«Чайка. ВидЕние перед премьерой». А. П. Чехов.
Режиссер Константин Рехтин.

«Папин след». По повести Г. Вормсбехера «Наш двор». Режиссер Константин Рехтин, художник Владимир Сафронов.

Омский Северный драматический театр им. М. А. Ульянова (г. Тара).

О театре, живущем нелегкой жизнью в маленьком городе Тара на севере Омской области, на малой родине великого артиста Михаила Ульянова, «Петербургский театральный журнал» пишет уже почти 15 лет, практически с рождения Омской Северной труппы. Писали и о ранних спектаклях («Пролетный гусь» по В. Астафьеву, «Весенние побеги» по Ф. Ведекинду), и о постановке прошлого сезона «Наташина мечта» по Я. Пулинович.

Недавно театр провел III Всероссийский театральный фестиваль «Сотоварищи», посвященный 90-летию со дня рождения М. А. Ульянова. В конкурсной программе тарчане показали «Чайку» — премьера была сыграна на открытии фестиваля. По решению жюри эта работа Константина Рехтина была награждена призом за «Лучшую режиссуру», а сыгравшая Нину Наталья Канунникова отмечена за «Лучшую женскую роль». В офф-программе Омский Северный представил новый спектакль «Папин след», в котором продолжил сценические исследования феномена детства: маленький Фрицик, чья семья попала в мясорубку репрессий, — это «простая душа», которая не может понять и принять всей чудовищной мерзости окружающего мира… Встреча с театром в Таре порадовала — коллектив под руководством Константина Рехтина живет насыщенно, творчески, при этом дружно и сплоченно, и усилия молодого энергичного директора Анджея Неупокоева явно не пропадают даром.

ИГРА В КОСТИ

Да, «Чайка» снится Косте — вся, вплоть до финального выстрела. Юноша переволновался и впал в забытье за минуту до своего дебюта.

Вся «Чайка» явится ему фантазийным миражом. Это едва ли не монодрама. Драматическая история о неприкаянном поэте сыграна как видение самого этого поэта: все перипетии сюжета, все «чеховские катастрофы» (Б. О. Костелянец) остро пережиты и одновременно претворены в музыку и в шелест волн.

При всей населенности персонажами действие дышит Костиной фантазией, его нервом и его душой. Сценографию Ольги Веревкиной можно назвать вдохновенной. На сцене — заросли прибрежного болотного тростника, лодки, волнистая гладь озера. Тут не конкретный пейзаж, а фантастический мир. Стрекот кузнечиков, бульканье в заводи заставляют вспомнить звукопись Станиславского, что так раздражала Чехова. Да, гранью здесь весьма ощутима театральная ирония! Суть, однако, в том, что персонажи обживают этот мир с органической иррациональностью сновидения.

Вот, скажем, Маша и Медведенко (Арина Сидорова, Алексей Лялин) тут не только со своей долей в «пудах любви», они еще и порождение фантазийных заводей из Костиного сна: порой она, украшенная все той же прибрежной травой, предстает чем-то вроде Русалки, он — Лешим. Конечно, у Нины в этом бликующем мире особое место. Наталья Канунникова действительно юна, импульсивна — и поразителен перелом в монологе Мировой души, когда эта девочка вдруг словно ныряет на глубину, и наивная детская декламация оборачивается вдохновением, настоящим искусством — тем самым, что заставляет взволноваться, казалось, уставшего от жизни Дорна (Евгений Хлюм). Существенен эпизод в спектакле, когда Дорн остается один, вспоминая это свое давнее переживание. За этой сценой идет та, где Дорн поет Косте — чуть ли не колыбельную поет ему.

О. Горбунова (Аркадина), В. Кулыгин (Сорин). Сцена из спектакля «Чайка».
Фото — архив театра.

В этой постановке обитатели соринского поместья много и хорошо поют. Костин «авторский» сон — это музыкальная драма. Да, в самом деле, природа озвучена здесь «по Станиславскому» до пародийности, хорошо ощущаемой Чеховым, — но здесь это и безудержность Костиного «сна», населенного тенями и звуками. Иногда это тени вывернутые — белые силуэты, как реплики на авангард начала прошлого века. Кузнечики буквально «вызванивают хорал», действие пластично переходит от диалогов к пению, сольному и в компании. Песни барда Евгения Бачурина — музыкальная канва «сна». Порой близость озера и тростника делает и персонажей подобием рыб, пускающих пузыри; но этому бульканью противостоит пение, которое и всегда раздавалось на этих берегах. Пение летит над сценой, над водой — и с ним словно обретают парящую душу сами герои.

Полина Андреевна (Анастасия Хитрова) несет-выпевает свою страсть к Дорну. Шамраев (Александр Горбунов) в Костиных видениях — в первую очередь человек поющий и влюбленный в театр. И зорко послеживающий за своей Полиной. Сам Костя (Максим Цыбанюк) двоится, во сне он словно видит себя со стороны. Второго, миражного, Костю остро играет Роман Николаев. Время от времени он энергично хватает созвучия на фортепиано, стоящем у левой кулисы, задавая тон продолжающемуся действию. Мать для грезящего героя прежде всего мать. Она не просто носит «светлые кофточки», Ольга Горбунова играет Ирину Николаевну светло и легко, словно сцена для нее — уже далеко, лучше бы ей и не уезжать от этого озера, от брата и сына. Он так и видит ее — в чудной чалме и светлой блузке, репетирующую для домашних «Медведя» и дирижирующую «хором». Тригорин (Михаил Синогин) — лишний в поместье. Не случайно он не имеет ни единой реплики, обращенной к горестному хозяину дома (Сорин — Василий Кулыгин). Беллетрист хочет удить рыбу — и больше ничего. Но попадается на его крючок Нина Заречная.

В рехтинской постановке, в этой фантазийной «игре в Кости», реальность и сон переплетены. Как само колдовское озеро — и миражно, и цепляет глаз реальнейшей прибрежной травой. Перед самым своим пробуждением Костя горько плачет. Но только ли сон это был? Выстрел в Костю — приснившегося Костю — делает сам герой.

ОЖИВЛЯЮЩАЯ ПАМЯТЬ

Этот спектакль открывает не только повесть «Наш двор» для тех, кто ее не читал, но и саму тему — тяжелую и горькую, которой отечественная сцена до сих пор мало интересовалась. «История одной советской семьи» — так обозначен жанр постановки, и речь здесь идет о насильственной депортации в Сибирь из Поволжья сотен тысяч российских немцев, объявленных в начале Великой Отечественной войны врагами народа и пособниками фашистов. Русские немцы, подвергнутые репрессиям за свою национальность, разделили участь миллионов невинных советских людей, сосланных, отправленных в лагеря, убитых. Вызывает огромное уважение гражданский и художественный поступок театра, заговорившего на столь мучительную, болезненную тему.

Режиссер Константин Рехтин сам сделал инсценировку повести Гуго Вормсбехера и посвятил свой спектакль «друзьям, соседям, знакомым, всем немцам», с которыми «жил на Алтае в детстве». Образ «папиного следа» (название спектакля) найден в тексте: это глубокий отпечаток сапога, который остался в земле около дома, когда Фридриха Карловича, главу семьи, учителя русского языка, угнали на лесоповал в трудармию. Маленький Фрицик, от лица которого ведется рассказ и в повести, и в спектакле, сохраняет и бережет этот след, как будто так самого папу можно удержать не просто дома, но в этой жизни. Отец, вернувшийся неузнаваемым исхудавшим инвалидом, умрет от истощения. Но «папин след» — память о нем, о семье, о предках, о родном доме на Волге — сохранится.

А. Хитрова (Эмма), Р. Николаев (Фридрих Карлович).. Сцена из спектакля «Папин след».
Фото — О. Плахина.

Артисты, как проводники, помогают зрителям постичь всю горечь правды. В самом начале они появляются по очереди, выходят как бы еще без роли и рассказывают публике, кого каждый из них будет играть. И после этого ступают на пушистую снежную полосу, отделяющую зрителей от игровой площадки (фонограмма дает сигнал — оглушительный, как выстрел, скрип снега). Этот ход, подчеркивающий меру условности спектакля, становится ключом к его сценическому языку — поэтическому, лаконичному, образному. Важными во вступительных речах становятся признания артистов: «Я ничего не знал о судьбе российских немцев», «Я не задумывалась, почему рядом живут люди с необычными фамилиями»… Театр вызывает аудиторию на разговор о том, что на самом деле происходило в истории страны, и делает это особым образом: подключая реальный опыт — и собственный, и зрительский. Пусть это не вполне документальный материал, но театр вносит дополнительные элементы подлинности — статистику, энциклопедические справки, информацию, касающуюся исторических событий и личностей. Бегущая строка над сценой выводит все эти данные, так же как и перевод некоторых реплик — герои время от времени переходят на немецкий (артисты специально занимались с педагогами и консультантами по языку). Так подчеркивается естественное двуязычие персонажей, и зрительское ухо приучается к особой красоте чужой речи, к ее выразительности, музыкальности. Само понятие «чужого», «другого» становится предметом осмысления. Другой — это страшно или нет? Другой — в чем он похож на меня и чем отличается? Наконец, как «чужой» ребенок становится родным? Василий Кулыгин и Ольга Горбунова (деревенский дед Семеныч и его супруга Ивановна) внятно играют историю принятия Фрицика — от недоверчивого и настороженного интереса до любви, доброты и заботы. А Председатель колхоза в точном исполнении Александра Горбунова так и остается посторонним, формально гнущим «линию государства», не разрешающим себе сочувствовать. Актер ярко показывает внутреннюю неуверенность, расшатанность этого персонажа. В финале именно он зачитывает постановление о реабилитации российских немцев, после чего выплясывает в каком-то диком порыве с криками: «Родина наша так решила! Наша и ваша Родина!» Бессмысленные кульбиты хромоногого Председателя так же абсурдны, как кульбиты отечественной истории. Но за них слишком дорого заплачено.

Сцена из спектакля «Папин след».
Фото — О. Плахина.

У спектакля сложная композиция, действие петляет от воспоминаний к реальности, от снов к яви, от идиллически светлых картин семейного счастья (когда все были вместе) к тяжелым, мучительным рассказам о потерях. Иван Шатов (Фрицик) все время на сцене, у него трудные актерские задачи — нужно существовать легко, с простодушием и наивностью ребенка, но при этом не впасть в тюзовскую «милоту». Герой Шатова не в состоянии осознать весь ужас окружающей жизни, но он его чувствует, трагически ощущает, несмотря на веру в счастливый конец сказки, — и такая двойственность оказывает сильное воздействие. Традиционно детский взгляд на действительность разоблачает ее бессмысленные, жестокие, античеловеческие законы. Точно найден в спектакле жест — Фрицик, говоря, что обнимает отца (или брата Арно, например), обнимает самого себя (а отец или брат в это же время обхватывают себя руками). Объятия остались лишь в воспоминаниях — протягивая руки к родным и любимым людям, не можешь их коснуться. Хотя вроде бы так живо помнишь тепло ладоней матери (трогательная, нежная работа Анастасии Хитровой) или отца (Роман Николаев, худой, длинноволосый молодой артист внешне не очень похож на солидного учителя Фридриха Карловича, но его существование в роли очень убедительно, весомо)… Когда полуживой после трудармии отец появляется в избе, Фрицик не узнает его, потому что «рука стала сухой и шершавой, как кусок коры». Условно и образно решена эта страшная сцена: черная шинель героя лежит на полу, Хитрова — Эмма гладит ее, а Николаев — Фридрих стоит рядом на коленях и горестно смотрит на свое «тело», которое больше уж не послужит. Потом он продевает руку в рукав шинели, и жена прижимает ее к щеке (как будто от человека осталась только рука, которая еще может двигаться, посылать последний привет этой жизни). Голос Анны Герман, этнической немки, чьи родственники пострадали от репрессий и погибли, песней «Нежность» проливает чистый свет на эту трагическую сцену.

Спектакль, повторюсь, решен условно, строго. Белое пространство, ряды белых полупрозрачных занавесей колеблются, и за ними скрываются фигуры погибших, но не покидающих душу Фрицика людей. Предметов на сцене очень немного: чурбаки вместо стульев, швейная машинка матери, очки отца, тряпичная кукла тоненькой непоседливой сестры Марийки (Арина Сидорова), скворечник, который сколотил добрый и смелый старший брат (Михаил Синогин). Когда дедушка Семеныч везет немецких ребятишек в район, чтобы отдать в детдом, они натыкаются на замерзших малышей — Фрицик выкапывает из сугроба пластмассовую куклу, голого пупса, и с ужасом держит его в руках… В одной из сцен они с Марийкой, дожидаясь, пока мама вернется с работы, достают фотографии родственников и расставляют их перед зрителями. Но все эти люди убиты, замучены, пропали без вести, и две суровые Метели — женщины в больших белых платках (Ольга Горбунова и Валерия Захарчук) — метлами неумолимо зарывают фотографии в снег. Такие внешне скупые сценические приемы эмоционально очень сильны.

В финале все актеры выходят на площадку и по-немецки поют знаменитую песню «Течет река Волга». Поют сдержанно, без сентиментальной сырости. Зрителям же не удается удержаться от слез. Здорово, что театр может так воздействовать на свою публику, особенно юную, которая оказывается готова к восприятию непростого и отнюдь не рядового спектакля.