«Дачники. Будущее без прошлого» (по пьесе М. Горького «Дачники»)
Театр Поколений.
Режиссеры Данила Корогодский (Россия), Кристофер Баррека (США) и Эберхард Келер (Германия), сценография Джеффри Айзенмана (США), Данилы Корогодского, Кристофера Баррека.

«Дачники» — это международный проект, для которого объединились режиссеры и художники из Германии, США и России, чтобы на материале пьесы Горького поговорить о современном российском обществе. Организаторы проекта заявляют: это спектакль для поколения «Pussy Riot». Они видят сходство между предреволюционной раздираемой противоречиями Россией 1904 года (год создания пьесы) и современной, в которой тоже много спорят о политике, предчувствуют перемены, но действовать не решаются. Люди предпочитают жить «на даче» — то есть на обочине, в стране вечных каникул.

Перед спектаклем режиссер Данила Корогодский обращается к зрителям с речью: чтобы разобраться в том, что происходит с «родиной и нами», нужно остановиться. Зрителю предлагается такая возможность благодаря шестичасовому спектаклю. Но остановка получается весьма специфическая — сидеть на одном месте не дают. Весь спектакль ты по просьбе актеров перемещаешься по залу вместе со своим синим пластиковым стулом, чтобы, видимо, менять точки зрения, чувствовать сопричастность. Но, по-моему, уже бесконечные перемены места противоречат идее «остановиться и подумать». Нестыковка декларации и формы — главная особенность этого спектакля.

«Дачники» получились избыточными, насыщенными, громкими. Актеры — мечутся, бросаются в пляс, ходят по кругу, порой замирают за спинами зрителей, порой окружают их, появляются то совсем рядом, то вдалеке. Пространство напоминает то ли обитель подпольного человека, где он в тисках ощерившихся кирпичом стен захлебывается желчью и жалостью к себе, то ли мрачный застенок с низким потолком, где обвиняют и допрашивают с пристрастием.

В течение шести часов зрителей пытаются вывести из зоны комфорта. Вначале бьют по щекам прологом о политической ситуации, утверждая, что человек полностью зависим от личного комфорта и готов подчиняться власти во всем. Затем целый акт развлекают «театром в театре». Горький писал «Дачников» в полемике с Чеховым, и этот факт подчеркивается этюдами детей, выполняющих роль «любителей драматического искусства»: они играют пародию на треплевский спектакль. Взрослые же актеры распределяют роли, чтобы скопировать героев фильма Бориса Бабочкина «Дачники» 1966 года… Граница «актер-роль» — очень зыбкая: хотя у нас на глазах назначаются исполнители, нельзя определить, в какой момент играющие становятся персонажами, кажется, распределение произошло все-таки за сценой.

Сцены из спектакля.
Фото — архив театра.

Во втором акте — фантасмагоричная картина внутреннего разлада, истерики. В одной из сцен герои усаживаются за большой стол, где Марья Львовна (Наталия Медведева), словно на ответственном заседании, читает доклад об общественно-политической обстановке в современной России. Горничная разносит рюмки с водкой, затем закуску — кусочки черного хлеба и кладет их на рюмки. Тут Наталья Медведева внезапно выходит из роли, кричит о том, что лично ей, матери, актрисе театра Поколений, лично ей неинтересна политика, она не хочет каждый спектакль насильно погружаться в эти проблемы. Заседание, по ходу доклада перерастающее в поминки политически-активной жизни, срывается. Остальные не выходят из ролей, тут именно персонажи реагируют на актерский порыв: обрадованные тем, что им ничего не надо слушать, они бросаются в самозабвенный танец, яростно мечутся от стены к стене. «Я гуляю!» снова и снова агрессивно кричит одна из героинь. Они — дачники, они — гуляют, это их способ быть вне беды.

В третьем акте коллаж эксцентричных сцен и безумных, словно сны заядлого постмодерниста, эпизодов (например, во втором акте дети в масках Сталина читают «Буревестника»), которые хоть и не проясняют отношения между персонажами, но рисуют психологически точные и объемные образы каждого, сменяется вполне традиционным театром с мелодраматичными любовными историями и слезливыми исповедями. Третье действие протекает так, словно не было двух предыдущих, здесь режиссеры вдруг начинают соблюдать хронологию пьесы.

Четвертый акт формально соединяет в себе линии, намеченные ранее. Возвращается «театр в театре», актеры проигрывают несколько раз одну сцену по повелительному жесту «режиссера» (гротескная вульгарная дама в исполнении Любови Левицкой). Возвращаются и «политические» мотивы, правда, в весьма неожиданном ключе. Например, эффектная сцена, но будто бы из другого спектакля: персонажи стоят в арочных оконных проемах каменных стен, кто-то затягивает заунывную песню и все припадают к перегородкам между окнами с жестяными кружками в руках, словно заключенные, перестукивающиеся через стенку. Это настолько неожиданно, что режиссерша прерывает актеров — «лагерщина!». Сбивает с толку и то, что, повторяя дважды один эпизод, актеры не перестают быть персонажами, ролевые отношения так и не проясняются. В финале герои на пьяной вечеринке высказывают все, что они думают. Один за другим гремят «крики души»: про обывательщину, про бессильную интеллигенцию, ее постыдную слабость, про то, что «мы дачники в своей стране», «все ничтожно», и все попытки вырваться за пределы своих дач — тщетны.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

В круговороте театральных экзерсисов, выдумок, шуток, проблематика, как мне кажется, выражается не столько приемами театра, сколько проговаривается, выкрикивается, пусть и с искренним чувством и надрывом. Кажется, что театр надеется на силу и хлесткость горьковских приговоров своим персонажам. Однако гораздо убедительнее вышли сцены без текста, зарисовки, этюды, вкрапления в пестрое полотно.

Приведу один пример. Безобидный пошляк Басов (Артем Шилов), растерявшийся, когда дружеская вечеринка вдруг переросла в яростные мировоззренческие дебаты, прибитый, жалкий, тихонько ускользает к фортепиано, стоящему у самого первого ряда (в своем нежелании признавать и видеть то, что уже так или иначе постигли другие, он обретает свой маленький внутренний конфликт). Басов протискивается за инструмент, копошится там, и вылезает все с тем же потерянным лицом, держа в руке бутылку водки и краковскую колбасу на тарелочке, заботливо завернутую в целлофан. И вот он деловито усаживается, утверждает на клавишах бутылку и закуску, не реагируя на музыкальные акценты, сопровождающие каждый его жест. И, все более успокаиваясь и сосредотачиваясь на своем занятии, все более входя во вкус, обстоятельно закусывает и выпивает, опуская рюмку на клавиши, которые торжественно отзываются… И все крики о пошлости, о том, что каждый — животное, простой обыватель, который прежде всего хочет жрать и пить, весь обличительный пафос перекрываются этим безмолвным этюдом.