Утро красит нежным светом… На Урале посверкивает наст, а многочисленные народы и народности России идут с цветами и шарами на поздравительную демонстрацию: у Николая Коляды нынче юбилей. Так и вижу его, в тюбетейке, у дверей своего театра, приветствующего демонстрацию трудящихся и наливающего суп в походный котелок каждого (любит Н. В. Коляда кормить людей супом, даже на гастроли своим артистам возит, наварит супу — и в Пермь)… Собственно, наст посверкивает исключительно в его лучах, потому что на Урале солнце только одно и есть — он…

«Коля Коляда» — это много лет вроде народной песенки, рифмованной строчки, плясового словосочетания. «Коля Коляда» — свой могучий «национальный герой», домашний, «фольклорный» свердловско-екатеринбургский. Который с печки — да в богатыри. Вся жизнь — на виду, судьба — прилюдна, она — особое достояние каждого (а с появлением Фейсбука и ежечасного присутствия там сегодняшнего юбиляра — и подавно). На глазах у всех он приехал из деревни, был актером, пил-гулял, болел, писал, стал ставиться по всему миру, сделался знаменит, обнаружил способности режиссера, кидался в ноги и хлопал дверями, построил церковь, ширился и ветвился учениками, ссорился и мирился, отделялся и воссоединялся, ревновал и прощал, создал свою империю из театра, фестиваля, школы, ЦСД, актерских квартир — и даже, говорят, простер из уральской метрополии руку для колониального захвата Москвы, чтобы открыть там филиал «Коляда-Театра».

Как настоящий император, сидя на троне, покрытом домотканым ковриком, и поглаживая кота, Коля Коляда проклинает и милует (как с трона сойдет — пишет и ставит). Это происходит по заведенному дворцовому расписанию: между «люблю» и «ненавижу» простирается его эмоциональная власть над человечеством. И я тоже уже не раз бывала проклята, а потом помилована и даже неоднократно полюблена эпистолярно: «Дмитревская, знаешь, что я тебе по пьяни скажу? — писало мне солнце. — Ты самое живое в моей жизни, что я видел. Но ты такая дура — клиническая. Но такая живая клиническая — что все остальное не имеет значения. Марина, я тебя не просто люблю, а обожаю». И вот только, бывало, успеешь обрадоваться, расслабишься, утратишь бдительность, а уж раз — и опять в немилости… Последний раз я была фейсбучно проклята за обсуждение «Ричарда». А помилована ли после обсуждения «Двенадцати стульев» — так и не знаю, да, признаться, не все ли равно, как относится к тебе солнце: светит, да и все…

Мне-то вообще поделом, ведь однажды я не поддалась зову Коляды и не поехала с ним во Вьетнам, который в нашем детстве американцы жгли напалмом. «Я прям вижу — мы с вами во Вьетнаме — хорор))))», — писал мне Коля Коляда однажды ночью, и хотя я понимала, что это сюжет сюжетов и что Россия замрет на десять дней в полнейшем непонимании случившегося, когда Фейсбук оповестит мир о том, что Коляда и Дмитревская вместе «путешествуют во Вьетнам», — все равно сдрейфила. Убоялась зноя и трусливо не поддержала этой сюрреалистической конфигурации, этого трэша, так что Коля Коляда, страдая от жары, в полном императорском одиночестве покупал на вьетнамских рынках барахлишко для очередного спектакля…

И все его прощают. И он прощает. И грешит и кается. И снова ставит. И пишет. И учит. Полчища, у него буквально полчища учеников, драматургическая школа и артисты разных калибров — непонятно, как успевает он все, да еще и «ПТЖ» читать. Не выписывает, но читает, добрые люди всегда принесут и на стол положат.

Оно и объяснимо: «Петербургский театральный журнал», невзирая на периодические проклятия, написал о Коляде столько, что этими страницами можно легко устлать расстояние от Моховой до Пресногорьковки Кустанайской области, где родился Николай Владимирович. Мой давний знакомец М. Пугель даже наблюдал когда-то давно, как играл Коляда Антона Чехова в городе Гамбурге на неметчине. А лично я писала о его режиссерском начале в статье «Корабль Коли Коляды». И уж дальше курс этого корабля текстово отслеживали многие авторы, а вдохновенная статья О. Скорочкиной так и называлась: «А корабль плывет… Постепенно Коля Коляда выдрессировал всю отечественную критику: как заорет, как зарыдает, как гневно выбежит с обсуждения, — лучше уж принять сразу всю его эстетическую неуемность и немыслимость, и лучше не ждать, что будет у него всего «по два», а не «по четыре, по шесть, по восемь»… И ничего ведь — привыкли. И даже стали получать от переборов эстетическое удовольствие. Молодец Коляда. Настоял на своем-таки.

Больше всего я любила его «Ревизора», еще когда там играл Кабалин. Там сошлись для меня все смыслы колядовской народности и нашей усиливающейся год от года евразийности. А смешно было — до колик. (Коля до колик — это тоже про него.) В прошлом году мне довелось руководить талантливым дипломным сочинением А. Шаклеевой «Философия русского юродства и режиссура Н. Коляды». Вот где корень и стиль, вот где костюмированность Христа ради (и театра ради) и самоотречение во имя, вот где хитрость и искренность под одним колпаком с бубенчиками или короной короля…

А когда он в виде Кисы Воробьянинова гладит в финале спектакля стены воздвигнутого им театра, — я буквально плачу. То есть сначала, как всегда, в произведении «Коляда-Театра» поют и танцуют зажигательные дивертисменты в безбрежном формате, но среди всего этого ходит человек — Киса-Коляда, — который хотел богатства, а на его кровные «из стула» бриллианты неожиданно построился театр для народа. Этот театр в финале можно потрогать рукой, погладить стены — и затем скромно «сыграть в ящик», улечься в дощатый ящик, на который твоя труппа вывалит кучу «кисиных останков», тех котов, которые в изобилии присутствуют в оформлении.

Получается, в преддверии юбилея Коляда поставил в спектакле свои похороны. А потом встал и вышел на поклоны, и ставит что-то следующее. Жизнь продолжается. Здоровья вам, Николай Владимирович!