Когда-то я написала: «Юрский — это наше всё». И жила с этим всегда. И окружающие часто говорили: «Видели тут намедни твое „наше всё“».

Я боялась того дня, когда это «всё» может закончиться.

Этот день настал. Сегодня. 8 февраля.

Умер Юрский.

Сказать нечего.

Реально — нет слов.

СМИ передают что-то про «Любовь и голуби». То есть уже сейчас многим не объяснить, что такое было для нас, для Ленинграда, это — ЮРСКИЙ.

Можно было остановиться на улице с кем угодно и поговорить: «Юрский».

Многолетний код, за которым — счастливая театральная юность и горделивое чувство превосходства над Москвой, и «тоска по лучшей жизни» здесь, на брегах Невы… Обморок Чацкого, старики Илико и профессор Полежаев, Мольер, прыгающая походка Фарятьева, Пушкин, Михаил Чехов, «Фиеста», Викниксор, Бендер, годы, жизнь. Когда-то Наталья Тенякова рассказывала мне, как пришла к своему мужу Додину и сказала: «Лева, я влюбилась». — «В кого?» — «В Юрского». — «Скажи еще, что в Иисуса Христа». И он успокоился.

Ничего смешного: Юрский был для нас небожителем.

Мы не прощали БДТ потери Юрского, а он сидел, помню, на похоронах Товстоногова в первой ложе, обхватив голову руками и глядя на декорацию своего «Мольера», в которой лежал теперь «король-солнце». Император, не позволивший вырасти в БДТ новому театру — его театру, театру Сергея Юрского. Через 20 лет он поймет и простит Гогу в книге «Товстоноговия». А тогда сидел, обхватив голову. И я смотрела на него, а не на почетный караул у гроба: моя драматургия, драматургия моего поколения была тут, в этой мизансцене…

Все не то… Это он умел прощаться и даже издал сборник поминаний ушедших. И он первый прислал стихотворный текст на смерть Володина. А теперь мы прощаемся с ним в дни володинского 100-летия. И ничего не сформулировать. Это он умел сказать так, что можно было расшифровывать без единой помарки, как это было с текстом про Эмилию Попову, его, Тузенбаха, Ирину…

Театр, настоящий театр, начался для меня в седьмом классе именно с Юрского. Его обморок на паркете фамусовского дома, и что-то там про «карету мне, карету». Точка моего невозврата, полуобморок восторга, начало юности. А столько таких семиклассниц на третьем ярусе становились поколением, для которого «Юрский» был тот самый код?

Театр абсурда начался с него же, потому что, едва ли не главный формалист тех лет, своим блистательным переводом «Лысой певицы» он открыл нам Ионеско (так, как мы студентами смеялись на читке, я не смеялась ни на одном спектакле по пьесам абсурда). И был стражем русской традиции психологического театра.

Мы говорим его словами, словами его книг и интервью. «Актер — дудка, пустота, гениальное подчинение. Счастье от того, что в меня дудят и звук издается», — четверть века цитирую его определение из нашего интервью. Вопрос задавала многим актерам, но так мог сформулировать только он.

А как, соединив две школы — товстоноговскую и эфросовскую, — сыграл старика в спектакле «Железный класс» по-клоунски азартно? Так, наверное, играл в учебной «Любови Яровой» профессора Горностаева.

Но я случайно видела еще и то, чего почти никто не видел.

Я видела, как Сергей Юрьевич произносит проповедь о Марфе и Марии в храме далекого северного сельского прихода. Совсем не уверена, что актер может и должен проповедовать в храме, и сам Юрский как-то говорил мне, что проба прочтения религиозной лирики в церкви не удалась, что-то будто отнимало у него голос, указывая: это не твое место. Но сама погруженность Юрского в дуализм Марии-Марфы, его размышления о том, что и в какой момент нужно человеку — быть ли Марией или чувствовать себя Марфой, — были глубоки и подлинны. Для него, Юрского, в этом дуализме живущего, бесконечно работающего и чувствующего себя проповедником и носителем веры, — абсолютно подлинны. И суть его проповеди, как я ее помню, была в этой постоянной смене себя с Марии на Марфу — в зависимости от сущностной и существенной необходимости в ту или иную минуту.

А это уж действительно — наше всё…

Теперь он скоро окажется там, близко к другой Марии. Он верил.

Здесь остаются Тенякова, Даша, внуки и все мы — с памятью о полуобмороке на третьем ярусе БДТ. А там, где теперь он, — та вторая реальность, в которой он так блистательно жил всегда, — мир волшебных звуков, чувств и дум.

Юрский по-прежнему наше всё и всё — наше.

«Когда-нибудь это случится», — говорила я себе в последнее время. И быстро отодвигала эту мысль. Лично мне (а таких, как я, на самом деле множество, по крайней мере в моем поколении) можно дышать, двигаться и думать, зная, что он есть. Пусть все в театре давно изменилось, пусть живу и дышу другими художественными категориями, но — в его присутствии. Потому что давно, когда он играл в БДТ у Товстоногова и снимался в «Шкиде» и «Теленке», читал «Онегина» и «Графа Нулина», а потом «Анну Снегину» и «Веселых нищих», когда написал свою книжку «Кто держит паузу»… короче, тогда все это выстроило во мне систему ценностей, образ мыслей и чувств… Юрский меня сформировал, я понимаю это и по сей день. И что бы он потом ни говорил, но красота свободного и яркого ума, но убийственное его обаяние, но сила личности, но хрупкая мощь таланта задали вектор восприятия, с которым так и живу.

По молодости же доходило до того, что мы в нашей студенческой компании даже говорили с его интонациями и беззастенчиво пользовались его жестами. Старик Илико, которого Юрский играл, будучи совсем молодым, пробегал по сцене смешным широким шагом, и мы — туда же. Бендер доставал из кармана несуществующее удостоверение члена профсоюза — и мы усердно складывали руки книжечкой при каждом удобном случае. Танго с папкой компромата на Корейко, манипуляция с онегинскими тростью и цилиндром, характерный «носовой» прононс и «завтракать будешь в ужин» (фильм «Республика ШКИД»)… нет, до преследований и записочек сырихи, к счастью, не доходило, но все признаки глубокой влюбленности, перешедшей впоследствии в стойкую любовь, были налицо.

Москвичка, я копила стипендии, ехала в Ленинград в плацкартном вагоне и чудом пробиралась в БДТ, куда в те годы выстраивались огромные очереди. А потом они приезжали в Москву, и мы подряжались дежурить у касс ночью — за это давали билеты в числе первых. А когда они уезжали, казалось, город осиротел, и долго не хотелось никого видеть.

Это Юрский своими ролями в театре и своими отдельными, блестящими спектаклями, которые создавал на эстраде, читая Пушкина и Бернса, Шукшина, Булгакова и Хармса, научил меня отличать свободное от угодливого, умное от глупого, значимое от многозначительного, обеспеченное парадоксальной формой от бесформенного.

Уже в Москве, когда сжег ленинградские мосты и трудно начинал в столице, начинал как бы заново, он окончательно стал сам себе хозяином. Я понимала, что это и хорошо, и одновременно плохо, что нет над ним больше авторитета, равного мощному Товстоногову, а с другими не складывается, что теперь окончательно он сам себе режиссер и художественные потери обязательно дадут о себе знать. Но все, что он дальше делал, было все равно необычайно значимо и интересно. Впрочем, в эпоху БДТ он успел стать не только суперактером. Он поставил «Фиесту» Хемингуэя и «Фантазии Фарятьева» Аллы Соколовой, нащупав и уверенно заявив совершенно новый театральный язык. Посмотрите запись «Фиесты» (я пересматриваю ее примерно раз в год) — какая чистая сценическая правда, какая свобода жить в аскетичной условной среде и создавать невесомый и одновременно мощный художественный объем!

Юрский долго играл исключительно талантливых героев, уникальных индивидуумов — именно он на запросы 60-х годов, на надобный тому времени тип героя отвечал наиболее ярко и убедительно. Но время менялось, понадобился герой из другой оперы. И вот уже в Москве, спустя долгие и смутные в жизни Юрского периоды, режиссер Кама Гинкас поручил ему роль человека совершенно обыденного и неталантливого — роль Тесмана, мужа Гедды Габлер в одноименной пьесе Ибсена. Как же он это сыграл, как вылепил эту жизнь тихо и некрасиво страдающего мужчины подле яркой женщины (верная подруга Юрского Наталья Тенякова была в этой роли неотразима)! Какой нерастраченный диапазон открылся у актера, которого все привычно считали протагонистом!

Потом он, спрятавшись за таинственного Игоря Вацетиса, начал писать пьесы, где постсоветский абсурд возникал во всем спектре горьких и остроумных подробностей. А еще снял роскошную картину «Чернов, Chernoff», смешную до колик и печальную до слез, где сам вновь решил побывать талантливым героем — его дирижер Арнольд был блистательным во всех смыслах. Время вязкого застоя и время бурного абсурда он равно чувствовал всеми нервными окончаниями. Он вообще ЧУВСТВОВАЛ, был, вероятно, куда более чутким и ранимым, чем со стороны казался, когда его авторитет и его гордое одиночество достигли таких масштабов, что создавали вокруг его фигуры некое поле тихого почтения.

Сейчас все будут говорить: ушла эпоха. Да, да, вне всякого сомнения. Но в этой фразе есть что-то тяжеловесное. А мне вот лезет в глаза сквозь наворачивающиеся слезы его молодая, необычайно гибкая и грациозная, танцующая фигура. Его особый, неправильный и зверски мелодичный голос. Курчавая шевелюра. Длинный нос Сирано, которого он так и не сыграл, а мог бы! Блеск его юмора и внезапные паузы, полные глубокой печали. Его легкое, легкое, несмотря на последующие наслоения, дарование. Таким и хочу запомнить… Прощайте, дорогой Сергей Юрьевич!

— Не будет больше Чацкого
Над светлою Невой, —

пели в капустнике Жука, прощаясь с Юрскими, уезжающими в Москву.

— Не будет больше Юрского
Над грешною землей.

«Над» — может, и будет…

С возрастом он стал глубоко верующим.

И дух его витает сейчас над нами, с интересом вглядываясь в неказистый облик оставленной им юдоли.

И сверху благословляет: живите дальше, если сможете.

А я уже устал.

Finita, fiesta.

Конец поколения.

Конец эпохи.

Несколько дней назад он сказал:

— Того Юрского, которого вы знали, больше нет. Он умер.

У него было это предчувствие, что жизнь уже прожита.

Бескомпромиссная, честная, требовательная к людям, к миру, к себе.

Парадоксальный, яркий, радостно звонкий и жесткий, пылающий и гаснущий, застегнутый и распахнутый, ни на кого не похожий.

Но все мои сверстники пытались походить на него.

Это был камертон нашего бытия. Мы проверяли себя по нему.

И ему уже никуда не выйти из нас. Мы пропитаны им насквозь.

Его непримиримой жаждой истины.

Мы не оставим тебя, Сережа.

Юрский период перетекает в вечность…