Сергей Васильевич Владимиров не оставил учеников — и вряд ли был этим озабочен. Воздействие его личности на людей было исключительным. Многие понимали, что этот человек редчайшей породы. Потеряв его, люди ощутили острую тоску. Все это помнят.
Роль учителя все-таки роль, а в нем вас поражала в первую очередь нота естественного и глубокого благородства, абсолютно вне каких-либо ролей. В самых официозных ситуациях он оставался самим собой. В Зеленом зале института его, заведующего сектором театра, как положено, поздравляли на учебном совете с пятидесятилетием; он вежливо встал — и какое-то грустное достоинство было в его очевидном отъединении от дежурной процедуры… Через полгода его не стало. На панихиде в Зеленый зал было не войти, потрясение объединило огромную массу людей.
Сергей Васильевич Владимиров. 1960-е годы. Фото из семейного архива
Он заботился о молодых, и если хотел дать совет, то делал это, словно советуясь с вами. Сам учился всю жизнь. Филолог, он учился театру. Несколько десятков толстых тетрадей (хранятся в архиве РИИИ) — профессиональные штудии театрала: осмысляются ежевечерние театральные впечатления. С рисунками мизансцен, сопоставлением многократных просмотров одной постановки. Вернее сказать, его одаренная натура органически нашла себе поприще после филологии и наряду с ней — в театре. Филологическая основательность в особой прочности анализа, обычно более зыбкого у театроведов. Тут Владимиров продолжает ленинградскую, гвоздевскую школу филологов-театроведов, создавая на, казалось бы, далеко не академическом материале классически прочные работы, на которых уже четверть века воспитываются студенты (например, «Исторические предпосылки возникновения режиссуры»). Более всего хочется учиться вещам, которым, по-видимому, научиться невозможно: как быть убедительным без тени демагогического нажима на читателя, на тему, наконец.
После занятий поэтикой Маяковского, после ярко талантливой и сегодня сохраняющей художественное обаяние книжки «Стих и образ» через многие статьи о драматургии и современном театре он приходит к «Действию в драме», к театральной теории (Владимиров успел лишь подержать в руках корректуру). Огромная работа, освоение новой области претворены в «легком дыхании» талантливой книги. В разных художественных рядах он равно внутренне свободен: видит явление в его сложных и тонких связях, и чем сложнее и тоньше, тем лучше! Художественная хватка — от Бога и в крови: отец Сергея Васильевича был художником, первое издание «Стихов о Прекрасной даме» вышло с его обложкой (символистские, они же и мирискуснические лилии), дядя писал музыку к вахтанговской «Турандот»… Но Владимиров остро слышал свою эпоху. В его статьях о режиссуре и актерах живое, исторически и социально конкретное время — категория драматическая, показатель подлинности, состоятельности театрального события. Само подвижное, исторически меняющееся соотношение режиссуры и актерского искусства — ключевая проблема для С. В. Владимирова, который видел спектакль как сопряжение драматических содержательных связей.
Такт и деликатность исключали любое учительство, но мямлей и конформистом он уж точно не был. Тонкости сопутствовала определенность. Если на очередных гастролях любимого «Современника» он уловил острее и раньше других сбой, фальшивый звук, то и показал это. Реакция была бездарной, но стоившей автору крови: либеральная шеренга окрысилась на отступника, нарушившего строй.
Друзья у него были, им можно позавидовать. Павел Громов и Сергей Владимиров не были на «ты», но общение свое ценили чрезвычайно высоко. Так получалось, что затворник Громов взялся мною «руководить» (дико для него) в память о своем младшем товарище, просившем за меня еще в больнице… Это вылилось не только в диссертацию, но и в посмертную книгу Громова «Написанное и ненаписанное», где (чудеса перестройки) напечатаны захватывающие громовские монологи семидесятых годов, в которых фигура «Сережи Владимирова» так и проходит, как прошла в жизни — талантливо и щемяще отъединенно (таким, во всяком случае, он запомнился мне, заставшей его в последний год его жизни).
Но кто привел меня к С. В. Владимирову? — Борис Осипович Костелянец. Вот без него, учителя моего, не было бы ничего, просто не подготовлена была бы ни к тонкостям С. В. Владимирова, ни к интеллектуальным «буре и натиску» десятилетних посиделок с П. П. Громовым, еще университетским его другом.
Моя вечная благодарность всем троим, живым и ушедшим.
Апрель 1997 г.
Прошло четверть века, как нет с нами Сергея Васильевича Владимирова. Он никогда не претендовал на внимание к себе, не стремился поразить, запомниться. Это время было порой событий ярких и знаменательных. В Сергее Васильевиче оно высветило черты, которые прежде, когда он был с нами рядом, казались просто естественными, хотя уже и тогда запоминались и запомнились. Очевидно, недаром и неслучайно.
Сергей Васильевич начинал свою исследовательскую работу в искусствознании совсем не сразу с театра. На филфаке Ленинградского университета, который он закончил, где потом занимался в аспирантуре, он писал о Маяковском. Маяковскому была посвящена его кандидатская диссертация, успешно им защищенная. Между стихом и театром он продолжал делить свое время и интересы и после, уже работая в институте на Исаакиевской. И это во многом определило широту его интересов, его свободу от «цеховой» узости. Он был искусствоведом, что называется, широкого профиля, интересовался всем, что происходило, совершалось в искусстве. В самом деле интересовался, его привлекало все. Не только яркое. Зачастую не только свершения, но и процесс их далекой подготовки, их вызревания, иногда весьма долговременный.
Много месяцев он не пропускал ни одного представления «Моего бедного Марата» в тогдашнем театре им. Ленсовета, высматривая, что нового появлялось, а иногда еще только промелькивало в игре Фрейндлих, что обещалось тут в дальнейшем. Иногда Владимиров был пристально внимателен и к тому, что такого внимания, пожалуй что, и не заслуживало. Но зато как уловил он первые, самые первые шаги «Современника», подробности постановок по пьесам А. Володина в БДТ, работ А. Фрейндлих! Не имей мы не всегда вроде бы оправданных увлечений Владимирова, мы не имели бы, наверное, и живой, подвижной картины театрального процесса, когда он был еще весьма неярок, часто даже совсем подспуден. Недаром ведь говорят, что наши недостатки суть продолжение (весьма непрямолинейное) наших достоинств. Поистине так!
Сергей Васильевич не сотворял себе кумиров. Он относился к тому, что наблюдал, что описывал, достаточно трезво. Но умел радоваться и малейшим признакам обновления сцены. Вот поэтому-то для него оказывались так важны, так знаменательны, так обнадеживающи и Володин, и «Современник». Чистоплюйства в нем не было ни в малейшей степени!
И никто не может вспомнить ни одного случая, когда бы Владимиров использовал какой-то факт художественной жизни для собственного самоутверждения. Не было такого никогда! И быть не могло! Он ведь был русский интеллигент в самом высоком смысле этих слов! От рецензирования, от наблюдения над многими и многими фактами сценической жизни Сергей Васильевич совершенно естественно, вполне органически пришел к замыслу теоретической работы о действии в драме. Тогда, почти полвека тому назад, это был первый замысел такого рода. Это ведь было еще до трехтомной «Теории литературы». Впервые теоретические решения и выводы должны были складываться, формироваться в процессе конкретного разно — и многообразного анализа многоликого художественного материала. Естественно предположить, что это издательство не решилось вовремя выпустить новаторский труд, что вина за задержку на нем. На самом же деле это Владимиров все сам проверял и перепроверял. Нет, не формулы и формулировки, которых он вообще старался избегать, а живую конкретность своего анализа. И вышедшей в конце концов книги сам уже не увидел.
За время, пока Владимиров поправлял, переделывал уже написанное, в мире появились, набрали силу новые научные идеи, их стали применять к изучению искусства. В последнее свое лето Сергей Васильевич внимательнейше читал Норберта Винера, увлеченно осваивал его построения. Новые веяния, со своей стороны, побуждали Владимирова искать в искусствознании точности и глубины, но ни в коем случае не теряя при этом свой предмет.
Мы помним Сергея Васильевича в постоянных хлопотах о разных людях — об одном, о другом, о третьем… О людях, зачастую ему совсем не близких, иногда даже и вовсе незнакомых. Это было тоже естественное, постоянное его состояние. Между тем собственные свои заботы и тревоги Сергей Васильевич не только никогда не перекладывал на чужие плечи, но скрывал их даже от самых близких. Вот почему, когда у него случился инфаркт, это оказалось неожиданностью для всех. В больнице Сергей Васильевич стал вести дневник, где запечатлевал тоже не свои страдания и беды, а восхищение трудом медиков, вытаскивающих людей зачастую буквально «с того света», хотя ему помочь они уже были бессильны.
Апрель 1997 г.
Комментарии (0)