«В осколках собственного счастья». По произведениям М. Жванецкого.
Театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Владимир Фирер.

В названии первым делом замечаешь слово «счастье», настраиваешься на мажорный лад, как будто речь не о том, что счастье разбито, расколото, как хрустальная ваза, разлетелось на куски. «Ничто так не ранит человека, как осколки собственного счастья», — так говорит Михаил Михайлович Жванецкий. Больно. Грустно. Но ведь счастье было?.. Жанр своей новой работы Григорий Дитятковский обозначил как «задушевный вечер». Сигнал зрителям: это не совсем обычный спектакль. Много разговоров. Мало событий в привычном смысле. Ведь Жванецкий — это восхитительные тексты, а не зрелище. Но, пожалуй, «задушевность» здесь тоже не обычная. Не мягкая, ласковая, убаюкивающая… Такой почти нет. Задушевность тут синоним откровенности, а она порой болезненно царапает. Узнавание, понимание, совпадение с говорящим иногда колет, как… острый осколок. Счастья или несчастья — но точно собственного, своего, нашего, общего, не чужого.

Два действия — длинные монологи с вкраплением кратких диалогов. В первом акте персонажи, поименованные как музыкальные инструменты (Виолончель, Тромбон, Труба, Флейта, Контрабас…), по очереди появляются в пустынном пространстве сцены — каждый с речью о жизни. Темы, мелодии, тональности разные, но нечто общее есть, все слагается в объемное звучание камерного оркестра. Наверное, лейтмотив — время. Его мало, оно уходит, летит, его отнимают другие люди и ненужные дела. Возраст — старость, молодость. Часы, календари, сроки. «Всем нужно мое время. У меня его мало». «Нельзя так быстро. Только что было четыре. Уже восемь. Только что я ее целовал, и она потянулась у окна просвеченная, боже, какая стройная. А она уже с ребенком, и не моим, и в плаще, и располнела». «Перебираю фотографии, жизнь шесть на девять и девять на двенадцать прилипает к рукам. Старый, молодой, молодой, старый».

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Может быть, герои собрались на репетицию — кто-то пришел раньше и терпеливо ждет остальных, кто-то, как всегда, опоздал, вбегает, запыхавшись, с вечными оправданиями в форме нападения. Может быть, подготовка к концерту проходит где-то в южном городе, в парке на набережной (слышится шум морских волн и, одновременно, звон трамваев). Но, возможно, так лишь кажется. Все это возникает в воображении, потому что на сцене — только уходящие вверх оштукатуренные бело-серые стены. Художник Владимир Фирер рисует серым по светлому — все костюмы героев в первом акте разных оттенков серого (плащи, пальто, платья). Когда в одной из сцен герои разглядывают фотографии, где они еще молодые, предполагаешь, что сценический колорит — как раз оттуда (ведь черно-белые фото на самом деле сероватые). Но при этом в облике спектакля нет ничего унылого: оттенки серого выглядят очень элегантно и стильно, а свет Егора Бубнова делает картинку исключительно красивой.

Второе действие — собственно концерт — визуально не менее изысканно, но более контрастно. Белоснежные сорочки, черные фраки, галстуки-бабочки, лакированные туфли у артистов, черные концертные платья и сияющие в лучах прожекторов украшения у актрис. Черные тени на стенах, целый театр теней на занавесе-экране. Мир словно проявился, обрел резкость очертаний, нашел цвет — чудесным, чистым небесным светом голубеет экран за спиной у героя-Виолончели в прологе ко второму действию. «Вы видели фильмы, где белый город и ни одного человека? Залитый светом. Вы видели город, освещенный светлым небом, пустынный и свежий?» Это о Ленинграде.

«Концерт для…» М. Жванецкого был поставлен Михаилом Левитиным в 1974 году в Ленинградском Театре Комедии (воспоминания о том спектакле с нежностью хранят те, кто успел его увидеть, — шел он недолго). Текст, звучащий в нынешней постановке, отличается от того давнего варианта; Дитятковский добавил в свою композицию произведения Жванецкого разных лет. Получилась история и ностальгическая, и современная. Тексты, хранящие память о знакомой всем интонации Михаила Михайловича, на сцене все-таки переинтонированы. Эстрадность из них выпарилась, и проза звучит как философская лирика, иногда — как абсурдистская драма. Афористичность, можно сказать, стала поэзией — такой снайперски точный отбор лексики, такой ритм, такое видение мира и чувствование человека. Стихотворения в прозе могут быть грустными, энергичными, забавными, почти всегда — парадоксальными. Но все это — юмор. «Юмор — это не шутки. Это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор — это даже не Чаплин. Юмор — это редкое состояние талантливого человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно. И ты весело открываешь законы, по которым ходят люди».

М.  Самочко (Виолончель).
Фото — архив театра.

Зрители, надо признать, смеются немного. (Это не значит, что им не нравится спектакль — аплодисменты звучат, особенно во втором акте, построенном как серия концертных номеров.) Героиня Евгении Игумновой (Актриса) даже откровенно провоцирует публику, пытаясь вызвать смех, бросает в зал репризы: «Если человек знает, чего он хочет, значит, он или много знает, или мало хочет»… «В любом из нас спит гений, и с каждым днем все крепче»… «Труднее всего человеку дается то, что дается не ему»… Проверенные приемы не проходят. Попытки смешить обречены на провал. Кажется, в зале какая-то растерянность от того, что бесконечно остроумные наблюдения Жванецкого сложились в такую невеселую картину — персонажи милые, трогательные, нелепые чудаки с разбитым счастьем. Но они не жалуются, не ноют, а словно напевают, насвистывают свои жизни, наигрывают свои тихие мелодии. Тут нет печальных хмурых лиц, тосковать и стенать было бы пошлостью для этих людей.

Прекрасен дуэт двух духовых — Трубы и Тромбона: Ефим Каменецкий и Георгий Корольчук упоительно вытанцовывают комически-патетическое танго (режиссер по пластике Сергей Грицай), соревнуясь в умении быть изящно и ненавязчиво шутливыми. Персонаж Труба — романтичен и возвышен, а его самоирония в исполнении Каменецкого неподражаема. У Тромбона — Корольчука более едкое, язвительное звучание, его взгляд на мир — трезв, горек, но отнюдь не циничен. Поначалу кажется, что Контрабас в исполнении Егора Бакулина противопоставлен остальным: он молод, шумен, телесен (персонажи Корольчука и Каменецкого — почти бесплотны). Его жадность до жизни с ее удовольствиями еще не превратилась в воспоминания, как у пожилых. Но монолог во втором действии, обращенный к женщинам в разные периоды жизни («Послушайте, я вас не люблю!»), открывает героя с другой стороны. «Человек хочет быть любимым» — этот трюизм отменяется, потому что страх перед любовью, невозможность быть с другим человеком, нежелание впустить его в свою жизнь — и смешно, и трагично одновременно. Бакулин сильно и с ярким юмором играет эту сцену, его герой, такой брутальный внешне, затравленно смотрит на невидимую нам женщину и буквально отталкивает ее словами. И речь не о мужской слабости или жалкости, а о том, что человек порой готов на все, чтобы защитить собственную суверенность, свою свободу.

Е.  Каменецкий (Труба).
Фото — архив театра.

В музыкальном многоголосии есть женские партии. Флейта Ольги Белявской исполняет несколько миниатюр, сюжет которых невероятен, как ситуации в пьесах Ионеско. Одна из них «Очередь», это явление вместе с советским понятием «дефицит» почти исчезло из нашей жизни, и текст звучит как абсурдистская поэма. «Сразу заняв очередь в ясли, я уже записалась на холодильник. Очередь двигалась со скоростью раз в пять лет, и я помчалась по магазинам… Трещал мороз, я заняла очередь за купальником и побежала занимать очередь на Юг, и тут же заняла очередь с Юга. Бегу за валенками, вижу, выбрасывают босоножки — заняла. Tут же записалась на ремонт. Побежала на работу. До обеда выскочила, заняла очередь в столовую на обед и тут же на вечер в ресторане, тут же в гардероб, и тут же из гардероба. Хорошо — все в одном месте…» (Цитировать хочется бесконечно.) Вечная суета, поспешность, пустые хлопоты, бессильный и отчаянный «крутеж» современного, сегодняшнего человека отразились в этом монологе, написанном сорок с лишним лет назад… Белявская играет этакую женщину-кошечку, неважно — юна она или уже не очень, способную обнаружить в любом нелепом положении поводы для счастливого мурлыкания. Эта роль (как и все, впрочем) рассчитана на очень точное существование — необходимо музыкальное, надбытовое голосоведение, без видимого погружения в характер. Евгения Игумнова готова бесстрашно играть с собственным имиджем «героини», страстной красавицы, любящей роли «с надрывом». Драматично и сложно, объемно существует актриса, ее роль — одна из серьезных удач спектакля.

Ведущая партия — у Виолончели (на эту роль приглашен актер МДТ — Театра Европы Михаил Самочко). Открывая и закрывая действие, резонируя и резюмируя, связывая невидимыми нитями все фрагменты, герой оказывается словно «над» компанией своих партнеров (он более мудрый, спокойный, гармоничный) и все-таки со всеми вместе, в ансамбле. Финальный монолог (знаменитый текст: «О себе я могу сказать твердо. Я никогда не буду высоким, красивым. И стройным. Меня никогда не полюбит Мишель Мерсье. И в молодые годы я не буду жить в Париже. Я не буду говорить через переводчика, сидеть за штурва¬лом и дышать кислородом… Не буду грузином. Никогда не буду женщиной. А интересно, что они чувствуют?..» и т. д.) о том, что уже не случится с ним в жизни, герой Самочко произносит так бодро, с таким подлинным жизнеутверждением, что, казалось бы, это хеппи-энд… Но тут все, конечно, тоньше, глубже. Задумано так, что подступающие слезы — и щемящая печаль о несбывшемся, и теплая волна благодарности за то, что было и есть. О настоящем. Наверное, не каждый раз, но такое случается.