«Пилорама плюс». Н. Милантьева.
Театр драмы им. Ф. Волкова.
Режиссер Елизавета Бондарь, художник Павла Никитина.
Деревянных дел мастер
Пьесу Натальи Милантьевой, ставшую хитом последней Любимовки, поставили в ярославском Театре имени Волкова и показали на фестивале «Радуга» в Петербурге. Авторов спектакля можно поздравить с творческой удачей — история плотника Сани Рындина рассказана настолько достоверно, что возникает ощущение документальности.
Саня Рындин — бывший десантник, прошедший войну и страдающий чеченским синдромом. Вернувшись домой, он устраивается на работу в мастерскую и случайно встречает одноклассницу Катю, которая была в него когда-то влюблена, но с тех пор дважды вышла замуж и растит больную дочь. Эта встреча переворачивает душу десантника, он начинает добиваться Катю, постепенно сходя с ума от безответного чувства. Такой герой на современной сцене — редкость; мир чувств, идей и опыта человека, которого принято сословно определять как «простой», современный молодой работяга — незнакомец для большей части зрителей. Тем больше заслуга драматурга, которая не только вывела из тени умолчания одного из наших современников, но наделила его органичной, живой речью, очень выразительной при всей скудности средств и особенностях ее строя, свойственных персонажу, раскрыла сложный комплекс человеческих свойств и убеждений, делающих Саню трагическим героем.
Сцена из спектакля.
Фото — Н. Кореновская.
Режиссер Елизавета Бондарь представила эту историю в форме моноспектакля. На камерной сцене — единственный человек, исполняющий несколько ролей. Участники разговора — это вообще-то станки, но каждый наделен столь ярким характером и речью, что воспринимаются они как настоящие товарищи Сани по мастерской. Художница Павла Никитина и художник по свету Дмитрий Зименко придумали темную, засыпанную опилками мастерскую, по периметру заставленную верстаками, старой батареей, рукомойником с треснутым зеркалом. На каждом инструменте — старая настольная лампа: когда инструмент вступает в разговор, она загорается, и он включается и жужжит. Этот наивный, почти мультяшный прием создает сначала теплоту, одушевленность, населенность пустой мастерской, а потом делает ее же пространством сознания героя, в котором звучат лишь его внутренние голоса, пронзительно подчеркивает его одиночество.
Вздыбленный стеной щербатый паркет — стена, отделяющая рукотворный, понятный мирок мастерской от заснеженного черно-белого мира снаружи, в котором герой — изгой, рвущийся к той единственной из прошлой жизни, которую выбрал себе маяком. На паркет, как на экран, проецируется видео — это воспоминания героя о юности, а главное — драматичные попытки выбраться вовне, когда он подкарауливает свою Катю (роль Марии Полумогиной), преследует ее, пытается нахамить или унижается. Цветные флешбэки войны вспыхивают в самые нестерпимые моменты, и он снова один в мастерской.
Виталий Даушев — крепкий, круглоголовый, в тельняшке — смывает кровь с разбитого лица, ходит по мастерской, как по клетке, нашаривает бутылку, разливает, хмелеет. Произнося реплики своих собеседников, не особенно меняет тембр и интонацию — он как будто присваивает их слова, увещевания, оценки, советы: это все то, что он и сам мог бы сказать себе, обобщенный голос социума, здравого житейского смысла, который он все больше воспринимает как белый шум, а потом — как враждебный гул. Саня не способен выбраться из психологической ловушки, которую сам сплел: разве может не любить его та, которая любила когда-то, и как может он отказаться от своей любви — он же не мужик тогда. Почему не получается вернуться в прошлое, если оно более властно над ним, чем настоящее? Отказываясь верить очевидному, принять реальность, Саня делает из своей отвергаемой, ненужной, отчаянной любви культ и наркотик, и на наших глазах проходит, как по ступеням, по стадиям зависимости к безумию. Он глушит себя работой, не находя в ней спасения. Он погружается в морок бесконечных бесед с той, которая его не услышит. Дерево, с которым он работает, словно передало ему свои качества — несгибаемость, прямоту, твердость, пожароопасность. В полутьме и тишине он долго строчит карандашом по бумаге, и столько напряжения в этом действии, в этом немом крике, что его побледневшее лицо мокро от пота.
Сцена из спектакля.
Фото — Н. Кореновская.
Внутренний мир работяги, человека первичных и сильных страстей, тяжелых и цельных, как глыбы, идей, исследован в камерном пространстве, вплотную к зрителю, с убедительностью процедуры в прозекторской. Авторы спектакля рассказывают о герое с уважением к нему, с сочувствием и без тени кунсткамерного любопытства, и потому на сцене возникает настоящий, достоверный человек, за чьим упрямым мучением зал следит в напряжении сопереживания.
Что произошло между героями, когда Саня в последний раз решился встретиться с Катей — было ли насилие, или же это его воспаленный бред, — из действия неясно. Но суд и изгнание, которые устраивают герою его железные собеседники, — это внутренний его суд, это стремление к смерти, крушение.
Не способный встроиться в жизнь после возвращения, он выбирает путь воина и на гражданке — быть упорным, верить в себя, жертвовать ради другого, не замечать боли и горя, добиваться победы любой ценой. То, что эта война — с собственными призраками, что напротив — другой человек с желаниями, отличными от его собственных, Саня принять не может. Вроде бы героические идеи о преодолении, терпении, жертвенности, упорстве оказываются античеловечными, приводят к тотальной концентрации на объекте, который перестает восприниматься как равный, как живой, приводят к отверженности и гибели.
Волковский театр вывел на сцену редкого гостя — из многих тысяч современников в мешковатых куртках и натянутых на глаза плотных шапочках, хмурых, сильных, не способных управлять собой и выживать в обычной жизни, выжив на войне.
Про это
К пьесе мог бы быть подзаголовок «Записки сумасшедшего». Талантливая пьеса Натальи Милантьевой — монолог молодого парня-работяги Сани, безнадежно влюбленного в свою одноклассницу Катю, жену другого. Это случай «роковухи», когда бесполезно бороться с проклятым чувством. Отверженный Саня возводит по кирпичику (по дощечке) виртуальный мир, постепенно населяя его своими оппонентами, которым, волнуясь, можно ответить (отвесить) по полной, а главное — там он ведет диалоги с «ней»: сама не понимает, как любит его. Эти диалоги он ведет, страстно волнуясь и споря, доказывая, сердясь и крича в визуальную пустоту, которая для него заполнена. Он уже обжил ее. Она полна голосами, главное — его голосом, кричащим единственную правду.
Он прошел все стадии «односторонней любви»: надежда, пьянство (оно периодически продолжается), убеждение ее в том, что ни с кем ей не будет так хорошо, полная безнадежность, демонстрация своих достоинств, физических и профессиональных. Внушение своей визави, что она на самом деле никому не нужна, никто плюнуть на нее не захочет: «На себя-то посмотри, вся зачуханная», с мысленным затверживанием ее облика.
Пример такой исступленной мечты нам задал Чехов в «Черном монахе». Таня там говорит Коврину: «Андрюша, с кем ты разговариваешь?» — а он говорит с пустотой, в которой — соблазн другой жизни, искушение неземным счастьем. То же у Гоголя в «Записках сумасшедшего». От невзаимности всего — построение виртуального мира, в котором ты живешь с этой своей торбой-мечтой-любовью, ведущей к смерти.
Сцена из спектакля.
Фото — Н. Кореновская.
Спектакль Елизаветы Бондарь благодаря актеру Виталию Даушеву (Саня) поражает. Актер остроумен, и это то самое остроумие глубокого чувства, о котором говорил Достоевский. У него бешеный темперамент, эстетическое чувство (правда, он произносит остроумный, тонкий текст). Но все это вместе все равно не объясняет ощущения новизны («талант — единственная новость»). Новизна в том, чтобы определенным способом затронуть что-то спящее в нас и вызвать неповторимый вкус. Я до сих пор глотаю этот прекрасный ужас, сотворенный актером.
На сцене — все атрибуты плотницкого цеха. Кстати, пилорамы нет, поэтому есть искушение посчитать жизнь своего рода пилорамой. Пьеса называется «Пилорама плюс», и жизнь — это, конечно, «плюс» к пилораме со всеми событиями, которые транслируют нам по радио, отмечая те, которыми был славен данный год.
Все, что делает Виталий Даушев — Саня, — а он пьет, матерится, вспоминает, спорит, падает мертвецки пьяный, — рождает чувство, которое состоит из боли, хохота, блаженства и отваги.
Есть эпизод: Саня делает на станке куколку для внучки начальника цеха (где этот начальник? где эта внучка?). Деревянная куколка — это образ его любви: девочка в туфельках с пуговками, как на детских иллюстрациях Конашевича, в чуть колышащемся деревянном платьице — такая послушная Катенька, деревянный нежный истуканчик. А может, это — Катенькина дочка от него, Сани, ее портрет.
Сцены в цеху перемежаются с видео. Там на экране в черной шапке и куртке, с вечной сигаретой во рту — он, неприкаянный, в каких-то подворотнях, и «она» — в шали, с бледным лицом, с виолончелью за спиной, ибо «вместе с мужем пиликают в своих филармониях», его Мадонна. И он все ее уговаривает, убеждает, а она все бежит мимо какой-то кремлевской стены по снегу, как монахиня на картине Добужинского. А потом он все спорит в цеху. Коллеги — есть они или нет? Виртуальный коллектив, который в результате исключает его из своих пилорамных рядов.
В положении Сани есть своего рода юмор, жуткий комизм отвергнутого влюбленного. Комедия. Лицо Катиного мужа тоже появляется на экране. Он доброжелательно советует Сане обратиться к психологу. «Виртуальные» коллеги находят ему девушку из молочного отдела гастронома. Мы видим на экране, как он бежит от нее по искривленной перспективе, словно от змеи, шатаясь и чуть не падая. Потому что это — не та с виолончелью. Его алкогольные вспышки и беспамятство совпадают со вспышками и грохотом на экране, где рушатся дома и мир распадается на элементы.
Беспамятство и вновь восстановление своего уютного виртуального мира, где есть она и диалог с ней, в котором она молчит, не отвечает, а значит согласна.
И попытка: он уедет в другой город. Стоит красивый, причесанный, с цветами, передает деньги для больной дочери. Но… все то же, сначала. Дальше — бред. Было ли насилие, была ли мечта…
Сейчас главная форма в драматическом театре — монолог, часто шизофренический, ибо человек нуждается в собеседнике, и он его себе моделирует в процессе «беседы». Это самый чистый и глубокий способ познания человека. В этом спектакле-монологе — градус трагедии. Ибо Саня не пойдет к психологу, не станет жить жизнь, и Бог ему не поможет, потому что Бог помогает во всем, кроме любви и творчества, где человек действует только сам (а точнее НЕ сам). Этот спектакль именно сделан из какого-то чистого, беспримесного материала трагедии, где есть жуткая правота неправого, а катарсис совпадает со смертью.
Мне кажется, что «Пилорама плюс» — ответ на запрос многих. Очень нужно про механизмы власти и всякие «плюсы». Но хочется и «про это».
Комментарии (0)