Умер великий артист. Точно — великий.

Бог мой, какая многоцветная смесь бешеной лицедейской ярости, хитрости и иронической скорби западного славянина была в Ступке!

Когда-то, в юности, мы бегали на «Дядю Ваню» Сергея Данченко, привезенного Театром им. Франко, с Валерием Ивченко и Богданом Ступкой. Но первая настоящая встреча, такая, что дух захватывало, произошла позже, когда я увидела премьеру «Тевье-Тевеля» (почему-то мы смотрели это вместе с Натальей Анатольевной Крымовой, это тоже осталось в памяти).

Открывалась сцена — и словно легкие вдыхали воздух: «Ге-ни-а-а-а-льно!». Это была Вселенная Даниила Лидера. Тлеющее пламя тонких черных свечек на авансцене — неровный частокол земного храма — огибал бегущими огоньками темную кулису и, разрастаясь, обретая глубину пространства, незаметно переходил в картину звездного неба, раскидываясь по всей сцене неземной дорогой светящегося Млечного пути. Кувшин с молоком медленно, в луче света, поднимаелся с земли — в небо. Соединялись Млечный путь — и земной путь Тевье-молочника. И вот в этой Вселенной жил (и жил, и жил, и жил буквально до последних сезонов жил) Тевье — Богдан Ступка. Он был — другой поразительный мир спектакля. Знаете, часто говорим: «макромир», «микромир». Вот они и были там: макромир вселенной и микромир человека, богатств которого не счесть. Подробность, достоверность, обаяние, юмор, острота, с какими Б. Ступка играл своего украинского еврея, поразили тогда виртуозной органикой, умением войти в эмоцию героя, раствориться в ней — и резко прерваться, чтобы не дать забыть: это — театр, это — искусство, это — мастерство.

Спектакль о Тевье и порушенной жизни мог бы называться «Украденное счастье», как другой выдающийся спектакль этой сцены, в котором Ступка тоже гениально играл. Он был тем редким артистом, который умеет сыграть все глазами, умоляющим молчанием, интонационными намеками, долгими паузами.

В одной из последних работ, «Легенде о докторе Фаусте» Андрея Приходько, из клубов дыма в кабинете молодого ученого Фауста возникал вызванный дух. Спиной к нам в глубине долго виднелась фигура, одетая точно так же, как доктор Фауст, — в фартук Мастера. Пришелец поворачивается лицом. Это было лицо Богдана Ступки.

Мефистофель? Или Фауст, уже прошедший путь грехопадения и явившийся теперь предупредить следующего безумца, предостеречь своего последователя? Или сына. Остапа… Ступку (он играл Фауста). Поворотись-ка, сынку… Они словно смотрелись в зеркало. Но если старый Фауст узнавал свое молодое отражение, то молодой Фауст был слеп.

Ступка играл о том, что каждому человек, будь он чернокнижник или простой смертный, то и дело посылаются гонцы с предостережениями, а уж наше дело — считываем мы «присланные» тексты или, не слыша, несемся на всех парусах к разрушению, не думая о последствиях…

Старый Фауст, низвергнутый Фауст, ставший Мефистофелем, Богдан Ступка играл подтекст, подсказку молодому Фаусту, почти мольбу: не делай этого, не повторяй моих ошибок, не закладывай душу. Он был — трагическая фигура: все знает и не может предотвратить катастрофу, потому что когда-то согрешил сам и теперь платит за это. А дальше он появлялся в спектакле время от времени в таких же костюмах, в какие судьба рядила Фауста-сына, возникал презрительным отражением и уже безо всякого сочувствия наблюдал «повторение пройденного». Боже, какие побрякушки эта слава, эта власть, это богатство. И за них заплатить вечным странничеством по кругам ада, которое теперь его удел, а скоро станет уделом следующего?..

Кажется, только такая личность, как он, мог вот так, от себя, выйти к залу для проповеди в финале. Чтобы просто попросить не творить зла. И зал слушал его.

Ступку при жизни называли великим актером (на это он ернически уточнял свою «великость», обозначая рост в сантиметрах). Но это и правда так. Я была на 80-летии театра им. Франко. И вот стояла вся труппа театра — какие-то не сегодняшние красавцы, будто прямиком от Соловцова, построившего то здание, в котором нынче живет театр Франко, и хотелось назвать их на старый манер Задунайскими и Запорожскими (один и впрямь Заднепровский…). И вот они стояли, но только один был — во внутреннем ритме, и взгляд сразу был прикован к нему, к Ступке: он чуял драматургию каждой минуты и хитрым флибустьерским глазом отлавливал чиновников… вышучивал речи… подмигивал залу и чувствовал мышцами спины товарищей, стоящих за ним. В этот вечер я видела сложносочиненный образ художественного руководителя театра Б. С. Ступки.

На следующий день, еле живой от празднования до утра, он-таки затащил нас с друзьями в кабинет, и мы чудесно просидели в разговорах о театре много часов. Знаете, у него ведь не было высшего актерского образования, а оно требовалось. И Богдан Сильвестрович окончил театроведческий факультет. И имел театроведческий диплом…

Несколько лет назад в журнале было напечатано интервью с Богданом Ступкой. В день его ухода пусть еще раз прозвучит его голос.