«Певица Жозефина». По мотивам повести Ф. Кафки.
Театр-лаборатория Анны Белич.
Постановка и хореография Анны Белич, художник-постановщик Эмиль Капелюш.

Жила-была певица Жозефина, которая пела для мышиного народа. Мы никогда не узнаем, ни о чем она пела, ни как в действительности звучал ее голос. Может быть, и никак не звучал: ведь это и не пение было, а только свист. Так написано у Кафки. Но как прочитать этот образ? Вариантов много. Свист в мире мышей, которые никогда не умели говорить. Свист в мире мышей с задушенными голосами. Хочется сказать: свист ветра.

Сцена из спектакля.
Фото — Кира Чернова.

«Певица Жозефина» − последняя повесть Кафки. Она пронизана ощущением абсурда и тесноты бытия не меньше, чем знаменитый «Голодарь» (к слову, именно в сборнике, озаглавленном по названию этого рассказа, была издана и «Певица Жозефина»). Вот только история мышиной певицы, пожалуй, еще мрачнее: в самой Жозефине нет того отчаянного героизма художника, которым был наделен Голодарь. Персонаж спорный и будто бы ускользающий: описание, которое дает ей рассказчик у Кафки, не слишком комплиментарно, а самой певице права голоса не дано.

Хореограф и режиссер Анна Белич решает эту загадку однозначно − и однозначно в пользу Жозефины. Это очень светлый и нежный спектакль − даже парадоксально по отношению к оригиналу. Он о мире, где больше нет музыки, но люди все еще помнят ее звучание.

Пустое пространство Катакомб Петрикирхе. От центра «холма», который образует собой полчаши бывшего бассейна, расходятся, как лучи, натянутые ленты − не меньше десятка. В первые минуты спектакля на вершине «холма» появляются Они − две актрисы, две неназванных рассказчицы (Марина Солопченко и Наталия Фиссон). Медленно спускаются, опасливо глядя на плитку под ногами. Пугаются звука проезжающей машины, который эхом разносится по Катакомбам. Не говорят пока ни слова, но с робким любопытством оглядывают зал − как бы замечая присутствие зрителей, но не выделяя взглядом отдельные лица.

Сама певица Жозефина в этом спектакле превращается в куклу, которая появляется из изящного, слегка потертого чемодана вместе с облаками пудры, фотографией Кафки, нотами и письмом, написанным на открытке. Его маленькая Жозефина адресовала некому Францу, которого она видела в парке − или это ей только показалось?

Сцена из спектакля.
Фото — Кира Чернова.

Героини Солопченко и Фиссон − словно бы рассказчицы ее истории. Но их позиция по отношению к Жозефине совсем иная, нежели у рассказчика в повести. Практически не меняя текст оригинала, создатели спектакля наполняют его, вместо интонации отстраненно-неприязненной, искренним любопытством и чудачеством. Просто этим двоим совершенно непонятно, что такое пение. Музыка в спектакле, конечно, звучит, и ее немало: и Моцарт, и Персиани, и Чайковский − «Щелкунчик», конечно же (мышиная тема обязывает). Но сам музыкант, человек, который создает такие звуки, − это другое. Они никогда с таким не сталкивались, поэтому и сама Жозефина вместе с ее биографией − это для них как марсианин с его марсианскими трудностями. Во всяком случае, в такую форму остранения здесь предложено сыграть.

Обе героини предстают как нейтральные лица − может быть, они когда-то слышали Жозефину или слышали о ней. Обе в неприметных серых платьях, с чем-то детским в движениях и взгляде. Предельно подвижные и по-циркачески легко возбудимые, они на самом деле абсолютно разные. То ли белый и рыжий клоуны, то ли Розенкранц и Гильденстерн, то ли Биба и Боба − на их внутренних взаимоотношениях строится практически весь комизм, какой есть в спектакле (а его тут полно).

Героини Солопченко и Фиссон то неловко борются друг с другом за внимание и право рассказывания, то подтрунивают, то, наоборот, вдруг начинают выступать от одного лица. Очень разные они, конечно же, и по фактуре, которая чутко обыгрывается в комических сценах-этюдах на тему. Марина Солопченко как драматическая актриса играет психологичнее и, одновременно, теплее. Наталия Фиссон − более гротескно, конечно же, по-клоунски: слегка взъерошенные рыжие волосы, тонкая фигурка, огромные глаза на бледном лице, стремительные реакции − кажется, будто вся она искрится жизнью; и вместе с тем в этом хрупком очаровании звучит что-то неизбывно трагическое.

Сцена из спектакля.
Фото — Кира Чернова.

В игре обеих актрис как-то очень тонко и чутко затронута тема конфликта возрастов: зрелость исполнительниц удивительно монтируется с хрупкостью их героинь, о которых как о персонажах, напомню, мы не знаем ровным счетом ничего. Но здесь на уровне движения, мимики четко задана детскость. Все вместе это создает ощущение отсутствия опоры, беззащитности. Все вместе это описывает человека искусства, которому и посвящен спектакль.

А построен он причудливо. Спектакль заявлен как поставленный по методу Пины Бауш − и это безусловно так, хотя назвать «Певицу Жозефину» танцтеатром в чистом виде тоже было бы не слишком корректно. Хороший пример «чистого вида» − это нашумевшее «Волнение» курса Яны Туминой, где Анна Белич выступила как хореограф (https://ptj. spb. ru/blog/volny-na-peske/). «Певица Жозефина» же, при всей своей компактности (всего полтора часа сценического времени), смело чередует способы существования: от драматического к клоунскому, а от него − к танцтеатру, и так несколько раз, причем порядок переменных не очень важен. От метода Пины Бауш здесь взята, в первую очередь, свобода движения, не выражающего, в сущности, ничего «содержательного», ничего, что можно было бы описать, что называется, прозой; заметны и вполне конкретные технические черты − движение от руки, гран-плие, служащее опорной точкой.

Танцевальные сцены распределены по всему спектаклю, и, в каком-то смысле, именно они служат катализатором развития действия. Чем дальше идет рассказ о певице Жозефине, тем яснее в нем становится присутствие необъяснимого нечто под названием «дар». Именно его суть пытаются осмыслить две героини, устраивая, к примеру, псевдонаучную сценку, где ученый (Солопченко) наглядно (условно наглядно) показывает на подопытном (за него Фиссон), как работают голосовые связки. Дело только в том, что понятнее им от этого не становится. Что все-таки такое Жозефина? Почему ее голос (свист) звучит для них так же завораживающе, как шум набегающей волны? Кстати, именно шум моря раздастся, когда героини извлекут из чемоданчика ворох нот и раскроют их.

Сцена из спектакля.
Фото — Кира Чернова.

Чем дальше − тем меньше возможно рассказать и описать словами, гораздо проще это «станцевать». Сами движения воздействуют при этом как-то даже помимо логики, и описать их довольно затруднительно. Стремительный шелест, проход спиной вперед, будто бы не отрывая носков от пола. Руки, раз за разом складывающиеся крестом на груди, − напоминает одновременно жест молитвы и жест защиты, − при этом корпус практически не движется при ходьбе. Движение в «Певице Жозефине» нельзя назвать исключительно свободным, легким − его роль здесь вовсе не сводится к элементарной сублимации. В нем слышатся и тревога, и напряжение.

Как только начинается танец, из игры обеих актрис тут же пропадает всякий комизм. Юмор служил им защитой на словах, а здесь он как будто бы уже и ни к чему (и не убережет). На языке движения, разложенного на атомы, на мельчайшие жесты, осмысленные и проникнутые действенным содержанием в духе Этьена Декру, спектакль рассказывает о страхе и одиночестве певицы мышиного народа − симптоматично, что это не было проговорено на словах ни разу.

Жозефина оживает в их рассказе − на словах и в движении, − как оживает воспоминание. Но в конечном счете становится ясно, что вся эта история − про них самих. Все отчетливее героини присваивают себе чувства Жозефины, проживают их как свои, все меньше сам этот текст похож на прозу и все больше − на стихотворение.

Схема дуэта двух противоположностей, которая была так очевидна в начале спектакля, к финалу постепенно стирается. Стирается даже и пластическое различие. Две героини все больше походят на две стороны одного человека, одной души.

Сцена из спектакля.
Фото — Кира Чернова.

Весь спектакль пронизан чувством горечи. И кажется, что это горечь утраты. Жозефина исчезла − и, похоже, она уже не вернется. А может быть, ее и вовсе не существовало, и это только героини, которым очень хотелось, чтобы в этом мире, забывшем, что такое музыка, случилось чудо. И нельзя не признать: пока их желания оказалось достаточно, чтобы мрак расступился и вместо мышиного писка зазвучала настоящая музыка.