Фантастика, Улицкая и современная драматургия в Канской театральной лаборатории

Эскиз худрука театра «Вымысел» в Новом Уфалее Тимура Салихова по недавней пьесе Константина Стешика «Друг мой» открыл традиционную для Канского театра лабораторию под руководством Павла Руднева. Тема этого года — монологи старшего поколения.

Вопреки приставке «моно» на сцене два артиста — корифеи труппы Василий Васин и Владимир Сальников. В отличие от пьесы, где место действия, возраст героев и предлагаемые обстоятельства странным образом ускользают в темноте ночного роуд-муви почти до финала, эскиз Салихова снимает интригу сразу и крупным планом предъявляет старость.

Сцена из эскиза «Друг мой».
Фото — пресс-служба театра.

В забытовленном старыми половичками, абажуром, столами, тарелками пространстве двое разведены параллельными мирами, невидимы друг для друга. Два заброшенных старика в типовых хрущевках — два десятка, две сотни, типовое доживание. Эскиз объединяет два моноспектакля на одной сцене. Пограничная территория — одна на двоих обувная коробка, заполненная таблетками. Одно на двоих одиночество, общее для миллионов стариков, тягучее, неспешное бессобытийное безвременье. Измерить давление, выпить лекарство, зашить дырку в носке — ежедневный ритуал. Это очень синхронно эпическому строю пьесы Стешика, множественные медитативные повторы которой (и сказал… и ответил… и спросил) превращают текст в мантру.

Салихов разводит монологичную пьесу на три способа трансляции: живая презентация сюжета — артисты читают текст с листа попеременно, без деления по ролям и смыслам; аудиотеатр —артисты существуют в режиме внутреннего монолога в серии бытовых действий, а озвученный их голосами текст идет фоном (записанный заранее, он кажется более разобранным психологически, в отличие от беглого чтения с листа); прямой конфликт — артисты возвращаются в игровой план, и герои, оставаясь в параллельных реальностях, разыгрывают текст как бы в дуэте.

Сцена из эскиза «Друг мой».
Фото — пресс-служба театра.

Аудиоформату отдан довольно длительный фрагмент. И здесь Салихов работает с категорией отсутствия, отменяя сценическое событие, передоверяя событие внутреннему состоянию зрителя, приводя его на встречу с персональным одиночеством. В этот момент эскиз вводит зал в какое-то смутное, душное, монотонное состояние и подчеркивает предрасположенность пьесы Стешика к аудиотеатру (первым ее театральным прочтением и был радиоспектакль Артёма Терёхина). Монолог-воспоминание, повиновение, оправдание никогда не умолкает, даже если артист на сцене не раскрывает рта. Потому что старость есть необходимость беспрерывно проговаривать свое прошлое в отсутствие настоящего, забалтывать боль и страх. И хотя эскиз более презентует текст пьесы, чем актеров, все же режиссеру удалось очень точно ухватить ощущение одиночества и одновременно соприсутствия кого-то, «кто выкачивает из квартиры весь воздух».

Одинокая свечка в крохотном кексе как единственный признак дня рождения в начале эскиза к финалу превращается в поминальную. На видео одинокие фигуры в креслах, зажигая такую же свечку, исчезают, растворяются, оставляя только слабое пламя на помин души. «Человек — это звучит трудно»…

Не эскиз, а полноценный спектакль создала за четыре дня режиссер из Новосибирска Анастасия Неупокоева. Белое разлапистое дерево, белая скатерть, белый абажур — простодушный образ рая читается в сценической картинке и подчеркивает библейские мотивы пьесы Людмилы Улицкой «Мой внук Вениамин». Эскиз движется строго по пьесе, с размеренностью и неспешностью полнометражного традиционного спектакля, с традиционным же для этой истории еврейским акцентом (который, кстати, не педалируется и вполне органично освоен артистами). О лабораторной работе напоминают только листы с текстом в руках исполнителей.

Сцена из эскиза «Мой внук Вениамин».
Фото — пресс-служба театра.

Режиссер вводит на роль рассказчика Ангела, белокрылого херувима, одного из погибших сыновей героини: он качается на качелях (да, с райского древа познания, оно же — древо жизни и рода, живописно свисают качели), играет с куколками, подсказывает реплики, витает вокруг Сони и наивно подглядывает за ее переодеваниями. Но после двух-трех второстепенных вторжений в круг зрительского внимания его функция в спектакле теряется, и сам прием кажется иллюстративным, ничего не прибавляющим к данности пьесы.

Эскиз хорош двумя бенефисными ролями — Фиры и Лизы, еврейских говорливых матрон в черном. Актрисы Марина Федорова и Галина Латышева за короткое время сработались в харизматичный остроумный дуэт, в котором идут от партнера, заряжаются от него и заряжают азартом зал. В остальном же — мало действия, много сидячих мизансцен и стереотипности образов. Работа Анастасии Неупокоевой оправдывает очевидные ожидания от пьесы, и через 10 минут ясно, что случится в последующие 45. Вектором развития эскиза может быть отказ от бытового театра в сторону магического реализма с помощью объемных визуальных метафор и работы художника как полноправного соавтора спектакля. Кажется, и у театра, готовящегося к юбилею в новом сезоне, и у режиссера есть запрос и потенциал уйти от кухонного быта в метафизику библейского бытия.

Сцена из эскиза «Мой внук Вениамин».
Фото — пресс-служба театра.

Выпадающим из темы лаборатории «Монологи старших», но единственно отвечающим лабораторным поискам стал эскиз Романа Кагановича по фантастическому рассказу Рэя Брэдбери «Уснувший в Армагеддоне». Создатель Театра Ненормативной Пластики в этой работе экспериментирует с «ненормативной» звуковой партитурой и провоцирует публику бессобытийностью. О максимальной свободе и минимальных ожиданиях от эскиза говорит уже выбор площадки — служебный коридор в окрестностях кабинета главного режиссера. Оставаясь за рамками сценического действия, он становится местом дислокации космического корабля, потерпевшего катастрофу, из двери кабинета главного режиссера появляется и главный герой рассказа.

Вместо декораций в пустом коридоре — запахи и звуки, громкие, резкие, некомфортные. Инопланетные голоса, космические помехи, белый шум. Закадровый аттракцион эскиза — два артиста за ширмой выдают звуковые импровизации на сподручных «инструментах» (коробки, трубы, тарелки). В долгой темноте и звуковой экспансии зрительские реакции (рассадка лицом друг к другу вдоль стен коридора) сменяются от нервных смешков до громкого шушуканья «а что вообще происходит?».

Главным действующим лицом эскиза становится ожидание. Томительное, изнуряющее ожидание: астронавтом — спасателей; зрителями — действия (похожие опыты со сценической бессобытийностью давно проделывал Волкострелов). Космос здесь лишен всякой романтики и представлен как повторяющийся набор однотипных бытовых действий астронавта: поесть, поспать, ждать. Сценическое время совпадает с реальным, свет гаснет и зажигается многократно, отделяя день от ночи, и зрители объединены с героем ощущением невыносимой тягучести бытия. Объектом внимания в таком коридоре предлагаемых обстоятельств становится человек напротив, человек смотрящий.

Сцена из эскиза «Уснувший в Армагеддоне».
Фото — пресс-служба театра.

Подчеркивая нелепость самой попытки инсценировать фантастику как фантастику (скафандр и шуршащий серебряной фольгой костюм артиста почти комичны), режиссер исследует состояние: что происходит со зрителем, когда непонятно и скучно, когда невозможно интерпретировать и предугадать происходящее? Герой Брэдбери произносит буквально пару слов, сюжет рассказа сжат до трех событий (катастрофа, ожидание, смерть). В отсутствие нарратива эскиз властно держит внимание синхронностью состояния зрителей и артиста, получается аскетичный и жесткий вариант иммерсивности. Из этого коридора вниманию нельзя вырваться, нельзя отстраниться от конвульсий лежащего у ног зрителей артиста Евгения Музыки, исполнителя главной роли. Нельзя эмоционально дистанцироваться от провокации, раздражения, недоумения. И вместе с героем зритель начинает мечтать не о Космосе, а о Земле как месте понятного комфорта и избавления от страданий.

Канская лаборатория этого года отличалась неизбитостью драматургии — два текста из трех впервые выведены на российскую сцену. И торжеством старшего поколения артистов, что для лабораторных опытов вообще большая редкость. Художественное руководство остановило выбор на самом зрительски успешном эскизе Анастасии Неупокоевой «Мой внук Вениамин», который вскоре пополнит репертуар Канского драмтеатра.