Систематизировать разговоры о Системе, которые велись в ходе конференции «Станиславский: за и против» в рамках фестиваля «Балтийский дом», представляется не особенно результативным. Личные мнения участников оказались явно ценней, чем попытки выработать и сформулировать единую концепцию. Высказывания сами по себе складываются в сюжет: мы предлагаем конструктор тезисов для сборки.

Марина Давыдова, модерирующая и ведущая конференцию, начала с провокативного сообщения: чем она больше погружается в вопрос, тем меньше понимает, чем была и что есть пресловутая Система. Кругом противоречивые мнения: это непреложный закон? или нотная грамота? некие предписания? способ самопознания? аналог хатха-йоги для театрального мира? описание уникального опыта, который может пригодиться?.. Задачи были поставлены амбициозные: предполагалось переосмысление исторической роли Системы и меры ее необходимости (или бессмысленности) в современном режиссерском театре. При этом поднимались острые (и резонные) вопросы, например: если внедрена такая хорошая методика, почему же так много плохо играющих актеров? И нет ли в самой идее канонизированной Системы (на самом деле, не ясной и не структурированной) опасности? Наличие свода законов наделяет в том числе и бездарей правом нести их в массы.

Константин Богомолов, от которого, по всей видимости, ждали радикальных тезисов, высказался вполне лояльно, хоть и отметил, что Системы как таковой нет. По его мнению, есть смысл относиться к наследию Станиславского как к частному опыту, собранию индивидуальных технологий. Выход в пространство сцены объективно вызывает внутри человека определенный психофизический процесс. Все ухищрения и приемы направлены на то, чтобы быть там таким же свободным, как вовне. Сакрализация системы произошла не по вине и не по воле ее создателя — это дело «апостолов». «Станиславский дает этический свод. Он этакий князь Мышкин, пришедший в пространство Петербурга (под Петербургом здесь подразумеваю театр). Пришедший со своим неспокойным ощущением жизни, со своим пониманием про то, что ломко, странно, нервно… Со странной, болезненной наблюдательностью над театром и над собой. Вот то, чем меня эти тексты этически завораживали». Наиболее ценна в опыте Станиславского для Богомолова система отказов, постоянный диалог с собой и готовность перечеркивать и начинать сначала. Это, может быть, главное, что стоит перенимать.
Богомолов с уверенностью высказал распространенную мысль: в театр приходят психически нездоровые, зараженные особым видом эксгибиционизма люди и в муках направляют свою ненормальность в креативное русло. В этом ключе то, что понимается под Системой Станиславского — фиксация течения одной болезни с элементами врачебной практики.

Кама Гинкас, отказавшийся выступить первым, сказал, что предпочтет парировать доводы несогласных, потому что для него Система — то же самое, что Символ веры, Библия, Коран, Тора… Теперь он продолжил: «Страх черной дыры сцены иногда — болезненное проявление гениальности. Артист — патологическая личность. Если вам предложить раздеться, вы не согласитесь. А артисту необходимо „раздеваться“ и рассказывать про самые больные, сомнительные вещи, что существуют в нем. И он благодарен тем, кто хочет помочь ему раздеться. Система помогает больному человеку сделать то, к чему он призван».
Гинкас делал упор на то, что «этот самый К. С.» ничего не выдумал, а открыл некоторые объективные законы, наблюдая за собой и великими актерами времени. «Как нельзя без знания анатомии лезть в человеческое тело, так без знаний законов нельзя лезть в душу актера. Вы зарежете его!»
— Но если бы князь Мышкин создал Систему…. — попыталась снять пафос Марина Давыдова.
— Мышкин не создал, зато создал один из его прототипов — Иисус Христос.

Андрей Могучий посетовал на то, что «спора не состаивается» и, как всегда, начал с того, что привык к критериям. «Уже два человека сказали, что занимающиеся театром — больные люди. Я уточню, что это за болезнь: шизофрения. Постоянное раздвоение. Достижение естественного существования в искусственных обстоятельствах — к этому сводятся все методы. Мне ближе слово методология, а не система. Некогда я читал все эти тома, которые, кстати, написаны так, что бесит, выбрасывал и говорил: „Нет, только Мейерхольд!“. Но потом понял, что это объективно, это как таблица Менделеева». В связи с вопросом о том, почему система, мягко говоря, не гарантирует становления хорошего актера, Могучий вспомнил идею Марины Разбежкиной, что человек подсознательно отвечает на запрос. «Возможно, общество инстинктивно калечит артистов, давая запрос на имитацию».

Люк Персеваль и Марина Давыдова.
Фото — Юрий Богатырев, архив фестиваля.

Люк Персеваль пришел в театр из профессионального футбола, в течение восьми лет был актером, а потом, по его словам, устал от режиссеров, от того, что они навязывают ему, как думать и чувствовать. Он начал спрашивать актеров, почему они стали играть, большинство называли одну и ту же причину: стыд и страх. Персеваль вспоминал, что и в футболе перед каждой важной игрой одиннадцать парней сидели и тряслись. «Меня больше всего интересовали в книгах Станиславского методы избавления от страха, достижения личной свободы». На первых этапах Система казалась Персевалю прекрасной, потому что подтверждала его собственный опыт. Но потом он стал замечать, что она учит концентрации на себе, а не на партнере (последний тезис вызвал в зале споры). Режиссер сказал, что сам не прочь бы сжечь книги Станиславского, а остальных призвал не превращать его в пророка.

Тимофей Кулябин также говорил о догматике. «Электорат, выходящий из институтов, — люди, наученные мертвой Библии». Режиссер рассказал, как в Новосибирском институте студентка сделала потрясший его этюд, в котором двадцать минут увлекательно существовала в образе девочки, которая стоит в углу и хочет в туалет. И после показа на экзамене комиссия выдала абсурдное нагромождение вопросов: «Какие предлагаемые обстоятельства? А что за дверью? А кто мы?..»

Подведение итогов, которое на пятом часу конференции было бы, пожалуй, утомительно, заменил приехавший Андрей Жолдак. Он начал с того, что рассказал свой сон, в котором он, как охотник, крался по лесу и набрел на избушку, где разговаривали Станиславский с Чеховым. В этом пространстве Жолдак долго ломал создателю Системы пальцы и выяснял, в чем же ее подлинная суть. Затем Жолдак повесил Станиславского (так ничего и не узнав). Сказав, что станиславских рождает каждый век, режиссер тезисно и предельно метафорично изложил свою Систему. Одним из стержневых ее пунктов является процедура убийства персонажа: актер охотится на героя, влезает в его шкуру и убивает ударом в сердце. «Моя система — удивлять», заключил Жолдак.