«Черешневый сад».
Спектакль Временного объединения «Хронотоп».
Автор и режиссер Илья Мощицкий, исполнители Екатерина Крамаренко и Илья Мощицкий

При этих словах воображение наскоро рисует райские образы: ветви в бело-розовых цветах, гроздья ягод…

И когда режиссер Илья Мощицкий распахивает деревянные ворота сада, испытываешь разочарование. Ведь сад этот — просто кусок поля, обнесенный каменной стеной и засаженный низкими деревьями. А главное — все отцвело в мае, в июне было собрано, и сейчас усталые черешни стоят пустыми, шелестя жесткой листвой. Август.

Но разве обязан был сад оправдывать неуместные ожидания? Этот мотив — неуместных ожиданий от реальности — не раз прозвучит в спектакле…

Зрители заранее подключились к аудиотрансляции и, пока ничего не началось, бродят по саду, ища в нем что-нибудь «про театр».

Тут и там между деревьями — стулья, также обнаруживается стол, на котором разложены осколки зеркала и исписанные клочки бумаги. На них — выплески чьего-то отчаянья: «Бог? Х** там, а не бог!», «Я была счастлива только в детстве», «Бе-бе-бе, пошли все нах**». И неожиданно деловитое: «Я везу своего ребенка в аэропорт». Наклонившись над столом, видишь в разбитых зеркалах бледное предвечернее небо и себя.

В наушниках все это время играет зацикленный, издевательски монотонный мотивчик — словно ожидаешь на линии, когда ответит первый освободившийся оператор.

Но вот мотивчик обрывается, и в прозвеневшей тишине всплывают два голоса — мужской и женский.

«Что это за место?» — «Это сад». — «Сад в Западной Европе?» — «Да, это фруктовый сад в Западной Европе». — «В Западной Европе, или Австралии, или Новой Зеландии». — «Или Америке». — «Да, это сад в Западной Европе или Америке»…

Бесплотные мужчина и женщина называют «компоненты этого сада» — то ли устраивают друг другу сеанс психоанализа, то ли в соавторстве набрасывают текст, то ли они демиурги — рисуют и раскрашивают мир.

Невольно сличаешь нарисованный ими мир с тем, что видишь вокруг себя.

Сад — есть. Тепло — есть. Разлитого в воздухе цветочного аромата — нет. Нет журчащего ручья. И нет ни Западной Европы, ни Новой Зеландии, ни Америки. В мутной дымке висит над горизонтом белая верхушка горы Арарат…

А в сочиненном двумя голосами мире-саду появляется живое существо — лежащая под деревом женщина. Голоса немного поспорили о ее возрасте, будто очерчивая контуры на эскизе. И вот женщина ожила, вдохнула воздух сада, получила имя Анна, зазвучали одно за другим аудиосообщения, которые она прослушивает в мессенджере, — от матери, друзей, из автосервиса, от мужчины, безрезультатно требующего, чтоб Анна ему позвонила…

Слышать про героиню и не видеть ее оказывается некомфортно. Выручает то, что в поле зрения множество женщин-зрительниц — и каждая может сейчас стать для тебя ненадолго этой самой Анной. Ведь каждая из них — в саду, каждая задумчива, каждая внимательно слушает приходящие Анне сообщения. Одна неувязка — зрительницы сидят на стульях, Анна-то лежит под деревом… А, вот поблизости одна девушка, в синем платье-рубашке, как раз решила прилечь на траву. Пусть будет она…

Вскоре, однако, голоса в наушниках бросают эту статичную Анну и перелетают в другой воображаемый сад.

А там под деревом лежит уже другая Анна — юная красавица, а рядом с ней — ее немолодой влиятельный любовник. У него есть «политические хозяева», которых юная Анна ненавидит, устраивает скандалы, но продолжает со страстью отдаваться этому своему немолодому влиятельному любовнику. «Великая трагедия любви!» — «Идеологии и любви!» — «Да, великая трагедия идеологии и любви!» — выпевают голоса с издевательским пафосом, с насмешливой жалостью, сами себе античный хор.

Девушка в синем платье-рубашке, лежащая на траве под черешней, очевидно, принимает эту историю близко к сердцу: глаза ее наполнились слезами, кулаки сжимаются. И для тех, кто смотрит на эту девушку, она сейчас становится той самой юной экзальтированной Анной, о которой идет речь.

Значит, вот как может работать театр без актера — нужно увлечь зрителей историей, а потомони увидят друг в друге ее героев? Спектакль Мощицкого будет построен на этом?

Но тут же оказывается — нет.

Под звуки музыкального проигрыша девушка в синем платье-рубашке встает с земли, проходит десяток метров, длинноволосая и тоненькая, и замирает, уставившись на высохшее дерево в центре сада. Актер в этом театре все-таки есть, просто не сразу опознавался.

Итак, Анной в дальнейшем будет не случайно попавшаяся на глаза зрительница, а актриса Центра имени Мейерхольда Екатерина Крамаренко.

А кем будет Анна?

В спектакле «Черешневый сад» десяток коротких новелл, не связанных сюжетно и разных по темпу. Объединяет их имя героини, а также тема, в начале спектакля едва прорисовывающаяся и прямо называемая к концу. Но о теме — после.

А пока голоса (к слову, принадлежат они Мощицкому и Крамаренко) представляют нам следующую Анну — седую. Она также в саду, в священном саду, где деревьям давали имена, потому что их высаживали в честь рождения младенцев.

В пасторально-ветхозаветном краю, где жила эта Анна, только что произошла катастрофа: жители сошли с ума и принялись убивать друг друга — брат брата, сын отца… Сплетаемая голосами история нарочито нереалистична и бессвязна, набор образов как в жалобах юродивого: «женщин насиловали и вспарывали им животы», «людей сжигали заживо, а потом сжигали в печах их трупы», «и теперь собаки роются там в мусоре».

А в настоящем саду, где сидят зрители, начинает стремительно темнеть и холодать — солнце ушло за горы. Порывы ветра срывают листья с черешен. Становится неуютно.

«Вот здесь — говорит Анна — был мой дом» — звучит в наушниках. В этот момент неподвижно стоящая у дерева девушка резко вздергивает руку, показывая где. Это ее первый внятно игровой жест за спектакль, им она утверждает право слиться в одно с той Анной, рассказанной, и стоять в том, рассказанном, саду, где дерево, на которое она таращится, ошалев от горя, не сухое, как у нас, а все в белых цветочках — единственное уцелевшее среди других деревьев.

Зритель слушает об убийстве двух Анниных детей, об оскверненных могилах родителей, но условность, легендообразность, гиперболизированность текста не дают воспринять услышанное всерьез. Должно трогать, но не трогает, как рассказ чужого народа об ужасах давно закончившейся войны. Возникает даже подспудное раздражение, сцена кажется спекуляцией на острой теме…

«Она рыдает и царапает себе лицо, как в античной трагедии…» — тянет мужской голос. Его собеседница возражает: Анна скорее кричит и ругается. И тогда в эту стилизованную сцену прорывается живой голос героини: матерная брань, непристойности и проклятья. Анна вдруг зазвучала не как Ниобея, а как уличная сумасшедшая, что брызжет от ярости слюной и пытается злым криком ранить всех, до кого не может дотянуться руками…

Двое ведущих диалог наблюдателей несколько смущены некрасивостью Анниной агрессии. Однако, как люди воспитанные, они решают проявить эмпатию.

«Надо признать, что у нее есть для этого основания!» — милостиво заключают они. «И мы сочувствуем ей!» — «Мы не просто сочувствуем, мы глубоко сострадаем!» — «Да! Мы глубоко сострадаем!» — выпевают голоса наперебой, соревнуясь в человечности, — «Боль Анны — это наша боль, слезы Анны — это наши слезы». Последние слова произносят с особой звенящей торжественностью, будто ведущий церемоний в крематории…

Спектакль бежит дальше, все набирая темп. Анна без устали перевоплощается.

В одной из новелл она даже утрачивает антропоморфность — став блестящим дорогим автомобилем, мчится по средиземноморскому шоссе. Схватив садовый шланг, из которого хлещет вода, и сама изгибаясь, как он, актриса танцует по саду. Несмолкающий диалог в наушниках превращается в трескучую рекламу — начинают с оды превосходным техническим качествам авто, а заканчивают бессвязными заверениями, что роскошный автомобиль даст безопасность в разрушающемся мире и убережет от ненужного опыта и контактов с представителями низших наций (танец актрисы превращается в танец дервиша), стоит только взять кредит…

В другой новелле зрителям презентуют произведение Анны — современной художницы, а именно хронику ее попыток самоубийства: упаковки от таблеток, многочисленные предсмертные записки, которые Анна берет со стола и тихо развешивает по ветвям черешен, пока идет жаркий спор двух искусствоведов, что есть ее работа: веха или в принципе не искусство. В сущности, все сводится к вопросу, обязана ли художница Анна соответствовать ожиданиям культурной общественности, общества и государства, — и каждый из искусствоведов в своем мнении гротескно-радикален.

А вот актриса глядится в зеркальный осколок, поставленный на ветку, старательно подводя глаза и губы. В саду стемнело, лицо выхватывает из мрака лучик фонаря, а два голоса рассказывают про седовласую изможденную женщину, что едет по раскуроченному бомбами шоссе на стареньком автомобильчике. Путницу тормозят солдаты на посту, спрашивая о документах, но на законный вопрос женщина разражается бранью — звучат те же самые слова, что прежде уже слышали от Анны.

Седовласая требует пропустить ее, потому что она везет своего ребенка в аэропорт, она образованная дама, а не какая-нибудь поломойка, у нее есть счет в долларах, и карточка, и ей надо в аэропорт, потому что ее девочка, ее Аннушка, устала.

«Но не видно никакого ребенка», — констатирует голос с легчайшей брезгливостью. «И вообще — женщины, у которых есть паспорт, — выглядят по-другому. Женщины, у которых есть счет в банке, — выглядят по-другому…»

Очевидно, что это — продолжение истории той Анны в разоренном священном саду, которой голоса находили нужным глубоко сострадать. Теперь она приблизилась, агрессивно требуя и помощи, и почтения разом, горе ее и безумие перестали быть условными и стали такими, как в жизни, — безобразными. И говорящие в наушниках с сожалением констатируют, что их сострадание куда-то делось.

«Почему она кричит и ругается? Почему она не может заплакать, чтоб мы ее пожалели?» — сокрушаются они. «И вообще — почему она должна выглядеть так непривлекательно? Почему у нее такие волосы? Почему бы ей не нагнуться и не показать нам свою задницу?»

Обязана ли жертва оправдывать эстетические ожидания тех, от кого хочет сочувствия? Есть ли у человека право выбирать — сочувствовать или нет? Думается, для авторов спектакля это вопрос решенный…

А актриса у дерева все водит по губам помадой, словно пытаясь привести облик своей героини в соответствие с ожиданиями строгих комментаторов… Но их сострадания все равно не будет, ведь, помимо непристойного вида и поведения, героиня грешна еще более тяжким грехом — смеет не понимать своего места в новой изорванной реальности.

«Она что, правда думает, что может управлять своим счетом при помощи пластиковой карточки?» — с отвращением восклицает женский голос в наушниках и возмущается тем, что глупая женщина хочет проехать в аэропорт, будто бы не знает, что аэропорт разбомбили. «Она что, правда думает, что может улететь рейсом, ходящим по расписанию, в город, где много художественных галерей, солнечных кафе и витрин с соблазнительно выставленной обувью?»

Отсутствие возможности управлять чем бы то ни было своим — счетом или жизнью, бессмысленность всех расписаний, а также иллюзорность солнечных городов с их витринами, бессилие человека перед катастрофой и хаосом, трагикомичная бессмысленность его обороны — основная тема спектакля Ильи Мощицкого. Она прямо, словами, проговаривается в этой новелле (в каком-то смысле кульминационной) и раскрывается в трех оставшихся.

Далее идет своеобразный перевертыш легенды о блудном сыне — история о «блудной маме». После многолетнего отсутствия взрослый парень приходит прощать мать-алкоголичку. Та вне себя от счастья, а тут он еще и приводит к ней двух своих «крошечных-прекрошечных малюток» (как со слащавым умилением сообщают нам рассказчики) и жену — красавицу-мечту по имени Анна. И за ужином сын рассказывает матери, сидящей за столом со своей семьей, существование которой не могла и вообразить, — рассказывает, что является командиром большого вооруженного отряда, готового выступить… «А ты что, не знаешь, мама? Ведь идет война!» — «Да с кем?» — «Как это с кем? С пидорасами! С наркодилерами! С черными! Со всеми, кто…» И матери очевидно, что сын говорит то, что является правдой для его жены Анны. Мать плачет, а Анна объясняет малюткам: «Это она от счастья!» И сын кладет ладонь на голову одного из малюток, у которого «так коротко-коротко подстрижены волосики, ну, знаешь, прямо как у молодого солдата!» — упоенно повествует мужской голос в наушниках. От счастья ли плачет блудная мать? Или от бессилия, от понимания отсутствия у себя права комментировать действия сына и его фанатички-жены? Или все-таки от счастья?

В следующей новелле — самый «лобовой» образ бессилия и невозможности управлять своей жизнью. Анна здесь — четырнадцатилетняя девочка, которая снимается в порно. Актриса мечется по темному саду в расстегнутом до пояса платье, ее зловеще озаряют вспышками две фотокамеры, а парочка комментаторов, восторженных, как родители звезды детского Евровидения, наперебой перечисляют возможности, которые дает «такой старт». А также убеждают — ее, друг друга, всех, что ребенок в безопасности, у нее нормальная жизнь девочки ее лет. «У нее есть постоянный мужчина!» Особо же они напирают на то, что Анна «всегда контролирует ситуацию». В какой-то момент у женщины вырываются слова: «Я не могу…», — но ее напарник продолжает расхваливать Аннин успех, и дрогнувший на миг женский голос вторит ему снова. И вот они описывают гротескно-сногсшибательные перспективы, ожидающие Анну, когда она вырастет, — подиумы, общественные миссии, полеты в космос, президентство…

Финальное воплощение Анны — немолодая женщина, брошенная мужем. Маленькая история о бессмысленности жизни, в которой свершилась катастрофа, о бессилии «начать новую жизнь» и вдруг делать то, на что и в благополучные годы не хватало сил…

Спектакль закончен. Над садом черное небо.

Сам сад все два часа был так убедителен, так уместно было каждое его движение — порывы ветра, трепет листьев, шевеление травы, полет насекомого, — что как-то даже неловко называть его декорацией, а не партнером актрисы. Хотя и как декорация он сработал — одинаковые деревья придали ему условность черного кабинета.

Трудно не отметить и работу световика — солнце, золотившее все кругом в начале спектакля, исправно уходит точь-в-точь в нужный момент, а иногда над садом — расставляя акценты — сверкают молнии сухой грозы.

Непредсказуемость условий, в которых играется спектакль, невозможность их контроля становятся как бы его генеральной метафорой. Ведь достаточно ливня или сильного ветра, чтоб его оборвать. А то, что такого инцидента, кажется, ни разу еще не происходило, то, что внешние силы благосклонны к беззащитному, ничем не укрытому театру, — внушает надежду.

Август 2022 г.