* Начало в № 0—12 Петербургского театрального журнала
Резо Габриадзе. Заболел ребенок директора винного завода, всеми уважаемого Ишхнели. Он был открытый человек, очень подходивший к хорошему вину, которое он и производил. У него было много друзей, это была крепкая, но неафишируемая дружба. Все они встречались у «Вод Лагидзе»: Яша-провизор, мой учитель Валериан Мизандари, бухгалтер лесопилки Харитон, детский врач Антоша Сакандвелидзе, настройщик роялей Леонидас, адвокаты… Основой их встреч было то, что все они хорошо пели, и были любезны друг с другом, и никто из них не был партийным. Одевались они небогато, но очень чистенько и аккуратно. Самым богатым был Вано Ишхнели. Ну, как богатым: у него было две пары брюк, а я уже как-то говорил вам, Марина Юрьевна, что человек, имеющий две пары брюк, слыл у нас миллионером.
Марина Дмитревская. Ну, описанная вами компания — чисто интеллигентская.
Р.Г. Их встречи проходили под моими окнами. Там руководитель городского озеленения (кстати, тоже их друг) посадил дерево. Оно растет до сих пор, стало уже толстое, но растет под углом 70° и вот почему: Гриша Шарашевидзе, дореволюционный адвокат (трагическая личность, потому что адвокат в те времена был абсолютно беспомощен, они по существу превратились в писарей), обычно прислонялся спиной к этому дереву. И другие тоже. Так что с детства это дерево стало расти косо. Теперь мне, правда, грустно его видеть: вспоминаю спины в чесучовых пиджаках, китель, толстовку адвоката, шляпу Валико… Хорошие силуэты… над ними шумело дерево и пели птицы… Вели они абсолютно нейтральные разговоры об охоте. О женщинах не говорили, не похабничали и не сквернословили. Не было почти ни одной женщины, о которой они не сказали бы: «Красавица!» Я помню это слово.
Все это было видно мне из моего окна. Я был болен…
М. Д. Так же, как ребенок директора винного завода? Или вы и были ребенком директора винного завода?
Р. Г. Мы болели параллельно. И когда этот ребенок заболел, Валико, как охотник (они все были охотники), принес в платочке перепелку, чтобы показать больному ребенку. Чтобы развеселить. Потому что ни яблоко, ни московская конфетка его не взбодрили… Птичку принесли, когда ребенок спал, и я видел, как на деревянном столе, в платочке, трепыхалась перепелка. Ее развязали, она вышла, оглянулась — маленькая, красивая…
М. Д. Откуда вы это видели? Вы же лежали больной у себя дома!
Р. Г. Да, но из окна все было видно. Это все — маленький пятачок, у нас же были другие масштабы. В общем, перепелка сделала свое дело — ребенок улыбнулся и пошел на поправку. А после этого в доме Ишхнели откуда-то появилась канарейка. Она дивно пела с раннего утра. Я очень завидовал, а мой отец (он рано вставал, чтобы идти на работу) качал головой: «Ах, как поет, как поет!» В нашем маленьком мире появился поэт…
Канарейка поселилась летом. А потом пришла зима. Пошел снег. Я снова смотрел в окно. Земля вокруг наклоненного дерева была затоптана. Сперва появился Валико Мизандари — в калошах, в шляпе, в драповом пальто. Рукава пальто очень трудно сгибались, и он нагибал голову к рукаву, чтобы затянуться сигаретой. Потом появился Яша-провизор, потом другие — и я догадался, что сегодня они опять пойдут… и тогда мне придется перейти в другую комнату к другому окну, потому что куда они пойдут — я знаю: они пойдут в маленький ресторанчик, где играл Слава-барабанщик (кстати, петербуржец — с бакенбардами и усами, как у Сиско Гита).
М.Д. Это кто?
Р.Г. Это герой трофейных фильмов, которые не имели художественной ценности. И вот действительно компания старых друзей пошла в ресторан. Но я обратил внимание на Вано Ишхнели: он был очень печален и держал коробку из-под туфель. Другие тоже были очень серьезны, трогали эту коробочку и качали головой. Сразу было видно, что что-то произошло. И вот они зашли в маленький дворик с фонтанчиком, из которого текла вода. Летом. Иногда. Зимой она шла всегда, потому что зимой воды в городе было много, и никто ее не жалел. Теперь вода текла из железной трубы, которая когда-то проходила внутри ангела или лебедя, а теперь, голая, была огорожена каре из одичавших вечнозеленых кустиков и очень красиво смотрелась. Мимо этого фонтана они прошли и спустились в помещение. Сразу окна запотели — и я перестал их видеть. Потом послышалась песня. Они хорошо пели, но обычно старались не привлекать внимания к своему пению, потому что могли узнать партия и КГБ и выходило, что они праздные бездельники. Таким образом, они достигли в пении совершенства: пели не так, как сейчас орут, а находились внутри песни, развивались вглубь нее, а не вширь…
Я долго слонялся между окнами разных комнат, потом мать напомнила, что завтра я пойду в школу… Я опять посмотрел в окно и увидел, что двери открылись и первым вышел Яша-провизор. На коробочке были цветы. Он вежливо пропустил вперед Вано, потом Валико, и я заметил, что все головные уборы были сняты с голов, и картина неуловимо напоминала похороны. Горе было несколько преувеличено, и циничный бухгалтер лесопилки Харитон криво улыбался, как продавец сыра (он всегда и во всем оппонировал остальным). Все они были пьяные. Убитый горем Вано Ишхнели пошел вдоль каре, за ним другие. Сделали круг, потом пошли обратно. Вано выбрал один кустик и, видимо, сказал: «Здесь». И повесил голову. Тут мой учитель Валериан Мизандари достал из кармана маленькую игрушечную лопаточку (я помнил ее еще по мастерской), а Антоша-врач — вилку и нож. Ножами, вилками, пьяными пальцами они вырыли кривую ямку.
М. Д. а зима была холодная?
Р. Г. Да, уже похолодало, это происходило в сумерках, на окно как будто налили чернила — и оно становилось все темнее и темнее. Поэтому эта история для меня — синяя, переходит в ультрамарин глубже, глубже, и потом опускается черный цвет… Но пока не почернело, я расскажу то, что видел. Пошел снег. Он таял на голове Вано, который горько вздыхая, опустил свою пьяную голову с красивыми, артистическими волосами. Могила была готова. Харитон, этот противный Харитон, оттеснил Антошу Сакандвелидзе и Иону Габуния — зам. завотделом мер и весов города Кутаиси — и сказал что-то. Все засомневались, потом начали возражать, но согласились и открыли коробочку. Для прощания. Я уже догадался, что это гробик. И не столько увидел, сколько догадался: там лежала канарейка. Они опустили коробочку в кривую ямку, Валико сделал могилку и положил цветы. Снег смешался с землей. Это были настоящие похороны, зимние похороны. Я приоткрыл окно, и вдруг послышалась дивная песня «Чубинашвили» («Соловей») на стихи Ильи Чавчавадзе. (В моем спектакле Боря Гадай поет ее.) Они спели, пожали друг другу руки и пьяные разбрелись по домам.
Через три дня вопрос о директорстве Вано Ишхнели был рассмотрен на бюро горкома, и он был освобожден от занимаемой должности без права работать в системе «Самтреста». А через три месяца он скончался, и все они, убитые горем, стояли уже на его могиле. И адвокат говорил на кладбище речь, может быть, ту самую, что и на могиле канарейки, — это же были переводы из «Надгробных речей» Боссюэ: адвокат умел читать по-французски и пользовался этой книгой постоянно, так что все достоинства французских академиков были приписаны скромным жителям нашего городка…
ПОХОРОНЫ НАСТРОЙЩИКА РОЯЛЕЙ
Р. Г. Настройщик роялей Леонидас был очень скромный, тихий, высокий, сутулый мужчина с длинными волосами и перхотью на плечах. У меня Леонидас ассоциируется еще с двумя людьми — грузчиками, которые в нашем городе носили пианино. Роялей, пианино было штук десять, они постоянно переходили из дома в дом: кто-то разорялся, кто-то уходил под суд, кого-то брали в тюрьму без суда — и тогда пианино переходило в другую квартиру, и его переносили эти двое. Фантастические были мужики, из деревни, и нанимали их по одному, потому что каждый из них мог перенести рояль в одиночку. У одного из них был большой зоб, а у другого — грыжа (наверное — от тяжестей). Они мирно сидели на углу у аптеки, закусывали на парапете и жили тихой жизнью. Когда они проходили — через полчаса и появлялся этот наш Леонидас. Он шел настраивать инструмент.
Рисунки Резо Габриадзе
Леонидас входил в компанию Вано Ишхнели, у него был приятный, объединяющий бас. Его можно было бы поставить на середине Грузии — и его баса хватило бы и на Западную Грузию, и на Восточную.
Что случилось, какая судьба — я не знаю, но он исчез. Кажется, его дочка вышла замуж и забрала отца в Тбилиси… Телеграмма о несчастье пришла Яше-провизору: «Скончался Леонидас, горюем, похороны такого-то. Любящий вас Леонидас» … Вся эта компания отличалась еще чем? Они не пропускали ни одной панихиды, если кто-то попадал в больницу — обязательно приходили: кто с грушей в кармане, кто с яблоком. Были внимательные, милые люди. А тут — смерть в Тбилиси. Собрались как-то и поехали хоронить Леонидаса. Приехали в Тбилиси, оказалось — все правда, кроме того, что эту телеграмму посылал Леонидас. Он не мог, он уже лежал в гробу, покрытый полевыми цветами (они были самые дешевые) — васильками, незабудками, ромашками…
Похороны были жидкими, в Тбилиси Леонидаса никто не знал. Ишхнели взял с собой вино, что-то еще — и помогли семье справить поминки. «Бог дал — Бог взял, все мы — земля и в землю превратимся…» Сказали это, попрощались с дочерью Леонидаса (кажется, ее звали Нелли) и пошли. Медленно спустились мимо «ЧайГрузиятреста», прошли «Самтрест», и старый Верийский спуск привел их к зоопарку. А там, на углу зоопарка, был духан. Маленький духан. Репутация у него была сомнительная, потому что над духаном возвышался университет. Оттуда приходили студенты, они ссорились, кричали, нервная была публика. Ну, а с вокзала шли и встречались с ними в этом духане предшественники бомжей (ранний период — не такие страшные, как нынешние, но все равно социально выпавшие, беспаспортные люди). Недолго думая, наши друзья зашли в духан — это было им доступно, любопытно и интересно. Зашли, сели в углу за столик, официант подошел и из уважения к ним снял грязную, всю в пятнах, скатерть и перевернул ее на обратную сторону. Они выпили и вдруг сообразили, что у них мало денег, не хватает. Все вместе посмотрели на Яшу-провизора…
М. Д. Он был богатым?
Р. Г. Нет, дело не в богатстве, Яша был, кстати, самый бедный из них, но и самый дальновидный: в его кармане-пистончике всегда были деньги, и все знали это. И вот все посмотрели на Яшу, а Яша отвел взгляд и посмотрел в сторону вокзала. И из глупости защитился тем, что сказал: «Я поставлю шесть бутылок вина и закуску, если кто-то из вас (он посмотрел в сторону зоопарка) засунет руку льву в клетку». Яша думал, что на этом все кончится, но все повскакали с мест, вышли и пошли в зоопарк. Жара, которая с утра обволокла Тифлис, еще не спала и к шести вечера, и лев, царь зверей, спал. Но спал он, как человек.
М. Д. На спине?
Р. Г. На спине. Он лежал, раскинув ноги (он был мужчина), а одну переднюю лапу держал под головой, за гривой. Рядом валялось много мяса (времена были хорошие, не халтурные) и кости. Он не доел, и теперь отдавал дань сну, царь природы.
Я не знаю, кажется, это сделал Антоша. Он засунул руки в клетку и посмотрел на Яшу. Яша сказал: «Это что такое? Он спит. Я так тоже могу». А выпить хотелось. Тогда Антоша разозлился и вцепился в то место, которым лев отличается от львиц. Он запустил руку в сожженный африканским солнцем охристый сад… там он нашел курчавый волос, дернул за него и быстро убрал руку из клетки. Лев сел, как человек. И посмотрел на них. И тут же (это не так просто дается царю зверей!) так взревел от оскорбления, так вскричал и начал ходить по потолку!.. Наша компания рванула на вокзал что было мочи, но крик льва еще четыре часа перекрывал крик паровоза, на котором они мчались из Тбилиси.
Вы, Марина Юрьевна, спросите: а причем тут похороны настройщика? Я сам не знаю — причем. Может быть, лев совсем не обиделся на них, а узнал по их лицам, что умер Леонидас, его тезка, царь кутаисских настройщиков? И, может, лев так оплакивал его? Может быть…
Прошло много лет, и Робик Стуруа пригласил меня на «Короля Лира» с Рамазом Чхиквадзе. Я не мог этого смотреть после того, как видел скорбь настоящего царя природы. И спасение я вижу только в одном: чтобы вызвать настоящий крик в сцене сумасшествия короля Лира, пусть Робик запустит руку в садок Рамаза Чхиквадзе и выдернет оттуда волосок. Тогда мы услышим, что такое крик короля Лира.
Комментарии (0)