О. Уайльд. «Счастливый принц». Московский ТЮЗ.
Режиссер Кама Гинкас, художник Сергей Бархин

Когда распространился слух, что Кама Гинкас ставит уайльдовского «Счастливого принца», я, грешным делом, в это не поверил. Чем мог увлечься режиссер — перечислениями экзотических красот и изысков? Незамысловатым морализмом? Грустноватыми шутками, которые напоминают скорее о сказках Андерсена, чем об «Идеальном муже» и «Портрете Дориана Грея»? Вообще, на что ему, да и нам всем, сдался нынче «блистательный Оскар»?

Разумеется, человек, никогда не очаровывавшийся прозой Уайльда, упустил в своем душевном развитии нечто важное. Например, соблазн эстетства — самый безобидный из романтических соблазнов (тех, кто его избег, зачастую притягивают куда более мрачные вещи). Например, вкус к парадоксам и вообще к милому бесцельному острословию. И, наконец, возможность вырасти из уайльдовского мира — так же легко и естественно, как подростки вырастают из прошлогодних одежек.

«Ты пришел ко мне, чтобы узнать Наслаждения жизни и Наслаждения Искусства. Может быть, я избран, чтобы научить тебя тому, что намного прекраснее, — смыслу Страдания и красоте его», — так заканчивает Оскар Уайльд свою тюремную исповедь «De profundis», написанную для более чем близкого друга, лорда Альфреда Дугласа — ну, и для всего человечества тоже. Что тут сказать: викторианец — он хоть и бардаш, а все равно викторианец…

Вообще-то, внезапные покаяния, отречения от пленительных соблазнов и утонченных наслаждений — на эти штуки всемирное племя эстетов падко донельзя. Так было с Обри Бердслеем, лучшим из иллюстраторов Уайльда. Так было с Барбье д’Оревильи, автором «Дьявольских повестей» и замечательной книги «О дендизме и Джордже Браммелле». На наших глазах нечто подобное случилось с Иваном Охлобыстиным. Но у Уайльда, кажется, все было по-другому. Король эстетов, кумир салонов, кавалер зеленой гвоздики и почетный член Клуба усталых гедонистов (см. эссе «Упадок лжи») — он вовсе не в Рэдингской тюрьме стал сентиментален и нравоучителен. Он всю жизнь был таким. У него это как-то сочеталось с зелеными гвоздиками.

О. Лагутина (Принц). А. Нестерова (Ласточка).
Фото Е. Лапиной

Где-где, а в сказках это самоочевидно. Особенно в той, которую на большой сцене Московского ТЮЗа поставил Гинкас, снабдив подзаголовком «Притча о любви» и трогательным посвящением: «Моей жене, удивительной Генриетте Яновской».

«На высокой колонне, над городом, стояла статуя Счастливого Принца. Принц был сверху донизу покрыт листочками чистого золота. Вместо глаз у него были сапфиры, и крупный рубин сиял на рукоятке его шпаги». А дальше все про все помнят: про оловянное сердце, про Ласточку, укрывшуюся под статуей, про драгоценные камни, розданные нищим и скорбящим (матери больного ребенка, голодному поэту, плачущей босоногой девочке) и т. д.

Уайльдовский морализм, равно как и наивное поклонение Красоте, в спектакле не то чтобы отвергаются, но ставятся под сомнение. Ну правда: нельзя же всерьез принять юного поэта, описанного следующим образом: «Его губы алы как гранаты, его каштановые волосы вьются, а глаза его большие и мечтательные». Кроме того, ни алые губы, ни даже букетик увядших фиалок на столе, вопреки Уайльду, не служат доказательством поэтического таланта. А вдруг перед нами графоман и бездарь? А больной мальчик, который «лежит в лихорадке и просит апельсинов», — слюнявый кретин с бессмысленной улыбкой? А что, если все жители города — такие? Тогда пусть дальше мучаются, да?

Впрочем, они вовсе и не мучаются. В худшем случае — испытывают определенные жизненные неудобства.

Статуя Принца, которую водрузил на тюзовскую сцену Сергей Бархин, — не шедевр скульпторского искусства, а, скорее, диковинный и забавный идол. Железный каркас, кое-где обвешанный желтыми пластинами (будь они золотыми, весили бы по центнеру, не меньше), драгоценные камни нарочито ненатурального вида (каждый — величиной со сковородку), бесстрастная маска. Внутри всего этого сооружения, как в клетке, томится актриса Оксана Лагутина: вот она по-настоящему красива. Из чистого педантизма стоило бы сказать, что она играет не самого Принца, а его душу. Или, точнее, его оловянное сердце.

Кама Гинкас, сохраняя слова, написанные Уайльдом, резко обновляет интонации. Впрочем, однажды он впрямую отказывается следовать авторскому тексту. В сказке Ласточка снимает со статуи листочки золота и разносит их бедным. В спектакле горожане сами набрасываются на безглазого Принца и, чуть не передравшись, растаскивают желтые пластины. Это очень существенно: дело в том, что жертва приносится не ради тех, кто ее достоин, а просто потому, что ее надо принести. Ради чего? Ну как это ради чего: вспомните, о чем притча.

Главная роль в сюжете отводится не Принцу (персонаж, как ни крути, страдательный), а Ласточке — остроглазой, непоседливой, трогательной. Дабы лучше понять, что играет Арина Нестерова, перечитайте знаменитую «Ласточку» Державина — эпитеты «домовитая» и «милосизая» как нельзя лучше идут героине спектакля. Стоило бы проследить, как по ходу притчи меняются жесты и интонации Ласточки—Нестеровой: от бойкой и комичной предыстории, «романа с Тростником» до сцены, в которой Ласточка умирает, принося свою последнюю жертву. В сущности, только здесь и становится ясным: Принц и Ласточка, отдавая все, что могли отдать, старались вовсе не для горожан, а для самих себя. У них не было другого способа полюбить друг друга. Возможно, что другого способа просто не существует. Так, по крайней мере, утверждается в финале спектакля — до слез трогательном и до невозможности счастливом. Пересказывать его я даже пытаться не буду.

Апрель 2001 г.