Умер «дядя Женя», выдающийся омский артист Евгений Смирнов, из «первачей» Омской драмы и вообще из «первачей» русской сцены.

Когда-то статья о нем в нашем журнале называлась «Комик Смирнов». Мы собирали тогда плеяду комиков, и этот — наследующий амплуа от Живокини и Горюнова — был сразу «взят на карандаш». Но Смирнов не был просто «комиком», хотя мягкий юмор открывал ему навстречу зрительный зал. Он был актер эксцентрический (ах, какой это был Плюшкин в «Брате Чичикове»!) и гротесково-страшноватый (взять хотя бы Александрова в «Живом трупе»). При всей естественности повадки, при всей кошачьей органике Евгений Смирнов не был актером бытовым (хотя про быт понимал), он был настоящим драматическим клоуном. И вообще — был.

А теперь его нет…

Навсегда ушел с театральной сцены артист Омской драмы Евгений Владимирович Смирнов.

Выдающийся русский актер. Гений лицедейства.

Уникальный и выделяющийся даже в немалом ряду самых больших талантов российской сцены. Народный артист не только по званию, но по самой сути своего великого творчества, по властному влиянию на сознание тысяч восхищавшихся им зрителей.

Его можно уверенно назвать типичным, из лучших, провинциальным актером, родственником замечательных актеров-провинциалов из пьес А. Н.Островского — по местам долгой театральной жизни-службы, а главное — по возникавшей со всяким появлением Смирнова на сцене особой атмосфере, по неповторимой смирновской повадке и интонации уютного, домашнего, любовно-мастеровитого отношения к своему ремеслу, к роли, к самому Театру. Выходил, бывало, в роли «нехорошего человека», а на душе сразу становилось тепло, спокойно и радостно, будто с кем-то родным встретился. Таким домашним и близким он был и во «внутритеатральной» жизни. Потому, кажется, только его в Омском театре удостоили семейного имени дядя Женя, что стало знаком особого уважения, пиетета, человеческой близости, да что там — простой «семейно-родственной» любви.

Но когда у вас на глазах этот невысокий, бритоголовый, востроносый, с проницательными глазами-буравчиками и плутоватой улыбкой актер-«провинциал» (ни одной, хотя бы маленькой, внешней приметы премьера) превращался в самых разных, совершенно на него не похожих людей, и не только в людей, но порой и в целые социальные явления, когда вы очень быстро оказывались во власти его глубочайшего и тончайшего понимания человеческих натур и его невероятного, неправдоподобно правдивого, дух захватывавшего мастерства, — вы очень быстро понимали, с актером какого масштаба дарования встретились. Вы сопереживали его герою и кайфовали от создававшейся здесь и сейчас, и всегда словно впервые и никогда впредь не повторяясь, эстетически безупречной формы. Смирнов был виртуозом актерского перевоплощения, от которого и сам — это было видно из зала — получал высокое удовольствие.

Он жил на сцене. Он играл! Играл!

Я видел его далеко не во всех его многочисленных ролях. Первый раз — в золотомасочном «Приглашении на казнь». Он стоял и говорил совсем близко от меня. Я видел движение мышц его лица, слышал его голос. Я ощущал его «физику», казалось, такую, как у всех. Но, еще ничего не осознав, оказался в странном, полном тайн и парадоксов набоковском мире. И это был совсем иной, не мой мир.

Вот чудо, загадка и урок выдающегося актера. Мы чаще всего говорим «правда», «правдиво», когда узнаем в образе «жизнь». А у Евгения Смирнова правдивым было все, жизнь представала в его искусстве не только знакомо-узнаваемой, подтверждаемой зрительским опытом, но и невероятной: сдвинутой, заостренной, трансформированной до неузнаваемости и фантастической. И не поверить в реальность (равно — в правду!) этой деформации, фантастики, гротеска было невозможно.

Такой до жути реальной была, например, гротескная плоть его Фомы Опискина. И это было явление. Но явлением был и совсем ненадолго появлявшийся на сцене Тихий в «Беге», уверенно и изощренно воплощавший страшный опыт ХХ века — опыт циничного и пьянеющего от самого себя насилия. А его Сарафанов «искупал» своей мудростью и незащищенностью грехи рода человеческого, но не провоцировал наше сознание на иллюзии, ничего, кроме простой обычной человечности, нам не обещал. Смирнов был человеком точного и трезвого ума.

Мне (увы, только однажды) посчастливилось выпивать с этим трезвого ума человеком. И мы с ним вместе пели советские песни. Я был изумлен и счастлив. А потом он проводил меня до поезда и даже вошел в вагон, и что-то говорил мне о будущих встречах, посиделках, песнях, оставив меня в состоянии полной влюбленности в него навсегда.

Потом он тяжело заболел. А после такого диагноза редко возвращаются на сцену. Но он вернулся, переборол, подчинил своему дару новую «физику» и снова блистал, снова шлифовал свои роли и делал счастливыми театр, товарищей-актеров и зрителей. Потом, в прошлом апреле, он потерял любимую жену Зейтуну, друга и опору. Меру его одиночества мы вряд ли можем вообразить. Но он снова вернулся в театр — до 27 января. Ему было всего 68 лет.