«Грязнуля». К. Стешик.
Тюменский Большой драматический театр.
Режиссер Роман Габриа, художник Павла Никитина.

Тюменский зритель консервативен, и примет ли он постановку — это большой вопрос. Но театр решился на эксперимент, взяв в репертуар современную драматургию. Спектакль получился ансамблевым, крепким и безусловно заслуживающим внимания.

Посреди сцены стоит длинный стол, за которым один за другим рассаживаются актеры. На заднем плане — металлический каркас, представляющий собой сплав абрисов разных геометрических фигур. В центре сидит мужчина в костюме. Перед ним — чайник и чашка. Образ считывается легко — это «Тайная вечеря». Картинку рушат только преувеличенно большой степлер да облезлая елка с гирляндой, расположившиеся на авансцене (сценография и костюмы Павлы Никитиной). Габриа посадил за стол странных и разношерстных «апостолов»: мужик в белой пижаме, женщина в мужеподобном костюме с шапкой-ушанкой в руках, девушка неопределенного возраста в советской школьной форме, гейша, медсестра и другие — та еще компания. Если попытаться определить живописный источник, к которому обращается режиссер, то, наверное, это Сальвадор Дали, тем более что к нему Габриа уже отсылал зрителей в своем спектакле «Баралгин» (2008). Как и в «Театре визуальной рефлексии», режиссер снова обращается к внутренней жизни человека, вернее к тому, что из нее возможно увидеть. Этим объясняется и алогичный монтаж сцен: уловить образы подсознания — дело трудное. Весь спектакль — сюрреалистический мир, в котором невозможно понять, где сон, а где явь. И есть ли реальность вообще?

Сцена из спектакля.
Фото — Ф. Подлесный.

Главный герой Макс (Андрей Волошенко) однажды ночью проснулся от того, что забыл закрыть входную дверь, и его начали преследовать странные события, по жанру больше всего напоминающие пародию на хоррор (к слову, в программке спектакль заявлен как «комедия ужасов»). В квартире, на работе, в гостях — всюду, где бы Макс ни оказался, за ним ходит Нечто, оставляющее после себя жир и черные волосы.

Максу с первых же минут хочется поставить диагноз. Возможно, он, как Билли Миллиган, страдает диссоциативным расстройством идентичности, а все остальные персонажи, находящиеся на сцене, — это лишь наглые гости его подсознания? А может, у Макса обсессивно-компульсивное расстройство, которое заставляет педантично проверять все мелочи и превращает обыденность в ад? Или все-таки происходящее с ним лишь кошмарный сон?

Сцена из спектакля.
Фото — Ф. Подлесный.

Сновидческая природа действия объясняет и эстетическую эклектику в лучших традициях постмодернизма: жена друга, предстающая в образе гейши (Ольга Безбородова); голос диктора, читающего лекцию об искусстве; хоровод инквизиторов в капиротах; Мария с пластмассовым младенцем и светодиодные нимбы над их головами; неловкий вог в исполнении коллеги по офису (Дарья Терехина); акробатические трюки шефа (Игорь Гутманис); секретарша, на разрыв аорты горланящая стихотворение про белые носки (Марина Карцева), — мало ли что во сне бывает. Инфернальный мир создается из обрывков воспоминаний героя, его навязчивых видений, подчеркнуто нереальных: персонажи повторяют одни и те же фразы, произнося их с нарастающей громкостью и растягивая, как на зажеванной кассете. Постоянно меняются места действия (пространство условно и все переходы выполняются с помощью передвижения столов на колесиках), события наслаиваются друг на друга вне логики. Музыка, которую подкидывает подсознание героя, тоже удивляет разнообразием: от хорала Ave Maria до Земфиры и «Аквариума» (музыкальное оформление Романа Габриа). В спектакле смешалось все: пьесы Чехова, герои Стешика, заговорившие его стихами и цитирующие его же страницу в Фейсбуке. Актеры то играют, то становятся сами собой и даже спорят с режиссерским решением, предлагая альтернативные варианты постановки сцен.

Кажется, что Габриа задался целью не просто проникнуть в текст пьесы, по форме больше напоминающий рассказ-фантасмагорию, но и понять драматурга как человека, раскрыть его внутренний мир. При этом, знакомя зрителя с современным автором, режиссер цитирует «Дядю Ваню» и «Вишневый сад». И, если речь про небо в алмазах не выдает себя (хотя, конечно, трудно представить, что кто-то не угадает автора набившего оскомину текста), то, читая монолог Лопахина, Сергей Белозерских бросает: «Чехов. Тоже вообще-то новая драма». Таким образом, режиссер, по всей видимости, хотел настроить зрителя на лояльную волну. Мол, и Чехова когда-то не принимали, а теперь вот классик без всяких сомнений.

Сцена из спектакля.
Фото — Ф. Подлесный.

Ближе к финалу, когда Макс, доведенный своим тайным преследователем до полного отчаяния, оказывается в больнице, где ему перебинтовывают голову и выливают на нее бутылку кетчупа, мы наконец-то узнаем причину бед героя: ему сообщают, что его сестра умерла. Таня (Диана Быстрицкая), которой оказывается девушка в школьной форме, на протяжении всего спектакля надрывно кричавшая об одиночестве и боли стихами Стешика, покончила с собой. Накануне Макс выгнал сестру, находящуюся в трудной жизненной ситуации, из своего дома. Он с детства называл ее грязнулей и не мог смириться с тем, что она разводит бардак в его квартире. Макс танцует странный танец боли и отчаяния под детскую песню из фильма «Боба и слон» (режиссер по пластике Николай Куглянт). Пластическое решение этой сцены выдает многолетнее сотрудничество Габриа с театром DEREVO, на эстетику которого значительное влияние оказал буто — современный японский танец.

Макс, всю жизнь коривший Таню за нечистоплотность, и сам оказался неряхой, а сон, от которого он очнулся в финале, отрезвил: он был слеп по отношению к собственной сестре, а когда очнулся, оказалось, что менять что-то уже слишком поздно.

Но тот факт, что режиссер не стал заигрывать с публикой, а предложил ей немного подтянуться до несложных аллюзий, в эпоху тотального культурного обнищания нации вызывает уважение.