«Записки из Мертвого дома». Ф. М. Достоевский.
Краснодарский академический театр драмы.
Режиссер Дмитрий Егоров. Художники Константин Соловьев, Дамир Муратов.

В августе 2021 года в Краснодарском театре драмы прошла режиссерская лаборатория по творчеству Достоевского. Один из четырех эскизов уже весной 2022 стал премьерой. Митя Егоров, активно работающий с документальным театром, обратился к «Запискам из Мертвого дома» — тексту о пребывании Достоевского на военной каторге в Омске, и создал свою инсценировку. Получился тихий спектакль о том, как живут на каторге великой страны.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Режиссер отобрал лучшие мужские силы труппы. 13 актеров, одетых в разнокалиберное черно-серое (исключение — майор в форменной шинели), располагаются на авансцене, на фоне пожарного занавеса: он станет и непреодолимой стеной острога, и местом демонстрации лаконичного видеоряда. Среди них — одна женщина: Татьяна Халиль будет тянуть на баяне долгую ноту во время рассказа о несчастной Акульке, а потом встанет молча, глядя в зал, напоминая застывшим скуластым лицом и просторной одеждой монумент Родины-матери.

Спектакль построен как своего рода «дембельский альбом», прощальная виньетка: чередующиеся портреты-рассказы о персонажах, виновных — и невиновных, как выяснится, тоже.

Большую часть времени сцена затемнена, а герои делятся на пары: один берет на себя роль рассказчика, другой становится объектом изучения. Тот, о ком говорят, садится под прицел камеры: лицо каторжника, застывшее или же расплывающееся в дурной улыбке, — фото на документы — проецируется крупным планом на правый портал сцены. И становится понятно, что в жизни каждый из них не таков, как на безжизненном портрете, и загадка личности не исчерпывается ее тюремной репутацией.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Игра актеров построена на контрасте: вот он, безжизненный, под прицелом глаза-глазка камеры, — а вот оживает, говорит о себе, движется. Артисты легко переходят и от роли заключенного к образу рассказчика-сказителя, «коллективного» Достоевского, вернее, его альтер эго — Александра Петровича (мои студенты-филологи оказались отчасти удивлены этим приемом, переходом роли рассказчика, но большинство его приняли).

На контрасте с крупными планами — групповые сцены, отражающие жизнь каторжан. В особенности сильно воздействует одна из первых, с символическим групповым избиением полуобнаженного героя: стучат деревом по дереву, а дергаешься, как будто попадают по тебе. Запоминается и миниатюра с Исай Фомичем — блестящая работа Георгия Хадышьяна: истово молящийся иудей не замечает в своем вдохновении ничего вокруг, даже грозного майора.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Галерея каторжных портретов очень разнообразна: вот дерзкий, громкий Лучка (Михаил Золотарев), вот смирный Алей (Асир Шогенов), мощный сутулый Политический (Владимир Подоляк), страшноватый Газин (Алексей Сухоручко), кроткий Сироткин (Руслан Копылов), другие… При всем разнообразии органики артистов режиссер сумел добиться от них легкости и соразмерности игры, так что труппа смотрится едино и мощно.

Некоторые эпизоды открыли актеров с неожиданной стороны: так, Филипп Душин очень достоверно по интонациям работает в роли Акулькиного мужа, а в паре с ним — необычно сдержанно, но от того не менее точно, играет Евгений Женихов, раздумчиво заключающий по женскому вопросу: «Оно конечно, если их не бить — не будет добра». Александр Крюков убедительно, с жутковатой полуулыбкой, играет Калмыка — того, которого секли с детства, и это оказалось полезно: в тюрьме он не умирает даже после четырех тысяч палок. Страшнее, бесчеловечнее всех кажется упивающийся своей властью майор (Юрий Волков), который в финале жалок и так похож на других заключенных.

Повесть начинается так: «Острог наш стоял на краю крепости, у самого крепостного вала. Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть что-нибудь? — и только и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад и вперед по валу, день и ночь, расхаживают часовые; и тут же подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора и увидишь тот же вал, таких же часовых и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба».

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Этот образ кусочков вольной реальности использован видеохудожниками (Наталья Наумова, Вячеслав Тимчук). При очередной биографии на задник проецируется квадратик видео, вписанный в квадрат пожарного занавеса: то синичка, то трава, то вода. Фрагменты внешней жизни, словно вырезанные из «Соляриса» Тарковского. Кажется, каждый заключенный — такой же фрагмент жизни, такой же взятый крупным планом листок травы, растущей на русском поле. И ясно, что и в остроге, оторванном от мира, идет своя жизнь, выстраиваются отношения не только подчинения и страха, но и помощи, дружбы, заступничества.

Еще один изобразительный пласт спектакля — проецируемые на портал и пожарный занавес наивные рисунки на тюремную тему, напоминающие то ли лубок, то ли таро: например, голубь с мешком на шее, береза с прикованным к стволу ядром или цветы, растущие из кандалов (автор рисунков — Дамир Муратов). Эти символичные картинки вновь возвращают к теме «выпускного альбома».

Альбом, правда, не дембельский, а посмертный. В конце спектакля заключенные по очереди скидывают в центре сцены пиджаки, оказываясь в одинаковой черной одежде; по очереди садятся перед камерой в последний раз и, по одному, уходят.

Евгений Женихов.
Фото — Елена Анискина.

И только одна история выбивается: рассказывается, что Отцеубийца (яркая работа Виталия Стеблецова) оказывается невиновным. Он сбрасывает на году пиджаков не одежду, а свои кандалы. И поскольку эта история вынесена в конец, она заставляет задуматься: а сколько здесь, среди сидящих, еще невинных?