Умер. Ушел. Сергей Дрейден. Великий. Любимый. Громадный. Невероятный. Если бы город мог плакать, он бы сейчас рыдал, сотрясался бы старыми стенами, тополями, разбитыми окнами, дряхлыми мансардами. Потому что умер его смех, его сердце, его душа.

Вся жизнь прошла в присутствии Дрейдена. Ходил такой свободный человек, артист, великий импровизатор, интеллигент, красиво надписывавший конверты, художник… нет, с большой буквы — Художник. В общем смысле. И сообщал нам всей своей жизнью: так можно! Ребята, так можно жить, попробуйте!..

Можно уйти из Комедии от тоталитарности Фоменко и не предать идеалы свободного театра Голикова. Можно придумывать в каждом спектакле что-то новое, свежее, этюдное на каждое представление, и однажды намазать лицо своего лакея Видоплясова голубой краской и без предупреждения партнеру любить Фому Опискина с этим лицом… (об этом хулиганстве он рассказывал сам безо всякого одобрения себя молодого). Можно, когда тебе под полтинник и все в стране нестабильно, на рубеже 80–90-х однажды уйти вообще отовсюду, из всех структур, театров, можно и нужно не иметь почетных званий, можно ходить в кроссовках и с собакой… и быть гением, уникумом, одним таким…

Он был для меня всегда — на театральном Олимпе. Эти дни думаю, что, странным образом, рядом с Юрским. Хотя Юрский так и остался горним, небожителем, а Дрейден лично для меня оказался и в дольнем, звал на ты, приходил в редакцию, мы дважды легендарно ездили с его «Немой сценой» в Нижний и в Мюльхайм на Руре, и я обмирала от его импровизаций. Я много о нем писала, он был закадровым голосом нашего с Володей Непевным фильма о Володине, мы иногда лучезарно, феерически выпивали и хохотали в компании с Мариной Азизян и Юрием Норштейном…

Как он умел смешить и сам смеяться! Каким неповторимым чувством юмора обладал! В последний раз я слышала его именно через смех. Позвонила попросить, чтоб написал несколько слов к юбилею Азизян, с которой они дружили. И к чему-то произнесла: «Я ж вообще-то добрая…» Сергей Симонович начал хохотать и уже не мог остановиться: «Марина, а ты начни какую-нибудь статью со слов „Я вообще-то добрая“ и посмотри, что будет!! Начни!» — «Какую статью?» — «Неважно! Любую! Начни с этих слов текст и посмотри на реакцию! И скажи мне потом!» Ему было ужасно смешно от своей шутки, ну просто очень смешно…

И почему же он для меня тогда на Олимпе? Рядом с Юрским. Сидят. Теперь уж совсем рядышком…

Во-первых, потому что Дрейден тоже был кумиром. Не просто Артистом — кумиром, этим… ну, в общем — властителем дум. С первого курса, с голиковской Комедии, с Одиссея в «Троянской войне» Фоменко и Фортепьяно в «Концерте для…» у Левитина. Какое юное счастье было бежать по Малой Садовой на лекции в институт к 11.10 именно в тот момент, когда к служебному подъезду подъезжает Дрейден на велосипеде (видимо, к 11.00)… Сейчас пришло в голову еще одно: Юрский играл пушкинского Импровизатора, Дрейден им был — непревзойденным импровизатором. Я даже не могу назвать любимой роли — как не могу у Юрского. Дрейден — это и была его роль. Юрский был наше все и Дрейден был наше все. И еще они оба не остались в Париже, хотя могли, и жили с нами общую жизнь: один в реальности, другой — в фильме Мамина…

Входил свободный человек и говорил собой: так можно жить. И легче дышалось. И писалось. В частности о нем. Свобода была избрана им как способ существования, как человеко-роль, как тотальная пьеса, в которой он проживал свою жизнь. Хотелось удавиться от того, что тебе самому это не удается. Дрейден тут был всем укор. Немой. Кто жил свободнее него? Да никто! А аккуратнее? В смысле — этически безупречнее? Фиг найдете! Потому что он был свободен, а свободный человек сосредоточен, не мажет, не путает, не забывает сказать спасибо, приходит, когда обещал, не бегает, запаренный, от роли к роли, а занят собой и не отказывает себе в удовольствии подумать о высоком.

А его всегдашняя самоирония?.. Посмотрите фильм Володи Непевного «Дрейден-сюита».

А эти взмахи его длинных рук? Туда, туда… Полет кистей. Вверх. Во всех ролях.

Господи, как тоскливо.

Но любовь не перестает.

Главное слово, связанное с Сергеем Дрейденом, это свобода, и нет никого из писавших и говоривших о нем, кто не сказал бы об этом. Свобода во всегдашней отдельности его пути, в уходах из театров и из театра вообще, если становилось неинтересно, душно, скучно, — и возвращениях, когда возникал подлинный смысл. Свобода на сцене, где артист Дрейден дышал, смотрел, двигался, говорил и думал так, как будто естественней именно такого способа существования вообще невозможно найти (но невыстроенных ролей у него при этом не было, как утверждал один из важнейших режиссеров в его жизни, Вадим Голиков, то есть, всегда были форма и ритм). Свобода во всех жизненных, человеческих жестах, в самой органике всех проявлений. С ему одному свойственной живостью, легкостью он существовал в пространстве Петербурга — ездил по городу на велосипеде так же красиво, непринужденно и умно, как читал стихи, или рассказывал истории, или выступал, например, на вечере памяти коллеги (того же Голикова) в Карельской гостиной Дома Актера или на презентации книги друга и товарища (например, Якова Гордина). В высоком строе мыслей и чувств не было пафоса, его высота была простой, если так можно выразиться. То есть, натуральной. Само собой разумеющейся.

В личности и индивидуальности Дрейдена свободно и соразмерно все соединялось — интеллигентность и талант, душевная глубина и юмор, изящество и экстравагантность, доброта и ум (можно продолжать). А в актерской его природе невероятным образом уживались склонность к клоунаде и внутренне обоснованная психологическая разработка персонажа. Дрейден мог быть философом на сцене, если его герой был склонен к размышлению и рассуждению, но отнюдь не скучным, не рациональным, а вечно играющим, всегда излучающим теплый свет (может, только в самой мрачной роли Ротмистра в «Отце» были другие краски, вот там юмора не помню, но могу ошибаться). А способность быть смешным, открывать забавную сторону любой ситуации была просто фантастическая, причем работать могла любая мельчайшая деталь, от внезапного интонационного кульбита до едва заметного прищуривания, мимического блика. Дрейдена можно вспоминать посекундно, настолько подробным и насыщенным был процесс его жизни в роли, однако никогда не возникало назойливого раскрашивания и жесткого настаивания. Только свободное и необходимое присутствие.

Не знаю, в какой роли я увидела его впервые, но помню, что о нем всегда говорил нам, студентам, на семинарах и на лекциях Юрий Михайлович Барбой. Он служил завлитом в Комедии у Голикова в 1970-е, и роли Дрейдена рождались у него на глазах. Не видя тогда самого Дрейдена на сцене, мы уже знали, что он — явление исключительное. И еще мы знали, что существовал великолепный, самодовлеюще содержательный актерский дуэт «Сергей Дрейден — Вячеслав Захаров». Барбой рассказывал о спектакле «Романтики», в котором поверх пьесы Ростана творилась какая-то своя, чисто сценическая, история, сочиненная артистами и Голиковым. Смысл рождался из чистой игры, из отношения актеров к пьесе и к своим ролям, из актерского соревнования, из каскада шуток, свойственных театру, как в дель арте. (Кстати, маленький фрагмент из «Романтиков», а именно — диалог двух милых чудаков, потешных персонажей Дрейдена и Захарова, сохранился в фильме «Необыкновенное воскресенье», снятом на Ленинградском телевидении. Маска хулиганистого клоуна, вечно изобретающего озорные затеи, — у Дрейдена, маска добродушного и чуть «тормозящего» клоуна — у Захарова.)

Когда я увидела дуэт «Дрейден — Захаров» на сцене Театра «На Литейном» в 2000 году в спектакле Григория Дитятковского «Потерянные в звездах», у меня случилось ни с чем не сравнимое переживание — легенда ожила на моих глазах! И эти двое были именно так прекрасны, как нам о них рассказывали!.. Не забуду первый показ спектакля (видела его потом не однажды). Премьера была в конце апреля, накануне майских праздников. По-весеннему одетая и настроенная публика, пришедшая в эти дни в театр на спектакль с романтическим «звездным» названием, была неприятно шокирована текстом пьесы Ханоха Левина «о презервативах». Я сидела на приставном стуле у выхода и примерно с середины первого акта беспрестанно вставала и закрывала двери, через которые возмущенные (или смущенные) зрители покидали зал. При этом мое собственное чувство счастья от увиденного возрастало поминутно, а желание «защитить» спектакль вызывало более громкие реакции, чем обычно мне свойственно: я демонстративно хохотала во весь голос, хлопала… Впрочем, спектакль защищать было не нужно, поскольку на сцене был Дрейден. На одном из показов зрительница, уходя из зала, выкрикнула «позор!» (или что-то подобное), и Сергей Симонович отреагировал мгновенно, тут же ответил ей, точно послав реплику в удалявшуюся спину, не отступая от текста при этом! Такая уж у него была искрометная реактивность актерского организма!.. Зал взорвался аплодисментами.

Боже мой, никогда не забыть придуманный Дитятковским, поставленный Сергеем Грицаем, исполненный Дрейденом и Захаровым трагикомический парный танец Шмуэля Спрола и Йоханаана Цингербая… Два поседевших клоуна — высокий, в черных очках, в закатанных до колена брюках и его маленький старательный партнер — выделывают сложные и до безумия смешные в своем абсурде фигуры затейливого, пародийного танго…

Еще один танец — из тех впечатлений, которые не стираются, — был в «Вине из одуванчиков» Адольфа Шапиро. Старый, прикованный к креслу полковник, которому сиделка не разрешает не только вставать, но и разговаривать по телефону с другом в далекой Мексике (чтобы не волновался и не напрягал изношенное сердце), в конце концов вырывается на волю. Помогая себе одной рукой (другая — спрятана за спиной, мыслится отсутствующей), резко ударяя по коленям, он разгибает непослушные длинные ноги, с трудом поднимается и в каком-то рваном ритме, дергано, двигаясь по заданной траектории, вытанцовывает под «Бесаме мучо». Это было шикарно и в высшей степени трагикомично! Щемяще и смешно, нелепо и душераздирающе! Так сыграть смерть — с театральным блеском, эффектно и эмоционально — дорогого стоит.

Работа Дрейдена в этом спектакле была еще и мастер-классом для студентов курса Ларисы Грачевой, неоперившихся птенцов-третьекурсников, для которых это был первый в жизни спектакль, да еще и на большой сцене ТЮЗа им. Брянцева, да еще и с ветеранами труппы. Партнерство, поначалу особенно, было, конечно, робким, о чем свидетельствуют фрагменты репетиций, вошедшие в фильм «Дрейден-сюита» (спасибо режиссеру Владимиру Непевному!). Но за те годы, что «Одуванчики» держались в репертуаре, Сергей Симонович, несомненно, оказал огромное личностное и профессиональное воздействие на своих юных партнеров, которые тем временем повзрослели и стали актерами. Во всяком случае, на тех, кто захотел этому магическому влиянию поддаться!.. (См. текст Федора Федотова к 80-летнему юбилею С. С. Дрейдена.)

Барбой писал, что Дрейден «по природе своего дарования» был способен «психологически тонко оправдать совершенно неправдоподобные с нормальной точки зрения ситуации». И при этом (при всей точности и конкретности существования) артист всегда придавал словам и действиям дополнительный смысл, выводящий за пределы бытового. Всегда с Дрейденом на сцену и на экран проникал воздух, неназываемое атмосферное явление, придававшее объем, прибавлявшее содержание. В нем жило, пульсировало естественное противоречие, так он выявлял собой драматизм жизни, ее несводимость к однозначной грусти или исключительной радости. Мудрость могла проявить себя вместе с неугасимой склонностью к хохмам, поэтическая одухотворенность была не сладкой, а с крупинками соли. Хитро глядящий глаз, длинные взлетающие руки, богатейший оттенками звучания (хотя и не сильный) голос, выразительное, как у мима, тело… Да, Дрейден — воплощенный артистизм, но при этом он легко мог оставаться на сцене как бы совершенно самим собой, личностно присутствуя в полной мере, как в спектакле «Три толстяка. Эпизод 7. Учитель» Андрея Могучего (роль Ивана Ильича Туба ассоциирована с судьбой самого Дрейдена, во многом рождалась из его воспоминаний и размышлений) или в фильме Андрея Зайцева «Блокадный дневник».

Сегодня я пересмотрела большую часть этой страшной картины, в которой героиня бесконечно долго, мучительно медленно пробирается по скованному морозом и голодом блокадному Ленинграду к отцу, чтобы проститься и умереть. Но — не умирает, потому что отец спасает ее. Не только теплом и какой-никакой пищей, но и своей верой в жизнь! Как сильно и просто, с какой удивительной беспафосной человечностью Дрейден восклицает: «Я так страшно хочу жить»!" Он заговаривает, окутывает ласковыми словами замерзшую, окаменевшую дочку, быстро и негромко бормочет ей что-то самое нежное, воркует над ней, как над младенцем (одновременно бросая точные, мягкие, но действенные команды своим подчиненным — санитаркам, медсестрам, чтобы раздевали, согревали, помогали…). И дочь не сразу, но оттаивает, оживает, рыдает у него на плече, просит прощения, и он обнимает свою девочку, прижимает к себе, приговаривая «ну что ты, что ты»… Я так плакала, глядя на них… Дрейден этой сценой, непрерывным своим двадцатиминутным монологом, спас не только героиню, которую прекрасно сыграла Ольга Озоллапиня, но и меня, безнадежно тоскующую о любимом артисте. Он так говорил о кипящей в нем жажде жизни — даже не жажде, а страсти, с такой невозможной степенью искренности, с такой горячей запальчивостью, ребячеством, чуть посмеиваясь над собой и своей идеей коллекционирования («может, у меня психоз на почве голода» — узнаваемая фирменная интонация Дрейдена, когда он понижает голос, и ты чувствуешь всю бездонность его иронии), что невозможно было не подключиться, не совпасть. Собирать всевозможные предметы, даже самые обычные, и людей, и все вокруг, чтобы жизнь сохранилась, осталась, не исчезла во прахе, не растворилась в небытии — эту великую задачу Дрейден выговаривает вдохновенно и легко, как мальчишка. И тем самым остается сам, не исчезает, не гаснет. Улетает на крыле воздетой вверх руки, но все-таки остается.

Дорогой, прекрасный Сергей Симонович Дрейден. Любимый навсегда. Спасибо за все.

В спектакле «Три толстяка. Эпизод 7. Учитель» большую, пространную, будто намеренно распахнутую сцену БДТ с первых минут заполняла вселенная по имени Дрейден. Режиссер будто уступал место Артисту: оторваться от практически недвижимого, бормочущего человека на авансцене было совершенно невозможно. Собственно, так было всегда: имя Дрейдена на афише действовало как магнит. Одно и то же можно было смотреть десятки раз: прирожденное владение театральной эквилибристикой, радость игры и импровизации превращали каждый его спектакль в событие и источник неизменной радости. Радость была в сопричастности: видеть эту удивительную работу его светлого духа, становиться участником уникального театрального волшебства, следовать за мельчайшими поворотами тонкой фантазии и юмора.

Вне зависимости от обстоятельств, здесь и сейчас он как истинный волшебник творил свою вселенную. Она была притягательна не для всех, но своих привлекала немедленно. Казалось, она не распространялась, а накрывала — плотно, заботливо и сразу. После «Потерянных в звездах» хотелось буквально воспарить над маревом Литейного проспекта. В «Трех толстяках» хотелось продлить это его бормотание до конца спектакля и далее везде. Давний изнурительный и жесткий «Отец» до сих пор отзывается болью и глубоко спрятанным надрывом. Вселенная Дрейдена и в жизни поглощала немедленно: случайно оказавшись рядом, можно было быстро обнаружить себя в его шутливых объятиях. А потом, снова случайно встретившись, прохохотать обо всем на свете за какие-то пятнадцать минут. И хохоча, можно было увидеть чуть опущенные ресницы, мгновенную паузу, едва ощущаемое движение плеча — и понять, как этому магическому человеку одновременно может быть больно от всего, что творится вокруг.

Человек Сергей Дрейден мне остался фильмом моего однокурсника Владимира Непевного «Дрейден-сюита». Володя снимал его чуть ли не на свои средства, обидевшись на федеральные ТВ-каналы, не считавшие юбилей артиста достойным общероссийского формата. Оно понятно — Дрейден ведь не единичная дурацкая звезда. Но Володя снял, и оставил нам уникальное, неповторимое. Где-то в полутьме Сергей Дрейден читает фрагмент из «Шествия» Иосифа Бродского, и в этом темном кадре, в контровом свете окна он весь — неуловимый, едва узнаваемый по силуэту, но такой точный, настоящий, всегда прячущийся, но оказавшийся вдруг на виду великий мудрец.

Смерть волшебников всегда страшит. Принцы еще народятся, а вот будут ли волшебники, всегда вопрос. Невозможно представить, что по улицам нашего города больше не пройдет чудаковатый человек в тюбетейке, вечный, мудрый, приметливый и сердечный, поднявшийся до вселенских высот истинный пилигрим Сергей Дрейден. Странствие окончено, вселенная осталась. Может быть, поэтому в эти дни так хочется, чтобы она, присутствовавшая в «Трех толстяках» с такой мягкой неколебимой силой, продолжала жить.