Переписка

«Будь здоров школяр». Б. Окуджава.
МДТ — Театр Европы.
Сценическая композиция, инсценировка и сценография — Яна Тумина.

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст

Привет, не школяр!

Есть, конечно, что-то несколько абсурдное в перспективе нашей переписки, поскольку эту чашку чая наливают точно не нам: спектакль «Будь здоров, школяр» Яны Туминой самым очевидным образом адресован скейтбордистам и молодым людям из соседних с МДТ бистрошек.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Он адресован тем, кто ничего не знает про «Зримую песню» и не узнает скрытых цитат из номера «Ах, война, что ты сделала, подлая», когда все девочки — в белых платьицах, а на заднике тени… Кто не видел на сцене в десятках спектаклей сочетание девушки в белом платьице и кирзовых сапог рядом с тонкими ножками. Он адресован тем, кто не прожил жизнь с «Каплями датского короля» из великого, я считаю, фильма Владимира Мотыля «Женя, Женечка и Катюша», снятого под впечатлением от этой повести Окуджавы. Кто не видел такого количества «военных» спектаклей, где молодые парнишки-солдаты приходят на постой в деревенскую хату и размякают в тепле от водки и присутствия женщин (а такие сцены есть почти в каждом спектакле о войне, и везде солдатики размякают одинаково, и обязательно присутствует либо рушник, либо занавесочка…)

Спектакль Яны Туминой адресован тем молодым, которых завтра снимут за шиворот со скейта и отправят воевать — и в этом главный пафос спектакля, посвященного «моим сыновьям» (Окуджава посвящал своим, Яна — своим, в этом — трагическая «стабильность» страны). Компания сегодняшних пацанов, лихо пересекающих на скейтах яму, буквально «вырытую» на месте сцены МДТ (а мы сидим в выстроенном амфитеатре), — моментально становится солдатами, как становились ими парни в 1941. Аналогия, правда, хромает: война другая. И хотя молодая глупость все та же (вспомним воспоминания Александра Володина о том, как радовались они, дураки, войне, как кричали и ликовали от азарта грядущего блицкрига), — солдатские мотивы сегодня совершенно другие, достаточно послушать нынешних воюющих. Той же остается опасность гибели, которую не понимали те (радуются, машут залу, веселятся) и не понимают эти.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Яна Тумина начинала ставить «Школяра» до 24 февраля, когда тучи только сгущались, выпускала уже после, в самый пожар, и, конечно, смена контекста навсегда поменяла восприятие: сейчас смотреть спектакль о войне почти невозможно. Но я, отправляясь в театр, полагала, что трудно будет воспринять его из-за тупой ежедневной боли, которую испытываешь круглосуточно. Но спектакль-саунддрама оказался как будто отделен от меня полиэтиленовым экраном. Возникали более удачные или менее удачные визуальные картины, я оценивала их красоту, понимала — это штамп, а это не штамп… И только дважды эмоционально подключилась к действию. Первый раз — это когда «Песню кавалергарда» положили на аритмичный рэп-речитатив, и парень бесконечно истово повторял «Крест деревянный иль чугунный, крест деревянный иль чугунный…», вдалбливая мне в мозг эту страшную перспективу своей жизни. Вот тут внутренний полиэтилен резко порвался и повис некрасивыми углами, а сетчатка наложила на пространство сцены сотни сегодняшних фотографий кладбищ, скажем, Ирпеня, или, наоборот, Чечни, фотографии могильных крестов из дворов Мариуполя, сколоченных из случайных досочек-плинтусов, скрученных из фрагментов водопроводных труб… И второй раз — в финале, когда духовой ансамбль артистов заиграл аутентичного Окуджаву («Ах, война…») Тут меня как будто вернули домой, хотя на сцене МДТ не раз и не два уже бывали такие оркестровые сцены… Было и еще несколько хороших эпизодов, но в целое спектакль не сошелся…

А что у тебя?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской

Наши питерские пацаны призывного возраста отлично рассекают на скейтах, многие талантливо расписывают граффити дома, а их и за это «линчуют». Некоторых держат в СИЗо после протестных акций, иным дают от двушечек и более. То есть, они вовсе не все в шоколаде, не все инфантилы, и у многих все ок с коэффициентом интеллекта. И я почему-то уверена, что парни больших российских городов встать под настоящее ружье не захотят категорически. Под ружье реально стреляющее, убивающее, а не учебно-полигонное. Война между компьютерными злодеями осталась во вчера. Не понимать этого они не могут. И умирать им не за что.

Тумина не может, естественно, своих и чужих сыновей вовлечь в военно-полевой роман наших с тобой былых художественных впечатлений. «Журавли», «Зори», безукоризненный солдат — Владимир Ивашов, сынок Годердзий, тоже, кстати, идеальный — в глубоком нашем вчера.

Яна Тумина адресует «моим сыновьям» и им же пересказывает Окуджаву, произведение, в котором простыми отрывистыми фразами, без стилистических красот и виньеток сказано незатейливо-главное: я маленький еще, мне страшно, я человек, я не герой, я хорохорился, я как бы рвусь на передовую, но я чувствую, как мама гладит по голове. И мама мне важнее, и Нина. Конечно же, я люблю родину. Но умирать я не хочу. И я вообще еще целомудренный весь, и верх моей «мужской крутизны» — приоткрыть горло, расстегнув пуговицу гимнастерки. Тумина как бы стремится защитить их от войны, прикрывает одной на всех широкой шинелью. Мне даже подумалось, что явно затянутое начало, когда бесконечный бег на досках начинает раздражать — намеренно длинный. Она не хочет отпускать их на войну. Длит и длит эти мирные кульбиты.

Спектакль идет более двух часов. Освещение строго скупое. Война, тускло-тускло. Понятно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Тягучее перетекание одного эпизода в другой, неменяющийся ритм. Непонятно, отчего возникает монотонность, при всем разнообразии музыкального? Отчего и труба соло, и кларнет, а они будто в постоянном стоп-кадре?

Боюсь, забуду задать тебе вопрос: ты не первый раз ошибаешься, ставя законную запятую, после «Будь здоров, школяр»?

Ее нет в авторском прочтении Туминой. Ни в афише, ни в программке. Это не описка литчасти театра. Чему помешала запятая? И второй грамматический вопрос повисает загадкой: жанр здесь «саундрама». Когда как орфография настаивает на саунд-драме.

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст

Ну, саундраму оставим на лингвистической совести театра (это что-то типа «драма в сауне»?) А отсутствия запятой я не заметила от слова «вообще» 🙂 Ты зорче. Не думаю, что это принципиальный момент, но возьмусь сочинить нарочитую концепцию. Вообще, пренебрежение к пунктуации и заглавным буквам — тренд, но это не про Тумину. Я бы объяснила это тем, что в спектакле нет героя. Главного. Окуджавы. Жени Колышкина. Шуры Лившица. Павла Когана. К кому обращаться «будь здоров», если нет лирического героя, автора, создателя текста о себе и своем опыте. Спектакль решен до обидного уставшим приемом литературно-музыкального монтажа, когда роль переходит от актера к актеру, а герой меняется поэпизодно: сегодня беленький солдат пришел на постой, а завтра черненький стаскивает в братскую могилу товарищей и боится взяться за мертвую голову однополчанина (это, кстати, сильный эпизод)… Вычленить кого-то в этом общем сценическом житье трудно, герой исключительно хоровой, как бывало на старой Таганке в ее «античные времена», когда мы с тобой еще учились в младшей школе. Образ общей шинели, в которой стоит шеренга ребят, — художественный, из осевших в памяти, но одного главного школяра, которому можно пожелать здоровья и попрощаться с ним как со своей юностью, в спектакле нет. Нет интеллигентного мальчишки, автора личной рефлексии, Олега Даля, Булата Окуджавы, Шуры Лившица, Павла Когана… Тут — коллективная идентичность. До свидания, мальчики. Хотя, погоди. Перед «мальчики» тоже есть запятая…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Прием «один за всех и все за одного» усугублен еще и присутствием Автора возрастного (Михаил Самочко), который, как и полагается в тривиальном театре, как часто бывало годах этак в 70-х, ведет действие. Ну, то есть, вот седой человек долго и проникновенно смотрит в глаза парнишке, молодому себе — а потом задумчиво и лирически-многозначительно наблюдает картины оживших воспоминаний, иногда показываясь в дверях и прислоняясь к дверному косяку… Типа — будь здоров, школяр… С запятой. За кем из хора Самочко наблюдает наиболее лирически, с первого просмотра понять не удалось…

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской

Седой человек при всем уважении мой кастинг не прошел. В нём нет ничего окуджавского. А я жду — нет, не портретного сходства, конечно же. Но жду неуловимого, похожего на Булата. Хотя, погоди. Тумина нарочито подчеркивает свой уход от всего окуджавского-песенного, она весь спектакль, как бы шепчет мне: «Вам здесь в авторском исполнении птицы ошалелые не полетят!» И Самочко здесь мирный соглядатай-пенсионер в школе. Вахтер. Он, как бы, вспоминая, следит за детьми. Вне всякой войны. За всеми разом. И нет у него предпочтений. Так, во всяком случае, увиделся.
И живой, настоящий старшина, как раньше, когда вишню сушили) — Шонгин Сергея Власова. Два взрослых. Оберегающих, стерегущих.

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст

Власов прекрасен, просто сошел с военной хроники. А про Самочко… Слушай, какой может сейчас быть ветеран? Ветеранов такого возраста уже не осталось, такими они были аккурат в 80-е. Анахронизм содержательный и образный. Он же как бы автор, а авторы давно умерли… Все. То есть, конечно, остался автор повести, но вряд ли он может общаться с сегодняшними скейтбордистами…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской

Не могу понять, почему не чувствую настоящей сценической связи, общей электрической дуги меж всеми школярами, искр — от одного к другому. Реплика про зарубки-смерти, которые вырезает солдат на деревянной палочке, слышна, но только как текст. Страстность высказываний-монологов как бы внешняя. Почему рядом с этими молодыми артистами будто пустота?

Но вот когда после одной всего лишь знакомой музыкальной ноты-краски из «Кавалергарда» Шварца раздался скрип-скрежет и пошел рэп-монолог под чужие неприятнейшие звуки, — у тебя прорвался полиэтилен, а я резко отодвинула любимого Шварца с его красотой, мелодикой, ароматом. Сейф Окуджава-Шварц, взлому не подлежащий, — был убран. Евгений Шолков не просто бесконечно повторял: «крест деревянный иль чугунный» — он бился в судороге, он как бы сошел с ума с этими своими двумя крестами, пролившейся кровью, не раздобытой славой. И безо всякой девы.

Груда металлических солдатиков, перемещенных с живой сцены на экран, и там на экране превращающаяся в бесконечные памятники под крик «Дети играют в войну», — несомненно второй сильный эпизод. Финальный духовой оркестр — поклон канону, поклон неистребимому желанию щемящего. В лучшем смысле.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст

Надо не забыть сказать, что в партитуре спектакля соединены принципы саунддрамы (она основа звукоряда, и у нее есть автор Анатолий Гонье), но звучит и безотказный, встречающийся лично мне в спектаклях буквально через вечер концерт для клавесина № 5 фа-минор Баха. Надо не забыть сказать, что это визуально красиво, особенно когда огромные проекции людей на бетонной стене монтируются с живыми маленькими «человеками». При этом все рассказывается «ротом», от первого лица, все очень повествовательно. В эту общую структуру вкрапляются иногда банальные, а иногда сильные визуальные образы, которыми славен театр Яны Туминой. Например, под поющий дудук в луче висят-сушатся-обтекают сапоги. Только не черные, кирзовые, а белые, как будто искупанные в молоке. Метафору можно читать по-разному, она сильная. А вот пустой скейт, катающийся от края к краю ямы, — знак, читающийся одномерно.

«Просто дети играют в войну…» Хорошо, когда дети. А вот когда взрослые… Понятно, что взяли за шкирку и сняли со спортивного снаряда.

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской

Школяр-Булат вернулся живым. Но у мальчишек-срочников, у которых сегодня отнимают спортивные снаряды, заменяя их боевыми, шансов нет.