В заветной сокровищнице несостоявшихся замыслов великих режиссеров на почетном месте хранятся наброски к «Гамлету» Всеволода Мейерхольда. Вот один из эпизодов. На холодном морском берегу две фигуры: одна в черном плаще — это Гамлет, другая в серебряных рыцарских латах — это Призрак. Сын снимает свой плащ и укрывает им плечи отца. Под плащом у принца — такие же серебряные доспехи, как у покойного короля. Так, должно быть, и выглядит в театре совершенство.

Казалось бы, «Гамлет» в Александринском театре в постановке Валерия Фокина едва ли не обязан стать оммажем Мейерхольду — и по праву давно утвержденных Фокиным художественных приоритетов, и по аналогии — с александринским «Ревизором», прежде всего. Но нет. Если премьерный спектакль и платит кому-то культурную дань, то — скандальному, дерзкому и, похоже, незаслуженно забытому «Гамлету» Николая Акимова, поставленному им в 1932 году в Вахтанговском театре. Собственно, скандал был в том, что великая трагедия на сцене предстала как гротескная история о борьбе за власть. Эта же тема — в основе нового спектакля Александринки. Потому что — ну какие, доблестные сэры, сейчас, к черту, серебряные доспехи?! Давно все проржавело и в прах рассыпалось. «И ржа от стали не оставит след» — сказано у Шекспира о «вывихнутых» временах.

А между тем, металла на подмостках предостаточно. Вся сцена заполнена железными конструкциями трибун — амфитеатр нам виден с обратной стороны, разглядеть происходящее можно лишь в просветах между ступенями или на лестнице, ведущей в главную ложу (сценография Александра Боровского). Там, наверху, явно что-то происходит, там начинается инаугурация Клавдия (именно инаугурация, не коронация), но мы, сидящие внизу и подсматривающие в щелочку, видим лишь кусочек политической реальности. Перед церемонией на сцену выводят двух крупных немецких овчарок — проверить периметр; чуть позднее на авансцене обнаружится яма для бесперебойного сбрасывания трупов.

Властная вертикаль и подчиненная горизонталь соединяются в одной точке — это принц Гамлет, разумеется. Он пьян до безобразия, «не валялся и никем подобран не был» — не про него, «принц видит сны». Чуть тепленькое тельце в джинсах и кедах волоком втаскивают через зал под лестницу, отливают водой, в два приема переодевают в строгий костюм, встряхивают хорошенько — и вот уже его, умытого и почти вертикального, бравые Розенкранц и Гильденстерн, крепко подперев с двух сторон плечами, вносят на трибуны. Наследник — обязательная часть ритуала. Так положено.

Король Клавдий меж тем произносит торжественную речь — Шекспир уволен из спич-райтеров (собственно, весь текст спектакля — прозаический микс из прежних переводов, переписанный и урезанный Вадимом Левановым для двухчасового действия). Клавдий несет великодержавную чушь о «всеобщей поддержке» перед лицом коварного Фортинбраса, рассчитывающего, «что в стране у нас бардак» и т.д. Сдобное самодовольство в снисходительной интонации (Андрей Шимко ненавязчиво точен) вкупе с барственным мурлыканием Гертруды (Марина Игнатова) и верноподданническим квохтанием придворных — и мы уже чувствуем себя, ну просто как дома. Подлинное, крупное злодейство в этом «Гамлете» иное, но если автор спектакля что-то ненавидит по-настоящему — то, судя по всему, именно эту убийственную умильную государственную фальшь. Недаром Гамлет (Дмитрий Лысенков) тут так молод — его тошнит еще до всех разверстых могил и открытых истин, просто от того, что он видит вокруг. «Достали эти старые пердуны!» — огрызается принц: сразу видно, студент Виттенберга давно не был на родине.

Принц пьет не сам — ему щедро наливают. К наследнику приставлены два специальных человечка, которые и водочки накатят, и инсценировку с явлением призрака устроят — для усиления галлюциногенного эффекта, натурально. Вменяемый претендент на корону опасен. Но Гамлет, тихонько скулящий от бессилия, мечущийся по железным ступеням с воем «не могу!!!» (вместо громокипящих монологов), то и дело жалующийся на «депрессию» и «печень интеллектуала», оказывается опасен всерьез. Его впечатлительность сильно переоценили: принц уже готов было прогундосить классическое «Быть иль не быть», ему в ладошку «из ниоткуда» услужливо шлепается череп, мгновение — и череп выброшен в яму, принц обрывает «шекспировские страсти»: «Хватит».

Операция «Мышеловка» проведена с небывалым размахом. Актеры бродячей труппы в глубине сцены разыгрывают историю с отравлением, друг-Горацио по приказу Гамлета бегает по партеру Александринского театра, запирая входные двери, а принц наблюдает за Клавдием, «чтоб заарканить совесть короля», как мы все помним. Клавдий попадается в мышеловку накрепко: со страшным криком он начинает метаться, бегает по трибунам, пытается открыть те самые двери партера — сцена длинная, слишком очевидная… Такой она кажется, пока внимание зрителя, обежав круг партера (вслед за Клавдием), не вернется в исходную точку — а там, в центре лестницы неподвижно, воплощенной аллегорией «воли к власти» стоит «железная леди» Гертруда. И Гамлету катарсис обеспечен: он жаждал ответа и получил его. Только это не тот ответ. «Убийца короля в его короне» — это не дядя, мой принц. Это мама. Тут дело не в банальном «переведении стрелок». «Гнусность злодейства» здесь ощущается на физиологическом (то есть исключительно важном для Шекспира) уровне — и разыгравшимся Лысенковым с беспощадной точностью транслируется в зал. Ведь в сцене «мышеловки» уже практически невозможно добиться эффекта трагического озарения (ну мы все знаем, что Клавдий убил, ну дальше что?) — а у этого почерневшего, обуглившегося изнутри Гамлета, получилось.

«Век вывихнут» — оставлена в фокинском спектакле одна из немногих шекспировских метафор. Почему остальные метафоры убиты — понятно, дескать, «не время сейчас», не до риторики, не до высокой поэзии в тюремной датской низости. Отчего же про «вывих» оставлено? «Это не горе, если болит нога», — говорил не чуждый Шекспиру поэт. «Век», явленный в александринском «Гамлете», не вывихнут — выпотрошен, выкинут из чрева, проспиртован, заблеван, растерзан и скормлен псам, как-то так. Его не вправить. В финале — только трупы и малютка Фортинбрас с приказом их убрать. Но вот ведь парадокс: «все мерзостно, что вижу я вокруг», а между тем на сцену, лишившийся дара речи (текст искромсан немилосердно), держащий напряженные паузы уже едва ли не в размер отсутствующих монологов, выходит Гамлет — Дмитрий Лысенков. Со всей очевидностью готовый — и к поэзии, и к философии, и к трагедии. И чуть ли не впервые за много лет «человек радует меня».