«Миф о Светлане». По мотивам одноименной пьесы Е. Греминой и В. Долиной.
Небольшой драматический театр.
Режиссер Мария Скачкова, художественный руководитель постановки Лев Эренбург, художник Екатерина Барышникова.

«Какая слабая, беспомощная пьеса», — думал я на премьере «Мифа о Светлане», не будучи знаком с оригинальным текстом Елены Греминой. Недооценил я тот факт, что смотрю постановку не пьесы, а «драмеди по мотивам». Прочитав пьесу после спектакля, думал уже иначе. «Какая плоская адаптация пьесы, в которой есть и второй план, и подтекст, и символика, и тональность, и нелинейная временная композиция, и обобщение, и петрушевские и вампиловские нотки… Как будто Вампилов переписан под Розова». Не Вампилов, конечно, и не под Розова.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Атмосферная пьеса обернулась в схематичную бытовую канву любовных отношений. Встретились-расстались-поцеловались-разошлись-встретились… И канва эта перемежается гэгами не слишком содержательного и выразительного свойства. Коньяк, который алкаш Вадик пьет, наливая его в трехлитровую банку. Мать, неожиданно являющаяся каждый раз в моменты интимной близости Светки и ее мужчин. Карикатурные коки женских причесок, накрученные на видимые зрителю банки из-под сгущенки. Персонажи, падающие друг на друга и не способные «распутаться». Буквально и прямолинейно…

Не узнавал я и знакомых актеров НДТ. Не было в их игре обычного азарта, драйва, отличающего этот театр от многих других. Ни у Нины Малышевой в роли Светки, ни у Марии Семеновой — Матери. Ступор был, а азарта не было. Только в игре Дмитрия Честнова, исполняющего все мужские роли в спектакле, наряду с характерностью, трансформацией и комизмом проскальзывали драматические мгновения. Ими первая половинка жанрового определения — «драмеди» — и исчерпывалась…

Дело было не в актерском зажиме: в предпремьерном интервью режиссер признавалась, что этот ее дипломный спектакль репетировали два года. И не в сокращении текста: по условию дипломных ограничений двухактная пьеса ужалась до одного действия. Не было объема, глубины, не было именно «мотивов» Греминой. Не на что было опереться актрисам в оставшемся и переписанном спрямленном и опрощенном тексте…

В пьесе Греминой быта как будто больше, чем в инсценировке. Это и бесконечная чистка вишен за кухонным столом, и постоянная варка варенья, и сортируемые банки готовой продукции с проставленными на них годами изготовления. Между тем, у Греминой быт символизирован. Как формулировал когда-то Мейерхольд, осуществлено «преодоление быта в быте». Не случайно действие пьесы начинается и заканчивается в кладовке. А банки с датами — календарь, своего рода «скрепы» семейной истории Матери и Дочери. У Марии Скачковой этих подробностей нет или их меньше. Но забытовленность персонажей, их истории и отношений оказывается существеннее…

Говорят, что термин «драмеди» придумали американские телевизионщики. Он означает чередование, смешение жанровых начал драмы и комедии. В русском театральном словаре таких синтетических жанровых определений множество: трагикомедия, трагифарс, лирическая драма, драматическая комедия. Последняя, собственно, драмеди и есть. Но если телевизионщики снимают сцены отдельно, а потом монтируют их, то драматический спектакль играется от начала и до конца без остановки. И постоянные жанровые переключения в нем тем более сложны. Удерживать баланс драматической и комедийной игры, вовремя осуществлять переходы из одной жанровой тональности в другую, особенно когда они чередуются и меняются достаточно часто, — едва ли не самое сложное не только в игре актера, но и в постановке режиссера, выстраивающего непростую жанровую партитуру спектакля…

На следующий день я смотрел тот же, но совершенно другой спектакль. Не знаю точно, кто осуществил его жанровую переакцентировку, но предполагаю, что без вмешательства художественного руководителя Льва Эренбурга не обошлось. Действие было подчищено от необязательных манипуляций, фарсовые моменты усугублены, столбняк исчез — и актрисы «заиграли». Рядом со мной две дамы то подскакивали, хохоча и сотрясаясь, то сползали под стулья. А за спиной особенно непосредственная зрительница в голос басом комментировала увиденное: «Точно!»

«Действительно, точно», — думал я. Пожалуй, это единственный вариант решения возникшей постановочной проблемы: перевести не очень внятное «драмеди» в регистр фарсового «камеди». Инсценировка, сценические ситуации и способ существования актрис при этом совпали. Присущие героиням Греминой «непроявленность» и «мечты о лучшей жизни» оказались необязательными. Вполне допустимо усугубить комедийность спектакля еще больше. Будет в репертуаре НДТ такая незамысловатая бытовая комедия. Жаль только, если заодно переинтонируют и Честнова. Он был вполне органичен и уместен в обеих «версиях» «Мифа».

А может быть, моя подозрительность чрезмерна и ошибочна? И никто ничего намеренно не менял? Просто качества, заложенные в инсценировке, сами по себе возобладали, и сценический локомотив пошел по проложенным рельсам быстрее и увереннее?

Мне жаль только первоначальный образ собственной фантазии. Спектакль начинался перед черным занавесом, на котором было изображено железнодорожное табло «наличия свободных мест». «Москва… — мест нет… Свердловск… — мест нет… Ленинград… — мест нет… Волгоград… — мест нет». Воображение мое разыгралось. Мысленно я подставил на место городов другие, более актуальные сегодня наименования, и еще до начала спектакля придумал рабочее название своей рецензии: «Мест нет». «Спектакль будет актуальным», — загадал я. Я ошибся…

P. S. Между тем, НДТ обещает в этом году показать еще две дипломные работы учеников Льва Эренбурга. Говорят, их стоит посмотреть. Конечно, есть определенный риск для репертуарного театра со сложившейся репутацией. Но это именно тот случай, когда «риск — благородное дело».