М. Горький «Семейный портрет».
Театр на Литейном.
Режиссер Александр Кузин, художник Кирилл. Пискунов
Спектакль «Семейный портрет» начинается с интерьера: свет в зале гаснет, освещается сцена и вот мы уже не в театре, а в уютной, обжитой, очень теплой квартире. Эффект, который производят декорации Кирилла Пискунова, совершенно поразительный: это не просто чей-то дом, а твой собственный, в котором тебе знаком каждый угол, ты чувствуешь привычные с младенчества запахи, въевшиеся в потемневшие обои, слышишь скрипы половиц и вечерние шорохи в глубине квартиры. И этот дом тебе дорог, тебе здесь тепло и уютно. И кажется, что здесь все «надышано» любовью, что тут просто и мудро растят детей, что это не только семейный дом, но целый мир. В первой сцене задняя стенка так близко придвинута к авансцене, что комната кажется тесной, а все действие происходит на первом — крупном плане. В дальнейшем стены будут отодвигаться все глубже и глубже, превращая комнатку в залу, освобождая место для баталий. Потому что в спектакле есть дом, но нет семьи, и весь спектакль о том, как постепенно и нам, и самим Коломийцевым становится понятно, что семьи нет, и что страшнее — не было никогда.
Как декорации выполнены точно, добротно, кропотливо, кажется, что в них можно жить, так и актеры существуют подробно и тонко, кажется, что они живут. О том, какой распад творится в этом крепком и стабильном на вид доме, мы понимаем не сразу. И хотя горбунья Любовь (Ася Ширшина) грубит матери, набрасывается на беспомощного дядюшку, но это еще не настораживает, еще сохраняется иллюзия, что здесь живет семья, потому что дети, вернувшиеся с катка — румяные и светлоголовые, они заразительно смеются и любя бутузят друг дружку. И мать с младшими детьми так уютно, как в гнездышке, устраиваются на диване с высокой спинкой, и городские зимние сумерки заливают комнату бледным светом. Кажется, что у них так хорошо, и очень хочется к ним туда. Там накрывают большой обеденный стол, звенят ослепительно белыми тарелками и начищенным серебром. Все, как и должно быть в таком доме. Как должно быть в семье. И как-то вначале еще ты готов примириться с существованием нахрапистого, быдловатого старшего брата (Сергей Колос), так же как пытаются смириться с ним его родные. И только приход худого, прямого, холодного старика-отца (Александр Рязанцев) окончательно разрушает иллюзию семейного счастья. Коломийцев в исполнении Рязанцева — законченный негодяй без проблеска человечности. Его ни разу не становится жалко, потому что как-то сразу, даже еще до замечания брата Якова о том, что в Иване умер актер, понимаешь, что все как бы искренние и слезливые выпады этого человека — игра и шантаж. Он даже не дает себе труда играть достоверно, потому что все члены его семьи одинаково нелюди в его глазах, и ни к одному из них он не испытывает родственных чувств. Единственное чувство, которое присутствует в этом Коломийцеве — это безграничное сочувствие к самому себе. Жена и дети так мало для него значат, что даже тиранит их он с безразличием, по привычке, но без удовольствия. Все его удовольствия там, за пределами этого дома.
Впрочем, так же, как и у остальных членов семьи. Старший сынок Александр в этом доме живет, как в трактире: заходит переночевать, перекусить и перехватить деньжат. У младших — Пети (Игорь Сергеев) и Веры (Анна Арефьева) все самое важное тоже происходит за пределами дома: там у них интересные встречи и знакомства, там огни катка, там большой мир и жизнь, которой нет в доме. «Скучно у нас» — ноет Вера, в силу юного возраста и своего пола, вынужденная проводить дома больше времени, чем ей бы того хотелось. Красотка Надежда (Мария Овсянникова) дома тоже занята лишь тем, что переодевается, прихорашивается и припудривается для того, чтобы пойти жить в большой мир. Ее карикатурный муж-доктор (Сергей Гамов) вообще домой только забегает. Но некоторые из Коломийцевых вынужденно привязаны к дому: Любовь, мать и умирающий дядька, всех их мучает сосуществование в этом доме, ставшем западней, но вырваться они пока не могут. Только старая нянька кажется неотъемлемой частью дома, который всех тяготит, в исполнении Алены Ложкиной — она не вполне человек, а скорее домовой, или шут из «Короля Лира», который не боится говорить правду, и существует хотя и здесь, но как-то отдельно. Она ставит «диагнозы» каждому из членов семьи, и не тяготится тяжелой домашней атмосферой, принимая ее с мудрым отстранением.
Калека Любовь, которой злость и обида, изуродовали душу больше, чем горб спину, вынуждена слоняться из угла в угол этого теплого дома, и ей в нем, очевидно, холодно (она все кутается в большую темную кофту, прячет в нее неприглядное тело) и нет ей здесь места, потому что ей нет места нигде. Не из-за горба, а из-за тяжелого, недоброго взгляда исподлобья — единственного, каким она может смотреть на мир. Мать (Татьяна Ткач) похожа на красивую экзотическую птицу, которая когда-то попалась в ловушку и так всю жизнь просидела в клетке. Софья Коломийцева, какой ее играет Ткач совсем не жалкая «наседка», не бессильная жертва мужа-тирана, она такая же гордая и сильная мать, как госпожа Соколова (Ирина Лебедева), и сын Петя потому так проникся чужой матерью, что увидел в ней свою собственную, какой она должна была бы быть, но не стала. И возникает вопрос: почему же такая замечательная мать (замечательная — в данном случае не превосходная степень, а констатация ее заметности, непохожести, она обращает на себя внимание) так много лет терпит издевательства ничтожного мужа, и не смогла защитить своих детей от влияния и тирании отца, позволила изуродовать их? Ответ на этот вопрос можно получить в финале спектакля: потому что семьи не было никогда, а дети, как не люби их и не воспитывай, все равно такие, какие они есть: каждый со своими врожденными «болячками» и «уродствами». В этом спектакле нет вражды поколений, и не педалируется тема вины и ответственности родителей перед детьми. Потому и выкрик матери: «встань на колени, проси прощения у детей» — скомкан и не становится кульминацией. Этот спектакль о чуждости каждого каждому, и что как не старайся соблюдать правила игры под названием «мы одна семья», если люди чужды друг другу, то ничего не получится, и в один ужасный момент, все равно все рухнет, как карточный домик.
В этом доме нет любви, даже мать только инстинктивно заботится и волнуется о детях, но не растворяется в них, не ощущает детей частью себя, ее самое сильное чувство — вины за то, что без любви родила их и без любви вырастила. Братья и сестры не то, что не любят друг друга — ни чувствуют даже толики привязанности. Они почти ненавидят друг друга. Если все начинается с невинной потасовки младших Веры и Пети, то потом Надежда и Александр бьют друг друга всерьез, как можно бить только чужого человека, которого не страшно ударить, а заканчивается тем, что здоровый детина Александр избивает младшего тщедушного и больного Петю, избивает профессионально, с удовольствием, как бьет чужих парнишек в околотке. Всех ненавидит и не скрывает своей ненависти обиженная на судьбу и родственников Любовь. Грубо и глупо тиранит детей отец, и хотя он называет Надежду — любимицей, на самом деле никаких отцовских чувств он и к ней не испытывает. Он так мало осознает себя отцом своих детей, что легко увлекается и гладит ножку кокетки Надежды, привычным жестом так, как лапает проституток во время своих похождений. Здесь вообще ни в ком нет голоса крови, только все те же правила игры — для того, чтобы иметь какой-то устойчивый рейтинг в том мире за пределами дома, нужно здесь в доме соблюдать видимость семьи. Играть по правилам. Только один умирающий дядя Яков любит всех.
Парадокс в том, что Яков (Сергей Заморев) как раз не член семьи, точнее стал им недавно. Только когда семья Ивана стала нуждаться, он поселил их в доме своего гостеприимного брата. Холостяк и одиночка Яков еще только учится быть семейным человеком, ему это все внове. Он продолжает любить, как любил всю жизнь красавицу Софью, без ума любит свою злую калеку-дочь Любовь, любит и волнуется за младших светлоголовых Коломийцевых Веру и Петю, любит он и хамоватую, примитивную Надежду, и жлоба Александра, и даже своего деспотичного брата. Сергей Заморев играет Якова виртуозно: столько в этом тихом, застенчивом человеке благородства, деликатности, столько сердечности и глубины, в нем столько же тепла, как в его уютном доме. И хотя актер подробно и точно играет физиологическое умирание старого человека, это не натурализм. Потому что фигура Якова еще и символична, остается впечатление, что Яков — ангел-хранитель несуществующей семьи Коломийцевых — их последний шанс, и он не просто умирает, а как-то истончается под натиском их грубых, жестоких баталий, постепенно он просто истаивает. И потому кульминацией становится смерть Якова. Это момент истины для каждого из Коломийцевых, тут-то и становится очевидно, что каждый из них — отдельный человек со своей судьбой, и что больше им даже для вида не удастся оставаться вместе. В последней сцене, оглушенные не столько горем от смерти Якова, сколько осознанием своей чуждости друг другу, они застывают в комнате все по рознь в разных углах и разных позах. Никто не потянулся друг к другу, не поискал опоры в близком. Потому что близких нет. Горе сплотило бы семью, но не было семьи.
Плохая пьеса Горького. Ходульные персонажи. Ничего не замотивировано — ни дети, ни родители, ни дядя. Фигурки расставлены грамотно, но остаются лишь фигурками — кроме, разве что, Веры (Арефьева) во втором действии. Не бывает так, чтобы в семье из семи человек (двое родителей и пятеро детей) ничто никого бы не связывало. НЕ БЫВАЕТ. Горький такую семью выдул как мыльный пузырь. Так что недаром эту пьесу ставили весьма редко.
Декорации великолепны — маслом по сердцу любому питерцу с родословной. Буфет, диван, люстра, паркет… Костюмы изумительны. Игра хорошая.
Ну и напоследок — в первом действии появляется Мать революционера. Судя по реплике Пети «Какая она величественная!» Мать должна быть харизматичной матерью, что-то вроде Ниловны. Неистовой. А появляется женщина, при виде которой просто хихикается. Это не Мать, это могла быть няня. Хотя актриса тут не причем. Не ее роль.
А так все хорошо. Учителям литературы есть куда водить классы. Срез русского общества конца 19 века.
По-моему, это случай очень хорошей постановки очень плохой пьесы. Но плохая пьеса как раз и несет отпечаток времени, не искаженный талантом автора. Поэтому всем рекомендую.
Семейные раздоры происходят на политическом фоне. Каков он? Пьеса написана в 1908 году, поэтому можно предположить, что ее действие относится к 1906-1907 году. Вспомним тогдашние события и их трактовку Лениным: кровавое воскресение в январе 1905-го, утрата веры народа в честность царя-батюшки, революционный ветер свободы, затем подавление восстаний, реакция, полицейщина.
В пьесе мы видим прямую проекцию этих воззрений на семью Коломийцева. Дети-народ разувериваются в отце; отец психует, когда слышит простой вопрос о его собственной честности; все хорошие люди подаются в революционеры, а все негодяи — в полицейские (в крайнем случае в доктора). Причем, для комплекта негодяи одновременно и взяточники, и картежники, и развратники, и пропойцы, и убийцы. Чтоб уж не дай бог ничего человеческого в полицейском при всем желании никто не смог разглядеть.
До боли знакома и апология террора, звучащая в пьесе. Во-первых, Ивана Коломийцева следовало бы убить, потому, что он негодяй. Во-вторых, он первый начал убивать революционеров. В-третьих, революционеры его не убивали и не собирались убить, о чем честно сами написали в газете. А в-четвертых, по отношению к подозреваемым в терроре должна быть презупция невиновности и гуманное отношение. Бин Ладен отдыхает (сравните: все американцы агрессоры и развратники, поэтому нужно было взорвать WTC, но это сделали не мы, а в Гуантанамо негуманное отношение).
И еще привет Чернышевскому. Как мы помним, в каком-то там по счету сне Веры Павловны она попадает в светлое будущее, которое всё с восторгом алюминиевое. Так вот: в пьесе дядя Яша обанкротился именно на алюминии, а потом и вовсе помер. Так что не будет вам никакого светлого будущего.
Вот это такое принципиальное мировоззрение драматурга с псевдонимом Горький. И ему плевать, что Россия идет к 1913 году, с которым мы потом будем сравнивать уровень промышленного развития СССР аж до 80-х годов 20-го века (а потом не будем сравнивать, так как сравнение станет совсем аховым).
И так, что же мы видим в пьесе? Во-первых, мы видим дух времени глазами классического «прогнившего интеллигента», в котором узнаем автора будущих лживых репортажей о строительстве Беломорканала.
А во-вторых, собственно о постановке. Не уверен, что задача поставить семейную драму адекватна пьесе. Какая там может быть человеческая психология, если все поступки персонажей продиктованы тенденциозными политическими воззрениями драматурга. Но… режиссеру и актерам это удалось! Старательно, скурпулезно нарисованы характеры, мотивация. Сценическое действо в самом деле увлекает и как полагается заставляет сопереживать героям. Но в моей зрительской душе зреет глухой протест: неужто нельзя было взять какую-нибудь другую пьесу, без этих вот слюней в адрес террористов. Вот так я ерзал на стуле, закипал, бурлил и уже совсем было собрался вскочить и крикнуть: прекратите немедленно!!! А потом подумал: а ведь и вправду хорошая постановка получилась. А значит и пьеса сильная. Не будь этих террористов, о чем бы мы сейчас говорили?
Мне кажется,что эта пьеса А.М.Горького не лучшая у автора.А драматург он великий и пьесы его будут ставить всегда.»Последние» так же будут ставится,в них есть большие хорошие роли в том числе и возрастные для актёров с именем.За последнее время было две известных постановки в «Табакерке»с О.Яковлевой,О.Табаковым и в БДТ с К,Лавровым и Л.Малеванной.Постановка А.Кузина из несомненных удач.Пожалуй,в рецензии названы все исполнители ролей,но,на мой взгляд ,несправедливо,не написали о исполнителе роли Якорева молодым актёром Сергеем Мироновым.Это его первая премьера на Питерской сцене и справился он с ролью прекрасно.Хочется пожелать ему новых побед.
Когда-то, после «Последних» А. Кузина в Ярославском ТЮЗе, я писала, что его спектакль имеет память и помнит о «Первом варианте Вассы Железновой» А. Васильева — реформаторском спектакле русского психологического театра. Вот ссылка на статьи о том спектакле Александра Кузина: http://ptj.spb.ru/archive/26/fest-real-theatre-26/iposlednie-nestanut-pervymi/
Нынешние «Последние» этой памяти совсем лишены. Они словно «помнят» другое, эстетику театр 1950-х или иллюстрируют книгу «Актеры в горьковских ролях»… Актеры и правда создают некие образы (кроме Т. Ткач, с моей точки зрения, абсолютно пустой и безжизненной: что бы ни происходило с близкими — обмороки, изнасилования, смерть — она остается безжизненно-статуарной, памятником самой себе). О каждом исполнителе можно сказать добрые слова в отдельных сценах. Мне понравились красавцы-братья Коломийцевы (А. Рязанцев и С. Заморев), Вера (А. Арефьева), Александр (С. Колос), другие… Еще бы смыть старинные гримы, ведь артисты — на расстоянии вытянутой руки и у себя дома… Но сидела и ставила время от времени в блокноте «+»: вот в этом эпизоде точная реакция у А. Ширшиной, а в этом — у С. Гамова. Но, в общем. все типажно, нигде не удалось найти второго плана, отношения семьи не связаны общей атмосферой, нет паутины внутренних связей вне и помимо текста. Не исключаю, что пьеса Горького не дает для этого материала (хотя в прошлых «Последних» у Кузина эта атмосфера точно была). Но тогда нужно то, что называется «общим решением»: зачем нам сегодня эти люди? А они, между тем. живут в ситуации очень близкой, в ситуации «Антител» (сходите в Балтдом), когда убивают мальчиков, а их матери, подобно Софье, ищут свою вину…
Но сегодняшних ветров в «Последних» тоже нет. Это какой-то добропорядочный старинный театр. Не психологичнский, но жизнеподобный, в бытовой неподвижной декорации. Хорошо, что есть, но не волнует.
Посмотреть бы хоть одни глазком, что за «Последние» были здесь полвека почти полвека назад у Гинкаса и Кочергина…
[…] могут обратиться к рецензии на спектакль в Петербургском театральном журнале. Отметим лишь, что статус питерского жителя 52-летний […]