Сколько уже сказано о любви, сколько написано! Но все равно не иссякнет желание писать о ней, думать, сочинять философские трактаты, поэмы, романы, просто говорить. Ибо сама возможность и необходимость сказать о ней — радует, обнаруживает в нас самое, может быть, глубинное, потаенное.

Сколько бы ни размышляла философия о человеке, как бы ни пыталось постичь его искусство посредством художественных образов или летучих афоризмов эссе — последней истиной останется, наверное, вот эта: человек — бездна. И самым полным, самым всеобъемлющим и самым драматическим проявлением этой бездны выступает, наверное, любовь. И хотя «видов», «типов», «форм» любви много — думается, ядром, сутью, самой глубиной драматического ее конфликта, ее чудодейственной и одновременно трагической природы является любовь мужчины и женщины. Ведь даже и сама природа, и само тяготение духа к ней выступает у русских религиозных философов как взаимодействие мужского и женского.

Легенда об андрогинах (по крайней мере в известном ее варианте) представляется слишком идилличной. Были, мол, сначала люди однополые, потом разделились, и обе половинки ищут друг друга. Если бы так! Разделившись, мужчина и женщина образовали свои миры, свою вселенную. И за этим — своя суть, своя правда, свое существование. И своя борьба за эту правду, борьба жестокая, бескомпромиссная.

Любовь — самая сокровенная тема великих художественных творений.

Всю жизнь терзал Лермонтова образ Демона. Мучил, пленял, не давал покоя. Восемь редакций поэмы — и поэт так и остался неудовлетворенным. Лермонтов хотел высказать тут свое заветное, потаенное. Что такое Демон? Да, согрешивший ангел, отвергнутый Богом, да, свобода, да, безмерные силы, а никому этого не нужно. Да, сею зло, если нет возможности творить добро. Но самое главное — жажда любви, безмерная, ненасытная, всепоглощающая.

Я опущусь на дно морское,
Я полечу за облака,
Я дам тебе все, все земное —
Люби меня!

Все обещает Демон, он вернется к добру, миру. Богу, только умоляет Тамару полюбить его. «Только»…

Есть у Чехова ключевые фразы, в которых сконцентрировано основное, экзистенциальное. К таким фразам относится реплика Дорна в «Чайке»: «Как все нервны! Как все нервны! И сколько любви… О, колдовское озеро!»

В последние десятилетия своей жизни, голодный, с замерзающими от холода пальцами, Бунин создает, может быть, самое великое свое произведение — цикл рассказов «Темные аллеи». Темные, тенистые, старые… Они, как вино многолетней выдержки, таят в себе неисчислимые богатства. Любовь там так трагична. И одновременно светла, хрустальна, высоко парит над обыденностью. Скромная, тихая, как весенний ручеек, любовь Тани, горделивое чувство героини «Чистого понедельника», чудо Натали. Зачем ты, Натали, ты, мелькнувшая вначале в оранжевой распашонке, потом в черном траурном платье в полной женской своей красоте и, наконец, в ошеломляющей сцене встречи героев? Как постичь твой образ? Зачем смерть твоя? Почему ты так мучаешь душу? Нет, любовь не превозмогает смерть. Любовь тождественна смерти.

Любовь — выявление двуполярности человека, его принадлежности миру Природы и миру Свободы, Духа, сопричастности Богу. Античность знает прежде всего любовь — Эрос, любовь, стремящуюся овладеть своим предметом. Любовь средневековая, рыцарская, к Прекрасной Даме и не требует Эроса, вернее, Эрос ее другой — поэтическое переживание, духовное воспламенение, культ Вечной Женственности. Тут уже выход в безграничное, бесконечное, вневременное. В любви человек наглядно, зримо для себя отворяет двери космического.

Ты посмотри, какая в мире тишь —
Ночь обложила небо звездной данью
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам, истории и мирозданью.

Любовь — преходящее на экране вечности, смертное в отблесках бессмертия. Открытие романтической любви в средневековой культуре не случайно совпадает с открытием драматического двумирия человека, не случайно совпадает с открытием драматического двумирия человека, одновременной причастности его «земле» и «небу», плоти и духу. Решимся утверждать: античная любовь не драматична, ибо «бытие есть, а небытия нет». Острота коллизии выявляется тогда, когда обнажается несовместимость «плотского» и «духовного», несовместимость, однако, живущая в одном и том же человеке. Сама концепция первородного греха, думается, есть прозревание бездонности телесного, плотского, его непредсказуемых пропастей и таящихся там губительных и сладостных наслаждений. Глубоко убежден: пойдя путем осознания греховности плоти, европейская, а затем и русская культура нащупали, осознали, может быть, важнейшее измерение человеческого существования. Нам еще предстоит заново переосмыслить и понять факт этого осознания!

Романтизм, подвергший критике примитивный просвещенческий гедонизм, не случайно, заново открывая любовь, параллельно открывает уникальную миссию искусства, художества. И там и тут — потаенная бездна. Романтики поняли, что искусство, поэзия — не просто «вид», «жанр», частный способ постижения реальности, а универсальное мировоззрение, инструмент глобальной связи человека с миром. А тончайшая форма, способ действия этого инструмента, лейтмотив мироотношения есть любовь.

Драма любви в том, что человек разорван, а любовь стремится сделать его цельным. Что такое саморазорванность плоти и духа, ведь телесное и духовное слиты, соединены в нас? Речь тут о качественно разных путях, о разнонаправленности, «двувалентности» дорог плотского и духовного. Это, именно это обнажило и осознало христианство. Устами Мити Карамазова Достоевский сказал, что человека влечет и «идеал Мадонны» и «идеал содомский». Конечно, бывает и гармония, конечно, люди так или иначе устраиваются. Легче всего те, про которых Сергей Аверинцев сказал, «что для полых людей все пусто». Но чем больше растет человек, чем сложнее он, чем полнее погружается в дьяволиаду существования, тем эта двойственность мучительнее. И — сладостнее.

Самой любимой картиной Достоевского была рафаэлевская «Сикстинская мадонна». В ней писателя волновала как раз вот эта мучительная двойственность. С одной стороны — перед нами Мадонна с младенцем Христом на руках. С другой — живая, плотская женщина, которая влечет, которую можно и нужно по-земному любить. В героинях Достоевского это разведено: то перед нами святая Соня Мармеладова, то полнотелая язычница Грушенька.

Прежде чем телесное и духовное соединяются, надо осознать разделение. Не пройдя его так или иначе, человек, по нашему глубокому убеждению, вообще не становится человеком. Христианский опыт призывает это увидеть, почувствовать, пережить. Только тогда вновь найденная ценность засверкает всеми красками, наполнится реальным содержанием. Поэтому на первом, как бы «предварительном» этапе великий русский философ Владимир Соловьев выделял «Афродиту площадную» и «Афродиту небесную». Невозможно, рассуждал он, повторяя средневековую модель, относиться к женщине сразу и как к объекту поклонения и как к любовнице: либо одно, либо другое. Идя вслед за ним, Александр Блок трагически разрушил свою семейную жизнь, ведь Любовь Дмитриевна ждала «обыкновенного» женского счастья…

Каковы бы ни были причины, доискиваться которых любят исследователи, исходная проблема разнокачественности двух этих видов «предлюбви» должна быть почувствована и понята.

Любовь стремится решить и другую проблему: самообнаружения человека в двух мирах — мире этом, сотворенном как он есть и мире божественном, творящем, как он задуман изначально. Там любовь начинает существовать во всей своей полноте. Любовь действительно открывает миры иные, человек оказывается в другом пространстве, в другом измерении. Еще Платон увидел: мир построен так, что в нем существует бренное, сиюминутное, преходящее, суетное — и вечное, бесконечное, идеальное. Душа по природе своей «оттуда», стремится ко второму миру. Она не может полностью существовать в этом, ей здесь душно, не хватает воздуха. Она хочет бессмертия, музыки, нетленного, она хочет слышать божественные звуки, упиваться гармониями. Любовь (а в христианском сознании рядом с ней — Вера, Надежда) открывает человеку эту реальность. В любви человек ощущает приобщенность к Божественному, к самой идее Любви (в платоновском смысле). В этом счастье любого, даже безответного чувства — я все равно люблю, ко мне пришло чудо преображения, я подключен к той великой энергии, которая открывает мне двери Храма. С другой стороны, и ответное чувство мучительно, драматично: страшно потерять, не веришь, что тебя так же любят, жаждешь абсолютной полноты…

Кроме того, любовь обнажает человека, делает его по-настоящему зрячим, слышащим, чувствующим. Душа и тело становятся сплошной раной, все больно. Любящего так легко убить…

Но сиюминутная реальность, но повседневное существование построены совсем не так: злоба, раздоры, корысть, скука, пошлость — как много этого в нашей жизни! Нет, не ужиться тут любви. Может быть, главная идея шекспировской «Ромео и Джульетты» в этом: любовь выпирает за границы миров, здесь, только здесь ей плохо, тесно, неуютно. Ей нужно и небо.

Любовь непостижима. Тут невозможны законченные определения, она все путает. Она и болезнь, она же и выздоровление. Как посмотреть, с какой стороны подступиться. Любовь — лучшая психотерапия. Только приходит она не тогда, когда мы хотим, а тогда, когда она сама этого захочет…

Любовь-страсть — страшная вещь, она способна убивать, уничтожать, крушить все вокруг. Вспомнить хотя бы лесковскую «Леди Макбет Мценского уезда».

Есть у Владимира Набокова роман «Камера-обскура». Художник средних лет Бруно Кречмар, живущий обыкновенной, в общем-то не очень счастливой семейной жизнью, безумно влюбляется в пятнадцатилетнюю Магду Петерс. Классическая стерва, написанная с тончайшей психологической убедительностью. Но королева секса. В постели Кречмар получает, наконец, то, о чем мечтал долгие годы. И как страшно расплачивается мужчина за эту увлекшую его бездну, за этот соблазн…

Чем возвышеннее любовь, тем более наполняется она духовным, тем бескорыстнее, жертвеннее. Любовь, в которой нет эгоизма. Любовь от полноты, от избытка. Любовь, которой действительно ничего не нужно, любовь, благодарная просто за то, что этот человек существует на свете. Приближаясь к Божественной, такая любовь преодолевает трагедию пола, становится над ней. В этом смысле проблема пола Христа носит отнюдь не формальный характер. Христос духовно надполен, Христова любовь заполняет весь мир, противостоит вражде, насилию, эгоцентризму. В идеале она призвана объединить всех, слить в единой симфонии соборности. Повторяя заветную идею христианства, герой пьесы А. Вампилова «Старший сын» Сарафанов говорит: «Вы мои дети, потому что я люблю вас».

Все, что говорится о любви, — лишь бледные, приблизительные слова. Только великим художникам удается быть точными.

Любовь иррациональна, стихийна. В том-то и дело, что она живет и осуществляет себя в самых глубинных, сплошь и рядом невыразимых мыслью слоях человеческой природы. Вот почему она бежит всякой примитивной нравоучительности, опрокидывает убогую школьную мораль. Любящий человек непредсказуем, он стремится осуществить себя таким, каким он задуман Творцом. Это его шанс.

В любви все возможно и все драматично. Любовь способна вознести человека к небесам и бросить его оземь, то он всесилен, то превращается в ничто. Любовь погружает в стихию веры и опрокидывает в черноту безверия, она дает человеку ошеломляющую надежду и сама же отнимает ее. Где же, где найти убежище от любви, куда от нее спрятаться, скрыться? Боль и радость, мука и счастье. Великая и страшная…

Март 2001 г.