«Какая грусть! Конец аллеи…». Р. Габриадзе.
Тбилисский русский драматический театр им. А. С. Грибоедова.
Режиссер Андро Енукидзе, сценография Шота Багалишвили.

Пьеса «Какая грусть! Конец аллеи…» ставилась трижды. Сперва сам Резо Габриадзе делал ее с Наташей Пари в Лозанне. Затем — Андрей Калинин на Новой сцене Александринки, где Юрий Сучков создавал сценографию по эскизам Габриадзе. И вот — в третий раз, на родине автора.

Зал Тбилисского театра имени Грибоедова пуст, несмотря на аншлаг: кресла затянуты белыми полотнищами, будто паутиной. А зрителей рассаживают прямо на сцене — видимо, потребовалась несколько большая камерность постановки, чем возможна на этой площадке.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Неожиданно проста декорация — не сама по себе проста, а с учетом контекста. Тбилиси — город филиграни и завитушек, утрированных перспектив и парадоксальных пропорций, город, в котором материя ветшает так красиво, будто ее специально подстаривают, город, который хочется рассматривать с лупой, город, как декорация кукольного театра. Город завораживающих подробностей.

Сценограф Шота Багалишвили собрал кладбище — место действия — из безликих белесых и серых параллелепипедов. Оно напоминает репетиционную выгородку. Украшают этот условный погост подобающие ему кипарисы — высокие остовы, с которых слезла темно-зеленая тканевая шкура, где-то еще висящая клоками на каркасах, белых, как кости. Можно вообразить, что деревья эти — залежавшиеся в подвале декорации давно списанных спектаклей, звезда которых, актриса Мэри Мдивани (главная героиня пьесы), семнадцать лет назад покинула свой театр. Можно вообразить, что мы и находимся в этом самом театре, пришедшем в запустение после того, как Мэри стала называть себя не актрисой, а электросварщицей.

История крушения ее жизни пробегает коротеньким немым кино, трагифарсом на двух спустившихся с колосников экранах. Мэри арестовывают прямо на сцене, под звуки фортепьяно театрального тапера Давида (Слава Натенадзе), как только уводят — замертво падает ее муж Ладо (Олег Мчедлешвили). А в зрительном зале аплодирует стоя и вытирает слезы с глаз их приятель — циник по имени Яша (Арчил Бараташвили), то ли издевательски кривляясь, то ли, наоборот, глубоко сострадая, то ли просто любуясь театральностью момента.

По сюжету пьесы, семнадцать лет спустя, отбыв заключение, Мэри возвращается в свой город и попадает на полузаброшенное кладбище, где живут три могильных памятника — ее мужу Ладо, Давиду и Яше. Живут потому, что души не смогли успокоиться.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Серьезный добряк Ладо ждет свою Мэри, а одухотворенный долговязый Давид и презрительно поигрывающий мефистофельскими бровями Яша коротают время, споря о мироустройстве — как герои «Мрамора» Бродского, но яростнее. Давно мертвый Давид любит жизнь, любит ее романтически и многословно, и его обильная восторженность — персональный ад для прагматика Яши.

Всех троих художник Наталья Кобахидзе нарядила в одинаковые белые одежды — этакую смесь савана и концертного костюма, подчеркнув, насколько уравнены смертью обитатели этого своеобразного чистилища, — как заключенные одной тюрьмы.

Привычный уже уклад их посмертной жизни нарушается появлением Мэри (Ирина Мегвинетухуцеси). Она приходит в ватнике и сапогах, немолодая и измотанная, только что «откинувшаяся», в драном платке — баба бабой. Мэри повергает в отчаяние не только весть о смерти любимого Ладо, но и то, что в этом царстве мертвых обнаружились Давид с Яшей — очень видно, как они ей дороги. Она горюет над их могилами горше, чем предусмотрено пьесой, и этим сразу заявляется тесная связь всех главных героев между собой.

Стоит заметить, что памятники в спектакле вовсе не каменно-парализованы, а наоборот, очень подвижны: жестикулируют, сходят с постаментов, свободно прогуливаются между могил, выходят на авансцену. Поэтому подспудно чувствуешь несогласие: ну стоит ли явившейся на кладбище Мэри так горько оплакивать близких, когда вот они, эти близкие — рядом, бодры и здоровы, шутят, дают советы, похлопывают по плечу и находят нужные слова? И прощаться не планируют — никакой конечности их нынешнего существования не чувствуется, никакого «конца аллеи» не видно, несмотря на постоянно повторяемую мантру «Мы — мертвые!». И поэтому же диковато смотрится самоотверженное предложение Ладо, чтоб Мэри вышла замуж за своего давнего поклонника: если ее супруг способен изящно опуститься на одно колено с букетом цветов, станцевать с ней вальс, поцеловаться, почему это она должна признать себя вдовой?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Да, пускай Ладо, Давид и Яша для всех живых, кроме Мэри, только призраки, но ведь и она оторвана от людей, «социально вредный элемент» без права жить в черте города. Прятаться ей приходится даже при виде собственной дочки Натэлы, «девочки положительной», имеющей «большую переписку по комсомолу».

От Натэлы в исполнении Гванцы Шарвадзе с ее яркой внешностью и низким голосом оторопь берет. Это не смятенная барышня, взволнованная и влюбленная, улетающая глазами в похожие на философа Сократа облака. Это какая-то будущая партийная аппаратчица, неслучайно вторая роль Гванцы Шарвадзе в спектакле — женщина-милиционер. Достаточно ничтожный жених Миша (Лука Джишкариани) у этой Натэлы под башмаком. Жизнь распланирована, в столице ждет карьера, ради которой девушка оставит и мертвого отца, и полуживую бабушку, и смутные воспоминания о маме. К такой Натэле каторжанка Мэри не сможет приехать «познакомиться» ни в каком сентябре, несмотря на суетливые заверения друзей.

Итак, все связи со внешним миром у Мэри порваны. Где же ей взять сил и смысла жить? Тут поможет одно — заботиться о тех, кто в тебе еще нуждается. К счастью, у Мэри есть люди, которые нуждаются в ней, пусть они и мертвецы. Например, Давид, у которого служители кладбища пропили оградку: ему ведь нужно сделать новую. Мэри в сварочной маске, похожей на птичью голову («Я чайка…»), берется за дело.

Только вот добрый Давид сбивает ее, заговаривая о театре и потерянном актерском ремесле. Чаячья голова Мэри поникает. Рано. Больно. «Меня надо убить». Нельзя просто так взять и заставить человека с бухты-барахты вспомнить, кто он. Сам все вспомнит, когда придет подходящий момент.

И этот момент приходит на следующий день, в юбилей Давида. Имениннику не везет с самого утра: кладбищенские работники Коля (Гига Кукубава) и Вася (Ираклий Кереселидзе), два злых инфернальных арлекина, похищают его постамент, бесцеремонно перетащив окаменевшего в их руках белого Давида-памятник на другую могилу. И плотская, живая, не окаменевшая Мэри так же бессильна против вандалов, как и ее мертвые друзья. Тут еще на Давида, по обыкновению, накидывается Яша, безжалостно констатируя: никто не приходил к Давиду все эти годы, никто не придет и сейчас.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

И тогда Мэри, которая буквально вчера не могла выдавить из себя несколько реплик Заречной, из жалости к забытому всеми Давиду берется за трудную роль. Она решает сыграть для него его возлюбленную Титину, которую бедняга напрасно ждал долгие годы.

И вот на кладбище является старуха в шляпке с вуалью. Она устала в дороге, брюзжит, зла на непочтительную родню и весь мир, она давно забыла, как удивляться и радоваться, она безразлична ко всему, кроме своего страшно давнего романа с Давидом…

Встреча стариков-влюбленных после долгой разлуки (и перед разлукой вечной) — это та сцена, которая «попадает» в зрителя всегда, даже если текст много хуже, чем у Габриадзе. И все-таки отмечаешь, как особенно естественна здесь Ирина Мегвинитухуцеси (и, соответственно, Мэри), которая, к слову, по возрасту значительно младше ветхой Титины. Известно, что камень преткновения в любом произведении о вымышленном большом художнике — необходимость показать работы этого художника. Слишком часто они получаются недотягивающими до заявленного в тексте уровня. Мэри — большая актриса, значит, коварство пьесы «Какая грусть! Конец аллеи…» в том, что зритель должен увидеть эту актрису «в деле». В театре Грибоедова рассказывают, что пьеса ставилась мало, потому что всегда у Габриадзе были сомнения — можно ли найти исполнительницу достаточно широкого диапазона? Но у грибоедовцев-то есть Мегвинетухуцеси…

И хотя злой Яша разоблачает ненастоящую Титину, роль Мэри удалась. Даже обманутый Давид не разочарован: побыв четверть часа счастливым, он находит в себе силы подняться на новую нравственную высоту — понять Яшу и даже порадоваться за него, осчастливленного на миг своей жестокой выходкой.

А главное, сил прибавилось у Мэри. Она вспомнила, что она актриса, и что как актриса может очень много. Теперь ей по плечу вызвать человеческие чувства и у безобразника Яши.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

И Мэри устраивает еще один маленький спектакль — на этот раз для Яши. Позвав в партнеры спившегося актера Григола (уморительно смешной Михаил Арджеванидзе), Мэри играет сцену из Яшиного прошлого, заставляющую его хвататься за давно не бьющееся сердце. Ее новая героиня — экзальтированная Кэти, которая устроила для бросившего ее мужа символическую прижизненную могилу. Муж-Григол кается, зрители в зале хохочут, а Яша плачет. Оказывается, он, как и Ладо с Давидом, ждет на этом кладбище потерянную любимую — оставленную им по глупости жену, которая его не простила…

«Для комедии слишком холодно, для трагедии слишком тепло» — эти знаменитые слова из пьесы не совсем точно характеризуют тбилисскую постановку. В ней тепла вполне достаточно.

Может быть, спектакль не во всем соответствует сюрреалистической эстетике театра Габриадзе. Может быть, здесь не нашлось должного места волшебным вычурным образам: проплакавший всю ночь лилипут, воробей с больным животом, пчела в лимонадной бутылке, птицы и ящерки — все это не стало зримо, просто болтовня милого чудака. Зато здесь много настоящего небезразличия героев друг к другу, настоящих человеческих отношений между ними, без единой фальшивой ноты. Вроде бы, спектакль о неизбежности конца, а в нем видится совсем иное: к тому, кто способен на близость с людьми, смерть даже и не подступит…

Чем ближе к финалу, тем заметнее возрождение Мэри: она молодеет, оживает, выпрямляется, к ней возвращается грация, и, наконец, Мэри чувствует, что может уже выйти и к живым людям, — отправляется в свой театр. Увы, возможности свои она на радостях переоценила, к людям ей все-таки было нельзя, и в театре (опять в театре!) ее арестовывают второй раз.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Памятники же увозят с кладбища, чтобы поставить в парке. Но даже и эта сцена не выглядит трагично. Лежа друг на друге в тележке, каменные герои беспокоятся, что их разлучат. «Я сойду с ума без тебя, Яшенька!» — ласково полушутит Давид. А затем мы видим, что друзья по-прежнему вместе, стоят себе рядком, все такие же живые и разговорчивые, ждут Мэри из очередного лагеря. И она возвращается к ним, чтобы всем вместе лететь дальше… Получается, что арест может на время разлучить людей, а вот смерть — совсем даже не может. Есть ли вообще настоящая смерть в мире, где живут герои спектакля? Или в конце аллеи начнется еще одна, а за ней еще и еще?..

Но не очень понятно, как связать все увиденное на протяжении спектакля с финальным монологом Мэри, безусловно, самоценным, но будто бы опровергающим все, что ему предшествовало. Ведь в нем постулируются неизбежность смерти, невозможность понять боль другого, бесконечное одиночество души и блаженство «быть ничем»…

Что же такое происходит в самом конце спектакля? Неужели троица друзей существовала только в воображении Мэри и гаснет теперь вместе с ее гаснущим сознанием? Как это понимать: Мэри оказалась безумной, вернувшейся в реальность только под занавес, и мы, не усомнившиеся в достоверности происходившего с ней, были безумны тоже? Или Мэри-актриса просто сыграла нам спектакль (моноспектакль?) в этих похожих на репетиционную выгородку декорациях?

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Справедливости ради, если это так, то мы не получили ни одной подсказки, что ее бессмертные мертвецы — морок. Наоборот, актеры существовали реалистично, герои были живы и полнокровны, зритель сказал свое «верю» и сцена за сценой убеждался в том, что все «по-настоящему». Кто же после этого захочет услышать правду и загрустить о конечности аллеи, о том, что никто не придет назад? Пусть лучше нам кажется, что счастье будет, что в тихой гавани корабли…