Сегодня 40 дней со дня ухода Надежды Эверлинг (2.11.1962 — 28.12.2014), театрального художника, живописца, доцента кафедры сценографии и сценического костюма СПбГАТИ.

В 1987 году Эверлинг окончила художественно-постановочный факультет ЛГИТМиКа, класс Г. П. Сотникова. Среди оформленных ею спектаклей — «Кабанчик» в Русском театре Эстонии в постановке С. Ражука, «Дульсинея Тобосская» в Челябинске и «Утешитель вдов» в Курске в постановке Б. Гуревича, «Пять двадцать пять» и «Пусть совсем не будет взрослых» в Саратовском ТЮЗе в постановке Б. Павловича, спектакли в Новгороде, Самаре, Красноярске и других городах России. С 1999 по 2002 годы была главным художником театра «Мимигранты» в Петербурге. С 2005 года преподавала в СПбГАТИ.

Умерла Надя Эверлинг.

Уже месяц мы, те, кто ее знал и любил, учимся произносить это невозможное слово. Надя всегда была воплощением жизни.

Мало кто знал, что семь лет назад у нее обнаружилась страшная болезнь. Сделали операцию, велели ходить на проверки; однако жить дальше испуганной жизнью вечного пациента Надя не захотела. Она жестко запретила говорить с ней на эту тему и забыла дорогу в клинику. Это решение выглядело безрассудным, но оказалось безошибочным и мужественным. Потому что если эта болезнь дает метастазы, то в любом случае уже ничего нельзя сделать, ходил ты к врачам или нет.

Прошел первый, полугодовой рубеж. Потом прошел рубеж пятилетний, и уже казалось, что пронесло. Нет. Не пронесло.

Но эти семь лет она провела с такой интенсивностью и полнотой, какая вряд ли доступна кому-то из нас, оставшихся. Результатом стали несколько блистательных живописных циклов, поразительных как по уровню, так и по количеству работ. Надя Эверлинг обладала выдающимся художественным даром, который и искусствоведам, и широкому зрителю еще только предстоит оценить в полной мере.

И еще она обладала редкостной человеческой красотой.

Я знаю ее с 11 лет: мы всегда учились вместе, сначала в СХШ при Академии художеств, потом в ЛГИТМиКе, и не было в моей жизни более близкой, более дорогой и более любимой подруги. Но и объективно, помимо моей любви, она была абсолютно прекрасна. Феерически талантливая, феерически красивая (в юности — сияющей красотой, позже — красотою трагической), она была еще и умна — острым и артистичным умом, и в то же время восхитительно легкомысленна. Она была способна на безумные эскапады («Пойдем скорее купаться в Крюков канал!») и на упоительное кокетство, которое кружило голову всем мужчинам вокруг нее. И еще она обладала безудержным, даже эксцентричным бескорыстием.

Надя была создана для легкой, яркой, увлекательной жизни, общения, любви и радостного, свободного творчества. Но сложилось не совсем так. Судьба ее оказалась достаточно драматичной, о чем не догадывались посторонние, обманутые ее лучезарным обликом.

Упомяну лишь о работе: о том, что два десятка спектаклей, успешно поставленных (оформленных) ею в разных городах страны, отнюдь не исчерпывали ее мощного творческого потенциала. Театр очень многое потерял, так и не приняв ее в свое лоно, — яркое и парадоксальное мышление Нади Эверлинг было глубоко театральным, не говоря уже об умении во всем находить нетривиальные решения и об умении свободно и остроумно обращаться с пространством и фактурами или «одевать» актера. Непостижимо, как режиссеры проглядели такого человека.

Отчасти свой театральный дар она реализовала в масштабной серии тканевых коллажей — та же неожиданная игра фактурами и смыслами, та же «режиссерская» разработка замысла. И даже в станковой своей живописи она долгое время создавала каждую картину, как маленький спектакль. Помню такой разговор: «Мне надо сначала все придумать, я же театральный художник», — сказала тогда Надя. «А я пишу, как Бог на душу положит, и даже сначала не знаю, какого оно будет цвета», — сказала я. «А что, так тоже можно?» — сказала Надя, подняв брови и состроив смешную гримаску. «Так это самый кайф!» — сказала я. Потом она несколько раз говорила, что тот разговор спровоцировал ее на новое отношение к живописи. Горжусь, если так, но на самом деле, конечно, это новое отношение вызревало давно. Надя стала все меньше «придумывать» картины и все больше просто писать то, что видела вокруг: убогую жизнь спального района — «среду обитания», как называлась одна из ее выставок. Сначала эти работы были полны иронии. «Низкие» сюжеты — от человека в костюме пиццы, ходячей рекламы у метро, до зеленых мусорных баков во дворе блочного дома — сочетались с изощренной палитрой, которая сама по себе тоже была ироничной, игровой: непревзойденный колорист, Надя умела и любила выстраивать цветовую игру и цветовую драматургию, мимоходом показывая, что возможен и чисто цветовой, живописный юмор, подобно тому, как существует юмор чисто музыкальный. Затем от этих отчасти провокационных работ, полных, как и ее коллажи, и сарказма, и тайной печали, Надя перешла к более сдержанным — и по колориту, и по посылу. Печаль стала более явной, живопись — более нежной и тонкой; Надя по-прежнему писала все те же автобусные остановки, блочные дома, котельные, типовые районные поликлиники и грязные следы шин на тонком снегу, но сарказм полностью уступил место утонченной и тревожной лирике. И если раньше мир Надиных картин представлял собой разбитую на фрагменты уродливую жизнь окраины мегаполиса, то теперь это были моментальные снимки зримого бытия, которые она чутким взглядом выхватывала в любом, неважно каком месте. Надя больше не рассказывала гротескных историй, но воспевала все, что попадалось ей на глаза между домом, мастерской, супермаркетом и работой. И под ее точной кистью эта бледная, убогая «среда обитания» оказывалась захватывающе прекрасной и мучительно ценной.

Она перешла на холсты малых форматов, называла это «мелкой живописью». Каждую неделю она делала пять, семь, десять таких работ, и так несколько лет, без передышки: невероятная интенсивность, немыслимый творческий марафон. Дух захватывало от этого напора, и те, кто знал о ее болезни, гнали от себя очевидные выводы.

Ее осиротевшая мастерская на Черной речке заставлена множеством холстов; пара десятков — последние — даже не подписаны: она прервалась на больницу, никак не думая, что больше сюда не вернется.

Работы ее были на виду: последние годы она фотографировала их и выкладывала в Facebook, практически ежедневно. Их и сейчас можно увидеть там, на ее странице, заполненной теперь чужими записями о том, какая это утрата, и как этого просто не может быть, и как город без нее опустел, и еще — что она большой художник. В том, что она большой художник, у меня сомнения нет. И что ее работы впоследствии станут одним из знаков начала XXI века, и по ним будут судить о нашем времени.

Но что о ней заговорят так скоро, почти над гробом, я не предполагала. Недели не прошло с момента ее смерти, как стали поступать предложения издать о ней книгу, и вдова выдающегося художника Рогинского сказала, что приехала бы на ее выставку из своего Парижа, и швейцарский искусствовед Саймон Хьюит, пишущий в европейских журналах, заинтересовался «мелкой живописью» Эверлинг. Но почему только сейчас? Почему не неделей раньше, пока это было так важно для нее самой, еще живой?

Она умерла дома, перед самыми новогодними каникулами, когда поликлиники закрыты и получить рецепт на обезболивающее в нашей стране невозможно.

Сразу после ее ухода волнение в интернете показало, что люди, даже мало знакомые с нею, поняли, кого мы все потеряли. Надежда Эверлинг — художник, подлинный художник среди множества художников неподлинных, мнимых, подлинный живописец, если употребить это точное, но старинное слово. Притом, что ничего старинного, тем более архаичного, живопись Эверлинг в себе не несла, ей было дано найти таинственную формулу современной живописности, таким же таинственным образом связанную с современным образом мысли.

А для тех, кто ее знал, Надя — одна из самых обаятельных женщин, живших в Петербурге. В ней все было обаятельно, все светилось: внимательный ум, лишенный иллюзий, но нисколько не прозаичный; непокорный нрав, но и поразительно терпеливый; прелестный юмор, достаточно острый, но и достаточно беззлобный; манера высказываться, манера вести себя на людях, манера одеваться. И, конечно, все освещалось ее талантом.

По своей изначальной профессии Надя — театральный художник, но ее профессиональная жизнь в театре не задалась — по причинам, о которых можно только гадать, догадываясь, что эти причины для нее не слишком обидны. Она ведь не из тех театральных художников, которые думают только о себе и стремятся навязать свою волю режиссерам. Вовсе нет — сама уступчивость, сама готовность работать вторым номером, по заказу. Но художественная ее личность была, тем не менее, настолько сильна, что это пугало режиссеров, даже не самых пугливых. А ее театральная сущность проявила себя в серии изумительно ярких, изумительно саркастичных, изумительно сценичных коллажей — своеобразный тканевый спектакль, своеобразный театр художника со своими гротескными персонажами, со своей абсурдистской драматургией.

Но нашла себя она в станковой живописи, городских пейзажах. Ее главный мотив, ее главная тема, ее главная привязанность — Петербург, но не какой-нибудь блистательный Санкт-Петербург, а город Петра без блистания, без огней, без афиш, да и не ставший российской афишей. Это сумрачный и нежный город, это сумрачная и нежная живописность. Не хочется говорить об урбанизме, хочется говорить о судьбе или несудьбе и о художнице-живописце, с такой нежностью показавшей задворки суровой Северной столицы.

Не место играть словами, но все-таки скажем: надежда. Надежда не умирает, пока такие женщины в России живут, если такая живопись в России не исчезает. А Надю нам никто не заменит.