«Чу…».
Режиссер Вячеслав Полунин.
На сцене Клоун-мим-театра «Лицедеи».

Того, что история оканчивается смертью, зрители, по большому счету, отказываются, не успевают замечать. На то и расчет: за полтора часа спектакля зал слишком заражают восторгом, ликованием, азартом, тягой к жизни. Верой в то, что каждая секунда вместительнее, краше, плодовитей, наваристей, чем принято считать. И грань между реальной жизнью, полной фантазии, и фантазией о жизни по ту сторону перестает иметь значение. И нас, черно-белых аналитиков, фокусирующих взгляд на том, что грустно, с радостью и свистом забросали б туалетной бумагой, посдергивали бы с нас все погоны и лычки с характерным детсадовским звуком отрывающихся липучек. Заставили бы полоскать отяжелевшие мыслями головы в Хуанхэ или Янцзы… И поделом бы, разумеется, но мы-то обхитрили! Мы уж укрылись, мы в безопасности: вынесли контрабандой впечатления и вот теперь пытаемся разложить их не по антигравитационно покосившимся — как в спектакле, а по обычным, горделиво-горизонтальным полочкам. И разобраться в том, что все же это было?

Строго говоря, что это было (вернее, что это будет), нам рассказывают сразу же — простыми человеческими словами, еще прежде, чем надеть клоунский нос. Выходит Вячеслав Полунин на просцениум после срывающего овации номера «Blue Canary» и рассказывает, что этот спектакль — вторая часть легендарных «Чурдаков», придуманных в 1981-м. И посвящен он клоунам, которые когда-то были популярны, а теперь доживают свой век среди хлама на чердаке. Конкретно — братьям Фрателлини, но не только… И предупреждает: будет опасно! Будет литься вода, греметь гром, идти снег, артисты оккупируют зал… Словом, новая классика нового жанра — встречайте.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Потом великий клоун надевает красный нос, персонаж из жизни становится персонажем из театра. Гром, молния, кромешный мрак — все без обмана, как обещано.

И действие начинается с представления пространства. Ползет и шарит в темноте с тактильной мягкостью слепца круг света, высвечивает детали интерьера и знакомит. С часами, с головой Венеры (ее возмутительные гитлеровские усики за 20 лет не поредели — с чего бы им редеть?), с нелепо подвешенным пузатым херувимом, с мансардным окном, уходящим в дождь… Чердак эстетски, дизайнерски монохромен — как-никак Европа.

А жизнь внутри него пестрая. Хоть и осенней, нескрываемо осенней пестротой. Под гримом все морщинки рельефней и заметнее. Подробно, акцентированно, как бы во всем теле, во всей пластике каждого героя проявлена сосредоточенная зоркость. Чердачные жители пытаются быть моложавыми и хорохориться друг перед другом не с молодецки-глуповатым, а с каким-то новым, грустным смыслом. Поначалу они как будто делают все то же, что и прежде совершали чурдаки. К примеру, путешествуют с упоением вокруг шкафа, норовя подстроить друг другу каверзы. Только совсем в другом темпоритме, с другой мерой искушенности, с другим зарядом. Есть в этом какой-то… жизненный постмодернизм: не только в искусстве, но и в повседневности все повторяется, все уже было. И обитатели чердака производят без конца повседневные (ритуальные) для них действия, как будто чтоб подбодрить друг друга, чтоб, как часы, завести новый день.

Поначалу нам как будто даже выдан быт. Мы смотрим, как в клубящемся пару один жилец (персонаж Артема Жимолохова) подогревает для других какие-то хрустящие угольки. И сдабривает их специями из пойманной по случаю и мелко нашинкованной ладонью мухи. А вот другой (герой Николая Терентьева) с победой возвращается из магазина, тащит огромную авоську с туалетной бумагой. Клоунско-старческое житье, готовьтесь: вот сейчас уже взгрустнется. Но нет, ничуть, опять обман.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Обыденность здесь хронически игровая, а значит, игрой преодолевающаяся. Иллюзорный мир с разгромным счетом побеждает всякую реальность. Чердак, заброшенность, утлое жилье — все это отходит на второй план. И в буквальном смысле тоже, поскольку клоуны и впрямь врываются в зрительское пространство. Так, обворожительная серая мышь Татьяны Карамышевой под оглушительное «You can leave your hat on» обрушивается в зал и танцует стриптиз, срывая с себя старческие пуховые платки и обнажаясь аж до затрапезной кацавейки. И так неистово и беспощадно хочет быть прекрасной… Не говоря уже о том, как захватывает зал война с летающими над головами подушками и рулонами туалетной бумаги. Памятный всем диктатор за 20 с лишним лет решительно возмужал. Смехотворность длинного человека в черном пальто — результат его смехотворной серьезности.

Много простого, даже элементарного во всем этом чуде. Обманы ожиданий, хрустящая ломка стереотипов. Вот перебрасываются два китайца мелодичными китайско-клоунскими словами, ловят раскатистое эхо над «гладью воды». Не могут понять друг друга, расслышать, а потом на чистейшем русском: «На рыбалку!» И долго делят воображаемую реку на воображаемые Хуанхэ и Янцзы…

Много самых простых приемов и средств. Например, гипербол: так чихает разболевшийся герой Полунина, что дым коромыслом, пушечные залпы, и все предметы один за другим сваливаются с «антресолей», раскачиваются на лонжах. И тут уж непременно надо пояснить ласковым фальцетом: «Болею…» И беззастенчивый гротеск: чего стоят насмерть перепуганный крошечный жених Карамышевой и одеревеневшая, как гофмановский автомат, бесстрастная невеста Терентьева… Есть интертекстуальность — цитаты из классики: историю про маленькую девочку-припевочку-оборотня нам рассказывают, глядя сквозь телевизионную линзу, точь-в-точь как Елена Андреевна в някрошюсовском «Дяде Ване». Самоцитатам — тем и вовсе несть числа.

И кажется (начинает казаться, когда выдернешь себя за волосы из всего этого чу… и заставишь анализировать): никакой ведь цельности — одна кромешная бесцельность! Бесцельность и бесценность существования.

На самом деле, перед нами множество конфликтов — не в бытовом (не только в бытовом), а в сущностном смысле. Конфликтов человека с человеком, человека с миропорядком, человека с обществом… и, разумеется, с самим собой. И в этих конфликтах проявляется, раскрывается, сияет множество живых лиц.

P. S. А смерть здесь приходит так: открывает клоун маленький чемоданчик, а в нем детство — детский гомон, детские голоса, звон стекла, разбитого мячом… Открывает большой чемодан, а там взрослость: короткая и буйная, заводная вечеринка… А больше открывать и нечего. Только бумажный снег остался в карманах. И спускается сверху похожая на рельсы лестница с траурно-золотыми кистями, и надо чемоданы собирать. И человек с крыльями компостирует билет… А там, за стуком колес, играют вечные и неизменные «Blue Canary». Время разгримировываться. Все разгримировываются. Радостно.