С. В. Владимиров вел дневники всю жизнь. Первый (из сохранившихся) относится к августу 1940 года: «Я начал свой дневник, который более бросать не собираюсь». Сначала — это юношеские записи, где изредка попадаются слова о девушках, об ожидании любви. Но с годами автор все реже и реже появляется на страницах дневника, наконец исчезает совсем. Остаются интонации Сергея Васильевича, ясен круг его интересов, но записей о себе нет.
Бытовые зарисовки, сценки в очереди за рыбой, в очереди за мукой (май 1948 года), анекдоты, байки — содержательным представляется все: жизненный поток, людской поток. В незнакомых людях он подмечал, что их занимало, как они воспринимали и оценивали друг друга, что в них менялось. Появились заметки о детях, их отношениях со взрослыми и между собой.
Записи о происходившем вокруг перемежались записями рассказов друзей, родственников, случайных встречных (особенно много фактов о событиях на ленинградском фронте во время прошедшей войны), и тут же с подробностями воспроизводятся соревнования по гимнастике. Сергей Васильевич стремился сохранить ускользавший дух времени, все детали — равно ценны. Иногда один и тот же сюжет переписывался несколько раз, иногда возникал вопрос «А как бы это выглядело в рассказе?» или фраза «Интересно вставить в роман». Создается впечатление, что в молодости Сергей Васильевич готовил себя к писательскому труду. Но постепенно важнее становятся другие впечатления. Годы учебы в Политехе, переход на филологический факультет ЛГУ, работа над диссертацией о В. В. Маяковском, бурные обсуждения новых книг в Союзе писателей, редакторская работа в журнале «Нева», остроумнейший спич Н. П. Акимова на встрече с молодыми артистами… Стали появляться несколько версий одних и тех же событий: официальная, неофициальная, собственная.
И наконец, Институт театра, музыки и кинематографии. С 1956 года дневник становится театральным дневником. Из разнокалиберных записных книжек он переходит в солидные общие тетради. Карандаш сменяется перьевой ручкой, потом шариковой, затем появляется фломастер. 55 толстых тетрадей, подневные записи драматических спектаклей ленинградских театров, включая московские и зарубежные гастроли, зарисовки мизансцен, декораций хранятся теперь на секторе источниковедения бывшего ЛГИТМиКа. В дневник вклеиваются газетные статьи, а с 1957 года — рецензии Сергея Васильевича. Это уникальный материал, к нему нечасто обращаются современные ученые, но может быть, главный интерес еще впереди.
В 1972 году, когда Сергей Васильевич после второго инфаркта оказался сначала в больнице, а потом в реабилитационном центре, он снова вел дневник о жизни. В нем не упоминалось о собственной болезни, о переживаниях, о будущей жизни — только об окружающих. Изнутри о том, что вокруг; о том, что вокруг, но с особым вниманием, личным отношением. Не существует театра, жизни за пределами больницы, посетителей. Только больные и врачи, преодоление болезни. Опять истории людей, забавные ситуации.
Болезнь вернулась неожиданно накануне выписки, поэтому последнее из написанного Сергеем Васильевичем — письмо дочери. Как всегда забота, заинтересованность в ее делах, решение конкурсных математических задач из газеты «Ленинские искры», рисунки…
Мы публикуем выдержки из последнего дневника С. В., предоставленного редакции Н. Б. Владимировой.
ПАЛАТА УСИЛЕННОГО НАБЛЮДЕНИЯ
(18 февраля 1972 года — инфаркт. Записи после марта.)
Кто за кем наблюдает? Врачи, сестры, санитары за больными. Но, может быть, и наоборот. Никто не мешает больным наблюдать за персоналом. Может быть, еще усиленнее. Связь двусторонняя. С той стороны, снизу, она, может быть, еще более интенсивная, сосредоточенная, заинтересованная, неусыпная. По разным причинам…
<…> Сосед Емельянов. Еще нельзя понять, что с ним, лежит покашливает. К нему — Таня с капельницей. Только начала колоть, вернее, еще не успела поднести иголку, как он сжался, перевернулся на бок, подобрал колени чуть не до подбородка и разогнулся, как пружина.
Таня не растерялась (сразу поняла, в чем дело), но испугалась (дело было серьезное). Надо полагать, что сердце остановилось. Она держала одной рукой шприц, а другую руку уперла в грудь, но по-настоящему нажать не могла. Она как-то беспомощно оглянулась. Закричала: «Тревога же!»
Действительно, звонок звонил во всю.
Сразу же набежали Ю. П. и Л. М., сестра Ю. П. Стал по-настоящему жать на сердце. «Он очнулся, очнулся!» Он заглянул в глаза, но, по-видимому, ничего утешительного там не увидел. Глаза были мутные и остановившиеся (так мне показалось сбоку). «Повезем его к нам». Кровать увезли в палату реанимации.
Началась обычная работа. Шипел шланг кислорода, его протянули из нашей палаты.
Какие-то звуки, словно стругают рубанком, сестры бегают к шприцам. Отламываются головки ампул, со звоном они падают в ведро. Наполняются капельницы. Слышны покрикивания врачей. Девочки устали. Часа три идет работа. Потом все затихает.
Так вытаскивают обратно с того света. Называется это «атака». Так как терять нечего, прибегают к самым сильным средствам. Когда на следующий день Емельянова привезли обратно, рубашка у него была в крови, простыня под левым локтем в крови. Сюда, видно, в вены кололи лекарства. Делали новокаиновую блокаду, может быть, делали уколы в сердце.
Итак, атака, реанимация, апофеоз и искупление всего. Ибо человека на самом деле воскрешают. Тогда уже без машины, руками, скорее интуитивно, чем по ясному плану. Тут живое сталкивается с живым, а не мертвое с мертвым, потому возвращается жизнь. Тут все оправдывается и искупается. То что они не трепещут, не отдаются миссии милосердия, а живут своей немного отрешенной, с пониженным порогом чувствительности жизнью, немного в себе. Отдыхая, ослабевая напряжение. Иначе бы они не могли делать все, что надо. Если бы они впадали в панику, пугались, поддавались жалости, то было бы в 100 раз хуже. Они явно отличают людей и входят в живой контакт. И в то же время к телам, к физиологии относятся запросто, как к рабочему материалу. Душа и тело тут разделены. Для них это реальность. Слишком часто они отделяются.
*****
<…> Мужчины и женщины лежат в одной палате. Между ними только занавеска. Металлические конструкции. Каждого больного можно отделить.
Мужчины лежат спокойно. Только тихо переговариваются. Женщины все время ведут монологи. Все, что с ними происходит, становится известно… Сестры называют их бабушками или бабками, бабулями: «бабушка Никифорова», «бабушка Белова»… Говорят им «ты». Все делают, но без энтузиазма… Не вижу их. Только голоса. Бабушка Никифорова — ее не слышно. Бабка Белова говорит беспрерывно. Живет она в двух измерениях — домашнем и больничном. По интонации можно определить, где она сейчас себя воспринимает. Грузная женщина говорит как у Островского <…>
Когда идет реанимация, бабки ничего не замечают.
Однажды ночью, когда из реанимации раздавался не только производственный шум, но и сдавленно-явственное хрипение, они вдруг что-то поняли. «Страсти-то какие!» «Тут разве поправишься, ни днем ни ночью покою нет».
С какими великолепными островскими интонациями сказала бабка Белова, что это не ее судно. Отказалась с гордостью и презрением <…>
*****
Петрович глухой, лицо у него обожжено. Контужен. Лежал в больнице Красина с инфарктом. Там сделался у него аппендицит. Полтора месяца не заживал. Снова инфаркт. Привезли к нам. Он день умирает, его колят через три часа, а как становится немного полегче, он потихоньку встает, пробирается по своим делам, гуляет и заходит к нам, к своему соседу по
Целая серия анекдотов о Пушкине Петровича.
Приехал Пушкин в Мариинский театр. А тогда ведь как, на конях, привязал свою кобылу. Специальное место, где привязывают коней. Подбросил ей сена. Пошел в фойе. Сел пить пиво с раками. В это время приехал Лермонтов. Смотрит — лошадь Пушкина. Что бы сделать? Взял и отрубил у лошади верхнюю губу. Она стала, как японец. Будто смеется. Пушкин пиво выпил. Скоро постановка начнется. Пошел посмотреть лошадь. Смотрит —у лошади верхняя губа отрублена. Чья работа? Михаила Юрьевича. Что делать? Взял у лошади Лермонтова отрубил хвост по самую задницу и бросил в карету. Пошел. Смотрят они с Лермонтовым постановку, виду друг другу не показывают. Кончилась постановка. Пушкин вышел, а Лермонтов за ним, посмотреть, что будет.
— Что это, Александр Сергеевич, Ваша лошадь так смеется?
— А она смеется над Вашей лошадью без хвоста.
Комментарии (0)