Когда после одной из премьер в Художественном театре ко мне подошел Станислав Андреевич Любшин, протянул руку и, глядя в глаза, произнес: «Любшин… хочу с вами поработать…», — у меня внутри произошел тектонический сдвиг… мир раскололся на несколько «я», которые между собой никак не взаимодействовали, а, точнее сказать, просто уничтожали друг друга. Именно эта встреча заставила меня усомниться в том, что чудес не бывает, в том, что чудеса случаются только с теми, кто этого достоин, и в том, что чудеса — это только для ребятишек или наивных барышень… Словом, в моей жизни случился Человек, имя которому Слава!

Слава Богу, Слава труду, Слава Творцу, Слава Господу нашему, Слава отцу и сыну, Слава Аллаху и так далее… Эти слова «слава…» многими произносятся многократно, слышатся с разных сторон… А еще Слава — это имя из детства, которое пахнет папиными часами «Слава» и одеколоном «Шипр»… А еще бесконечно повторяемое имя из моей далекой армейской службы, счастливой и пронзительной… это был мой любимый друг Слава, рожденный 4 апреля… и оставивший этот мир, едва дотянув до 27…

Уверен, у каждого в жизни случалось немало славы, но Этот — появившийся еще в моем давнем детстве ярким «нинакогонепохожим» героем в телевизоре с «Щитом и мечом», потом разорвавший на части сердце в картине «Не стреляйте в белых лебедей» и уже навеки поселившийся в сердце в любимой володинской истории «Пять вечеров», — Слава стал моим внутренним идолом, кумиром, виртуальным другом, человеком близким и родным… И вот теперь этот человечище становится важной частью моей реальной жизни, собрав всю мою внутреннюю, жизнью обретенную «Славу» в один мощный сплав сокровенных чувств…

Служба в Художественном театре и совместные работы на сцене и в кино — только маленькая часть нашей случившейся встречи… Вечера и застолья, проведенные рядом, прогулки на Икше, короткие звонки по всегда плохо работающему телефону… бесконечное придумывание новых работ, мечты и планы… и эти, конечно же, Славины бесконечные истории из его удивительной жизни, всегда наполненные чудотворным светом, юмором, самоиронией и какой-то шукшинской чуткостью и любовью к человеку…

Все эти мудрые и всегда почему-то грустно-смешные истории опаляют и делают нашу, мою жизнь выносимее что ли, счастливее, ярче…

Сегодня, 6 апреля, день рождения Славы… Как же нежно и трогательно может произносить это имя его жена Ира, красавица Дульсинея и верная спутница… День дяди Славы, как его с любовью называют многие коллеги в Художественном… День Станислав Андреича — как вроде бы небрежно, но с почтением и искренним уважением произносят молодые артисты и студенты Школы-студии…

День Человека редкой породы и тончайшей души, умного и интеллигентного Актера, настоящего рыцаря и джентльмена, друга, брата и отца, наполняющего эту жизнь теплом и светом… Славу мы сегодня и славим!!! С днем рождения! Дорогой Станислав Андреевич! Слава, Слава, Слава!!!

С сыновьей любовью навеки, ваш поклонник
Виктор Рыжаков

P. S. И обязательно, обязательно всем налить «по сантиметрику» (это любшинское много определяющее словечко уже вписано в театральный словарь Художественного театра) за здравие рожденного!

На Таганке 1964 года эти герои «Заставы Ильича» звучали как Славка и Колька, а Марлен Хуциев был регулярным и дорогим гостем Юрия Любимова. Таким близким, что мы, уходя в ПЕРВЫЙ ЛЕТНИЙ ОТДЫХ, знали: с октября пойдет работа над «Героем нашего времени», и режиссером спектакля будет Хуциев!

Ушли, пришли и начали спешно, к юбилею Лермонтова, готовить первую премьеру второго сезона: режиссер Любимов, Печорин — Губенко, Лермонтов — Любшин! Хуциев обещал меня назначить Грушницким, а Юрий Петрович взял Золотухина, и я пошел в эпизоды, как Офицер и Дирижер оркестра «на водах»!

Пьеса Эрдмана, соавтор Юрий Петрович. Впоследствии, в наших нелегальных концертах, я говорил: «Героя» поставили за два месяца, за это Управление культуры Моссовета обещало сделать необходимый ремонт! Премьера прошла неплохо, но честно скажу: какой ремонт — такой и спектакль. Ираклий Андроников (великий лермонтовед) устно и письменно нас не одобрил. Мне нравились все главные: Коля, Слава, Валера, Высоцкий, Ульянова, Кузнецова, Демидова, Вейцлер, Эйбоженко! Через год Губенко ушел во ВГИК, Любшин — к ермоловцам, Эйбоженко — в Малый театр, их места заняли Щербаков, Соболев, Калягин, а я стал Автором, за Славика Любшина… «Прощай, немытая Россия, — сообщал я, — страна рабов, страна господ… быть может, за стеной Кавказа сокроюсь от твоих пашей, от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей»! Славочка Любшин, я чувствовал, хотел меня удержать от комплекса «таксебеактера»: он похвалил меня за Автора и за роль Третьего бога в «Добром человеке из Сезуана».

Прошло 50 лет, и мы вторично получили одну на двоих роль — у Виктора Рыжакова в спектакле «Иранская конференция» в Театре Наций: 90-летнего дирижера Андерсена! Спектакль сняли с репертуара по просьбе автора Ванечки Вырыпаева, я грущу по дивной команде очень успешного спектакля, а Слава Любшин — один из самых лучших артистов России — решил условно продлить исполнение нашей с ним роли, но не на сцене, а в жизни: и 90 лет самым реальным образом ему удались — «в юбилейном формате»!

Еще по ранним киноролям Любшина можно было догадаться о его потенциале. Хотя он не вписался ни в одно из модных течений 1960-х. И раскрылся только в следующем десятилетии. Первым испробовал на себе — в театре и на телевидении — груз драматургии Вампилова. Не кто иной, как Любшин стал соавтором и лучшей постановки Шукшина. Третьим писателем, с которым его связало духовное родство, оказался Чехов. В какой-то момент в Любшине произошел поворот, открылся нерв, который почувствовали сразу все, не могли не почувствовать и зрители, и критики. Если раньше актеру приходилось преодолевать стереотип традиционного героя «без страха и упрека» за счет гротеска, характерности, то теперь он словно принял ответственность за все, что происходит с ним, с его героями — героями его поколения и его темы. В «Пяти вечерах» этот герой словно вырывается из тенет своей индивидуальной биографии, начинает восприниматься в контексте большой истории. Егор Полушкин из картины «Не стреляйте в белых лебедей» благодаря Любшину обретает еще и черты интеллигентской рефлексии. Слияние высокого профессионализма и чего-то очень личного, глубоко пережитого выделило Любшина из плеяды его современников и обеспечило долгую жизнь не только ему самому, но и его экранным персонажам.

Сегодня все вспоминают самое дорогое из сыгранного Станиславом Андреевичем Любшиным. Кто-то «Щит и меч», кто-то «Пять вечеров», кто-то «Мою жизнь».

Для меня великий русский артист Станислав Любшин — это «Мне 20 лет», «Тема», «Пять вечеров», но мы же люди театральные, не киношные. И потому раз и навсегда Любшин застрял в моей памяти светлым князем Теймуразом Хевистави из чхеидзевского «Обвала» в его русском, мхатовском варианте. В Теймуразе, отдающему хаму Джако землю, имение и даже жену, не было уступчивости бесхребетного интеллигента, а был принцип — не замараться о дрянь жизни, уступить, чтобы во всех смыслах уйти «на гору» (да-да, что-то от Христа просвечивало в князе света Хевистави)…

Станислава Андреевича Любшина как человека я не знала до тех пор, пока Виктор Рыжаков не позвал его однажды на наш Володинский фестиваль (Любшин был не только кино-Ильиным, но и Славкой в «Пяти вечерах» «Современника», пока демократический худсовет ни забаллотировал его, и он ни обиделся и ни ушел насовсем). И он принес нам настоящую володинскую ноту, оказался стыдлив, непубличен, верен памяти о тех, с кем работал. Как же он горевал, узнав от меня, что за фильм «Пять вечеров» безденежный тогда Володин не получал ни копейки от показов и трансляций, как положено сценаристу (там же «сценарий Михалкова и Адабашьяна» по мотивам, видите ли, пьесы Володина, хотя никаких там мотивов, слово в слово, да и Володина вместе с пишущей машинкой Михалков сгреб в охапку, поил, привез на съемочную площадку, — и он, как говорит Любшин, часто перепачканный губной помадой гримерш и одевальщиц, сидел там и писал… Не знаю, что там надо было писать, но писал). Любшин не знал, куда деться от такой новости про авторов сценария, и дальше, когда мы разговаривали о его «творческой биографии», во всех сюжетах жизни Станислава Андреевича уход из «проектов» из-за нравственных несогласий вырисовывался как жесткий лейтмотив. И сам Любшин оказался человеком ранимым, нервным, обидчивым, сомневающимся, ни секунды фальши, но никогда не позволявшим себя унижать. Словом — наш человек оказался Любшин на Володинском )) Даже Эфросу возражал:

— С Анатолием Васильевичем было очень интересно работать вот почему. Своим ребятам он спешил показать весь спектакль целиком. Показывал грандиозно! Но не для того, чтобы артист так играл, а чтобы показать результат, к которому надо прийти. А дальше (по-нашему, по-лагерному) шел от обратного и добивался такой органики! Но я был новый человек и попросил: пожалуйста, Анатолий Васильевич, не показывайте, я хочу сам. И очень мне не нравилось, когда он орал на своих, я в первый же раз встал и сказал: «Почему вы так себе позволяете?» И он извинился. И мы подружились… Как-то предлагает мне играть Гоголя. Я отказываюсь: не смогу, материала нет. «А кого вы хотите?» — «Чичикова. Третьим в очередь с Броневым и Дорлеаком». Он не дал, я обиделся и ушел.

Мы сделали тогда с ним интервью. И Любшин его не утвердил: «Я с тобой искренне говорил, а не для печати, я многих там могу задеть». Так оно и болтается в компьютере… В нем и про множество бесценных партнеров, и про «веселые случаи на уроках», и про режиссеров жизни (Ефремов, Эфрос, Чхеидзе). Линия XX века Чехов-Володин-Вампилов будто пролегла через Любшина, связала их всех им.

— И вдова Вампилова — она была на репетициях «Чулимска» в ермоловском — все плакала и спрашивала: «Вы были знакомы с Сашей?» — «Нет, я его никогда не видел. А что?» — «У вас пластика и жесты, как у него». А все потому, что в то время был метод работы, когда режиссер и актеры должны были в автора проникать…

Любшин говорил о том, как жалеет, что не сыграл Войницкого (много кого у Чехова сыграл, а его нет, хотя хотел очень), о том, как уходил от интересных работ («Я шагаю по Москве») ради ожидания более важного («Андрея Рублева»), а я думала о том, что и для меня он связал собой двух близких и дорогих — Володина и Габриадзе, и дядю Ваню таки не сыграл, а «дядю Вову» в «Кин-дза-дзе»" сыграл…

Наверное, будет правильно, если в «Славный» юбилей читатель узнает, как пришел парень из Марьиной рощи в искусство и стал Станиславом Любшиным. Станислав Андреевич рассказывал так:

— Мне за пионерскую работу дали билет в театр Гоголя, тогда Театр транспорта. А у меня были сапоги военного образца с подковами. И вот идет сказка, смотрю, думаю: так не бывает, фальшь какая-то. Объяснить не мог, но чувствовал. И я встал и пошел из середины зала, а сапоги громыхают… Но залу, как помню, мой уход смотреть было интереснее, чем спектакль. А потом я все-таки не выдержал и поехал на станцию «Ботанический сад», во Дворец пионеров. Вышли три гениальные артистки Малого театра: Пашенная, Турчанинова и Рыжова. Сказали: «Дети, здравствуйте!» (они детям утренник делали). Потом надели платочки и на моих глазах превратились в старушек Островского. Я был потрясен их речью: как так, только что сказали «Здравствуйте», — а теперь уже как будто и не они…

И был у меня друг, который имел доступ в Большой театр. Мы пошли на «Евгения Онегина», пел Лемешев. И это было самое сильное потрясение от театра: он падает, зал плачет — и я плачу. Шесть или семь раз я ходил и пытался разобраться — почему плачем. В очередь с ним пел Козловский. И вот когда падал убитый Козловский, раздавалось просто «бум», а когда Лемешев — зал рыдал. Теперь-то я понимаю: Козловский был техничен, а у Лемешева — душа, которой нужен был голос, чтобы чувства свои рассказать.

Ну, а потом уж, когда студентом Кислородно-сварочного техникума я попал во МХАТ, — тут уже меня совершенно срубили «Три сестры» Немировича-Дапнченко. Когда Степанова, стоя спиной к зрителям и глядя куда-то вдаль, сказала: «В Москву…», — у меня, из Кислородно-сварочного, мурашки побежали. И я еще четыре раза ходил, смотрел… Да, Хмелева уже не было, Тузенбаха играл Кольцов, вернувшийся из лагерей. Ну, а потом были и «Горячее сердце», и какая-то «Глубокая разведка». 1948 год, громили ученых-космополитов, шла симоновская пьеса «Русский вопрос»: смотрели, передаст он сейчас какие-то секреты деятелям мирового империализма или нет… Я сидел и думал: вот Болдуман только что был Вершининым, а что же он теперь играет так плохо? А пьеса-то была фальшивая, и они, потрясающе органичные, живые артисты просто не могли лгать и хорошо играть эту фальшь, играли как попало. Но это я догадался уже потом.

А дальше я стал раскручивать себя в самодеятельности и в армии (из-за армии не закончил техникум). В бюро ВЛКСМ техникума я был министр культуры и спорта, мы занимали первые места на всяких конкурсах. В ремесленных и в техникумах учились ребятишки с трудной судьбой. Не такие, что представляли Марьину рощу, но близко к этому. Как министр я сделал вечер. Подтолкнуло меня к этому, как это ни смешно (и тогда было смешно) то обстоятельство, что нам строили в техникуме спортзал, а на втором этаже — театральный. Пол уже положили, но еще не прибили. К тому времени я уже стал ходить по театрам и кое-что знать, и позвал Гиацинтову и Всеволода Ларионова из Ленкома сыграть отрывок из «Месяца в деревне», Мишу Пуговкина, красавца-киноактера Алексея Кузнецова… Но не хватало мне певца. Я набрался смелости и пошел в театр. Как вы думаете, кого я пошел приглашать? Лемешева. К одиннадцати пришел на 21-й подъезд, вижу идет балерина — цок-цок-цок — а за ней Лемешев: «Смотрю, какая чудесная женщина идет…» — «Ну, что вы, Сергей Яковлевич…» Я сразу прерываю и чуть ли не руками останавливаю: «Вы знаете, у нас в Кислородно-сварочном техникуме вечер, и мы хотим вас пригласить, но учтите, что профсоюз может дать только 13.50». — «Что так много?» — «Больше нет». И тут он так серьезно посмотрел на меня (перед ним был явно сумасшедший): «Что, такой техникум есть?» Я говорю: «Да». — «Юноша, пойдемте, посмотримте». Входим в Большой театр, идем к расписанию: «Я, вы знаете, Ленского пою в этот вечер». А я отношений тамошних не знал и прямо спрашиваю: «А Иван Семенович не может спеть в этот вечер?» — «Нет!!!» — «Ну извините…»

Но певец-то нужен! И был такой Роман Романов, пел итальянские и испанские песни, красавец в сомбреро… Я его и позвал. А поскольку доски пола еще не были прибиты, попросил его в центре играть. А он все ходит на публику, подошел к самой авансцене — и тут одна неприбитая доска шарах… Я успел подхватить, а он продолжает ходить… И вот пока он пел, я все доски ловил…

После этого вечера я отчитывался о проделанной работе. Все в зале почему-то хохотали. И секретарь партийной организации, красивая такая женщина, сказала: «Посмотрите на этого человека!» (все посмотрели, даже те, кто раньше меня видел). «Это же не член комитета, это какой-то клоун». Меня так это обидело, что в техникуме я не остался. Правда, в это время я уже поступал в театральное училище…

Не меньше чем самого Станислава Андреевича сегодня надо поздравлять его изумительную жену Иру, нашу коллегу, ангела-хранителя Любшина несколько последних десятилетий.

А еще… Когда-то Андрей Толубеев предлагал учредить и чеканить юбилейную монету «1 лавр» в честь безупречной порядочности Кирилла Юрьевича Лаврова.

Я предлагаю учредить — нет, не Орден Славы, а орден Станислава, и только Первой степени, на ленте, — для тех редких избранных в актерском цеху, кто не просто абсолютно порядочен, а честен, чист, скромен и совестлив, как Станислав Любшин.

И отвечаю Вите Рыжакову: "По сантиметру? А как же, по-володински и по-любшински ))