«Палата № 6». Пьеса В. Бугакова по одноименной повести А. П. Чехова.
Экспериментальная сцена под руководством Анатолия Праудина Театра-фестиваля «Балтийский дом».
Режиссер Анатолий Праудин, художник Ксения Бурланкова.

И да, если что, это я — доктор Рагин. Нет, не тот доктор Рагин, который, как считают исследователи, прямо Лев Толстой, спорящий с доктором Чеховым-Громовым. Я о том Рагине, который в спектакле. То есть, сижу который день в своей комнате, как Константин Анисимов в правом углу авансцены, думаю о конечности и бессмысленности, никуда не хожу… За пределами комнаты распростерлась зимняя мгла, и в ней, в этой мгле, мучается, пьет, живет сонная, неизлечимо больная общероссийская палата номер шесть. В ХIХ веке так прямо и говорили: «Палата номер шестая», — имея в виду одну шестую суши.

К. Анисимов (Рагин), В. Бугаков (Громов).
Фото — Владимир Луповской.

И да, если что, это я вижу неубранный тротуар и бесконечный серый забор, как в том рассказе Чехова, который уже ставил Праудин, это я в городе N теряю среди своего глубинного народа всяческие цели, впадаю в апатию и летаргию и давно перепоручил, как Рагин, фельдшерам Сергей Сергеичам и бухгалтерам Боркиным надзор за вверенной мне больницей… Я/МЫ Рагин. Анемия. «Вы будете делать обход?» — «Да нет, лучше вы, Евгений Федорович». За окном с утра до ночи — сплошные сумерки. Сонная одурь.

То есть, я в очередной раз оказалась целевым адресатом тяжелого, густого, плотного и вязкого одновременно, мучительного спектакля Анатолия Праудина, и меня поднакрыло. И вот уже две недели не могу собрать себя, сесть и писать, переворачивая тяжелый песок чеховского мира, гораздо более безнадежного, чем мир Достоевского со всеми его страстями и страстишками. Может, поручить написать фельдшеру Сергей Сергеичу? Вон он сидит и с такими сладкими подробностями, на которые способен только Сергей Андрейчук, ест свой бесконечный торт у левого портала, страдая при этом диабетом и имея толстые ляжки-толщинки (Праудин не чурается эксцентрических характеристик обывателя). У фельдшера большая практика в городе, вот и ляжки. И ведь нет никакой разницы — быть врачом, или фельдшером, или пациентом, неважно, где жить — в доме или в палате, и неважно, кто совершит обход, кто напишет про спектакль… Примерно так рассуждает Рагин. У правого портала.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Тем более «Палата № 6» — не для блога, это материал для большого, долгого письма. Освидетельствованный в мелочах и общем полифоническом строе (а полифония «Палаты», в том числе постоянный звуковой фон с далекими стонами, криками, советскими песнями и раскатистым «Жить здорово!» из телевизора — поглощает тебя, угнетая дух) — спектакль выйдет серьезен и сложен. Сформулированный наскоро, для «диагональной» пробежки глазами по тексту — окажется не диагностирован. Напиши «больница заселена вместо безымянных сумасшедших и жида Мосейки героями Чехова» (тут и Коврин, и Соленый, и Серебряков, и Измученко, пришедший из «Сельских эскулапов», и Рябовский из «Попрыгуньи», сошедший с ума, видимо, от вины перед Дымовым, и даже Мерчуткин — муж Мерчуткиной из «Юбилея») — и все покажется концептуальной водевильной пошлостью. Напиши «ассистентом доктора Хоботова оказывается Ирина Сергеевна Прозорова, которая быстро толстеет от больничного безделья и не видит упоения в тупом труде» — выйдет еще пошлее…

Потому что не в этом дело, и имена сумасшедших простому зрителю мало что говорят, это мы в состоянии оценить бред Соленого, которому все время видится некий Коля (помним, как звали убитого им Тузенбаха?), это только мы можем заметить, что безумный Коврин из «Черного монаха» — точь-в-точь по манере Константин Богомолов… Дело и не в эксцентрике, мастерски соединенной с психологией и характерностью («Праудину надо дать Малый театр», — шептала рядом со мной известный драматург…). Дело, как всегда у Праудина, в умной длительности жизни, к которой тебе предложено присоединиться. И каждый вправе либо принять совместную муку долгих и совершенно безвыходных размышлений («Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемте по узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим, что делается внутри», — предлагает Чехов то же самое), либо отринуть ее вместе со спектаклем, не отождествлять себя с Рагиным, а глубинный народ, населяющий палату, — со страной, на которую Чехов смотрел не менее безнадежно, чем смотрим сейчас мы.

А. Еминцева (Ирина Сергевна), В. Бугаков (Соленый).
Фото — Владимир Луповской.

Знаете, лекции Мамардашвили были важны не новыми философскими идеями, а самим процессом мышления, в который он втягивал. Так и спектакль важен процессом думанья, который идет в Рагине, неподвижно сидящем почти весь спектакль. Анисимов-Рагин глядит потухшими водянистыми глазами в зал, лицо его помято и невыразительно, он изнурен скукой, водкой и позволенным себе бездельем — и потому слышит только себя, свои мысли. Сперва одного себя, потом и Громова, который рождается в нем как некий голос оппонента, становится его вторым «я», приобретает черты шизофреника Вани Громова, который сердобольно услужлив, ухаживает за больными, как настоящий подвижник, и знает акафист Божьей матери. Это не отдельный Громов, Громов Рагина ткется из воздуха больничной реальности, из всех сумасшедших, но постепенно персонифицируется в Ване. В диалоге с самим собой-Громовым доктор Рагин начинает сходить с ума…

Наверное, надо сказать, что спектаклю предшествовала традиционная праудинская экспедиция. Он всегда много ездил — от Чехии для «Швейка» до передовой в Донбассе для «Донецка», от Колумбии для Маркеса до кибуца на границе с Газой для «Сектора Газа». Последняя экспедиция имела самую краткую географию: вместе с актером Виктором Бугаковым Праудин прошел курсы санитаров, и три месяца они работали в психиатрической клинике. Сумасшедшие дома в разных городах называют по-разному, в Вологде скажут «Кувшиново», в Москве — «Кащенко», у нас «Скворечник»и Пряжка…

К. Анисимов (Рагин).
Фото — Владимир Луповской.

Сцена уставлена сетчатыми кроватями, как уставлена у Чехова палата, но кровати стоят вертикально, образуя клетки. Образ не очень свежий, но позволяющий создать затхлый депрессивный облик русской больницы. Неряшливостью своей тесно стоящие панцирные сетки заставляют вспомнить о спертом воздухе и запахе нечистот и гнилой капусты, о которых пишет Чехов, ненавидевший всю эту российскую грязь и вонь немытых нужников и нестираного белья (куда ни ткни, вот, например, «Крыжовник»: «Давно я уже не мылся… — повторил Алехин конфузливо и еще раз намылился, и вода около него стала темно-синей, как чернила…»).

Радио передает: «Наша программа первой побывала в психбольнице…», на другой волне сразу возникает Анна Герман: «Один раз в год сады цветут…», где-то кричат… больница просыпается. Рагин поднимается по трем ступенькам, ведущим на сцену, сонный Сергей Сергеич надевает фартук и начинает перекличку больных, бесконечно лежащие на тюфяке Никита (Александр Кабанов) и санитарка Дарьюшка (Маргарита Лоскутникова) выкликают: «Измученко! К врачу». Тоскливый ритуал, ежедневная сонная повторяемость того, что никогда не изменится, и это само по себе может свести с ума. Что может быть страшнее российской больницы?

И перед центральной решеткой проходят все больные — в моментальных виртуозных этюдах Виктора Бугакова (только профессор Серебряков сидит в виде большой прозрачной проволочной головы — видением Рагина или, наоборот, такой же фантомной реальностью, как другие люди). То, что для врачей все больные на одно лицо, — свидетельство глубокого равнодушия медперсонала к пациентам (прочтите не только «Палату», но тех же «Сельских эскулапов»: Чехов фиксировал глубокую леность русского врача, отсутствие сострадания. Ничего не изменилось…).

Эти зарисовки с натуры сперва представляют нам местных сумасшедших довольно подробно, почти портретно, потом, по ходу спектакля Бугакову будет достаточно только намека на персонажа голосом или пластикой — и мы будем узнавать этих немытых страдальцев с их чесотками и душевной болью. Из них всех соткется Громов, который до поры просто один из пациентов, Ваня, и, посланный Никитой, прислуживает, кротко меняет подгузники профессору. (А в больнице воруют, как и написано у Чехова, подгузников не хватает, и Ваня однажды притаскивает лопух…) Он кормит, моет пол, читает акафист и не ропщет: шизофрения она и есть шизофрения. А дурка всех времен — она и есть российская дурка.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

В больнице всем лень подняться. В прямом смысле. Никита и Дарьюшка лежат, Рагин сидит справа, попивая водку и изнуряя себя рассуждениями, слева растолстевшая компания Сергея Сергеича, Хоботова (Юрий Елагин) и Ирины Прозоровой (Алла Еминцева). Ирина тоже почти сразу приобретает характерный ленивый говор, ляжки-попу-толщинки; Хоботов, приехавший когда-то с книгой Венской клиники, моментально опускается и оскотинивается; они тупо гоняют чаи, едят торт из круглого стерилизатора, отмахиваются от больных и болтают между собой о нетрадиционных методах: червей настоять… уринотерапия… обнять осину… а не пойти ли к Раисе Ниловне, ведьме (это Дарьюшка тянет Рагина). В это время мучаются люди, раздражающие персонал уже своим наличием. «Лечиться в шестьдесят лет?..» «Почему бы не пострадать Матрене Савишне, если Гейне так страдал перед смертью?»

Множество «посторонних» «Палате» строчек Чехова ненавязчиво прилетают в спектакль. Кто-то способен узнать, что-то из «Трех сестер», а что-то из «Крыжовника» (пьеса все того же Виктора Бугакова сделана отлично). Вылечить никого невозможно, страну тоже… «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился», — звучит в Рагине голосом «как бы сумасшедшего Серебрякова» текст из «Крыжовника». Немые больные становятся его внутренним полифоническим оппонентом, обретая голоса рассуждениями Чехова. Между прочим, начните перечитывать рассказы, вам станет страшно так, что вы станете еще одним пациентом палаты: в чеховских рассказах нечем дышать и некуда жить…

Фактура спектакля конкретна, геометрична, строго мизансценически расчерчена: справа — философия Рагина, слева — обыватели у торта, рекомендующие истинную веру и жабу на грудь от кашля, по центру — сумасшедший дом и добродетельная, подвижная деятельность Вани Громова. Они замерли в отупении — он жив созидательной помощью. Мизансцены жестко разработаны, до ритуальности. В то же время мы погружены в звуковой кисель радиоволн, плывущих телевизионных звуков («До шестидесяти лет люди считаются молодыми! Что нужно для суставов? Вишня! Не бойтесь психиатрических больниц, там могут вам помочь!») и застрявших во времени песен. «Светит незнакомая звезда»… Пропитка вязкой фонограммой, звучащей десятилетиями, создает образ стоячего времени, а лютая, бессмысленная, безвыходная российская тоска и покорность повторяющихся дней вызывает внутренний вой, делается невыносимой. Я/МЫ Рагин. Осоловение таково, что голосам впору появиться у каждого…

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

— Я не честен.
— А кто честен, Андрюша?
— Андрей Ефимович, не пора ли пиво пить?

Актерский ансамбль превосходно слажен. Но у него есть несомненный центр — выдающаяся работа Виктора Бугакова. Из физиологических этюдов, пунктирных характеристик, выплеснутых в сетчатое тюремное пространство, он, этот щуплый человек, постепенно вырастает в фигуру тихого пророка, вобравшего всю беду мира и смиренно несущего ее. Бугаков — актер, природно предназначенный быть Мышкиным, источник света всегда есть в нем, но тут он поначалу приглушает его. А ближе к финалу он-Громов, накормив профессора, вытрет его воображаемый рот холстиной и накинет ее на плечи. И сразу станет похож на какой-нибудь ивановский этюд к «Явлению Христа народу». Накрывшись тряпкой, Ваня сядет что-то сосредоточенно лепить из теста на подносе — и в результате вылепит икону Богоматери с младенцем. Вот и выход — как будто скажет он Рагину (в молодости Рагин был набожен и хотел стать священником).

А в финале, уже после смерти Рагина, Ваня Громов расскажет ему притчу о бесплодной смоковнице (см.: Лк. 13: 6–9), которую надо окапывать. И даст Рагину лопату. Они тыкают этими лопатами в сцену — как в мерзлую землю, а сетки кроватей, сложенные друг на друга, поднимаются вверх, образуя крону дерева. Умерший Громов подпирает их «стволом» из сетки.

Из парадоксалиста-интерпретатора Праудин стал философом-проповедником. Тут, конечно, не обошлось без Льва Толстого, через «Фальшивый купон» которого Праудин прогнал двух рекрутов — СамАРТ и свою Экспериментальную сцену. И когда на премьере «Палаты» на сцену, стуча палкой, вторгался в финале Антон Павлович с того света в пальто и пенсне, и громогласно заявлял текстом «Палаты № 6»: «Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю», — казалось, что классики перепутались и вышел Лев Николаич. Но на третьем спектакле Чехов уже не вышел и третий финал не состоялся.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Не могу сказать, что прямой проповеднический финал кажется мне выходом из безысходного мира спектакля и отечественной реальности. Когда-то по молодости лет Праудин ерничал: «Если в спектакле ничего не складывается и смыслы не возникают — надо, чтобы в финале прошел человек, несущий крест. И сразу все приобретет смысл». Теперь, продержав нас два с половиной часа в плотных слоях трагических смыслов, он зачем-то выпускает «человека с крестом». Причем дважды: в виде иконы и в виде притчи о смоковнице. И что? Нам дана умная и глубокая картина Отечества. И понятно, что никто не возьмет лопату и не окопает смоковницу. И акафист Божьей матери не спасет Громова. За окнами мгла, сценическое дерево — неживое…

Я/МЫ НЕ ГРОМОВ. Хотя бы потому, что Громова нет, он — психический фантом доктора Рагина, измышление. Пророка в отечестве нет. Разве что когда сходишь с ума, можно принять кого-то за пророка. Или собственные мысли.

И если бы лопаты хоть чем-то могли помочь засохшей смоковнице — затерявшемуся в крапиве флигелю с ленивым темным персоналом, Никитой, шарахающим по голове огромным кулаком всякому несчастному, с безумным и покорным населением и спертым запахом гнилой капусты и нестираного белья…