В Александринском театре Андрей Могучий поставил спектакль по современной пьесе. Более того — он поставил по ней современный спектакль. А ведь это далеко не одно и то же.

Пьесу да не какую-нибудь, а самую что ни на есть «новую драму», написал Михаил Дурненков. О нем положено знать, что он молод, что сам он из Тольятти, что имеет брата Вячеслава (еще более известного драматурга). Вернее, Дурненков предложил Могучему «некий текст» под названием «Заповедник», а потом, в процессе работы (глупо не использовать податливость живого автора), родился сюжет спектакля «Изотов». Про одного писателя. Который после долгого отсутствия возвращается из Москвы (откуда рекрутирует за походом гламурную нимфу по имени Лиза) в места своего детства, где-то под Питером, у моря.

А там — малая родина, старые долги, полдома, которые то ли надо, то ли не надо продавать, а также дядя — великий пианист и большой оригинал (до того уж оригинален, что и вовсе на сцене не появится). И сведущие люди тут же опознают: ага, Комарово, Каравайчук. Тем более что музыка Олега Каравайчука звучит в спектакле в авторском исполнении.

Классический, не без мифологических обертонов, сюжет «возвращения». Преодоление добровольной амнезии, «застывшее на старой фотографии» остановившееся время, потерянный рай вечного «вчера», неизбежное покаяние, возможное прощение… Набор достойный, проверенный, однако ничего принципиально нового тут нет, не ради же этого «новую драму» беспокоить, тем более что сам текст мог бы быть и получше.

Русский писатель, вернувшийся на берег чего-нибудь — пусть и в самых высокодуховных экзистенциальных целях — если и способен заинтересовать театр, то уж никак не своей личной «непростой судьбой». С писателем Изотовым режиссер Могучий обходится и вовсе бестрепетно: еще весной, на прогоне, тот был жив, живым в финале и покидал подмостки, а к осенней премьере — уже, глядишь, помер и — натурально — воспарил с ангелами.

В Александринке с литераторами не церемонятся: Костю Треплева вот самовластно оживили, приговор Изотова под вопросом.

Потому что главный вопрос тут в другом. «Вдруг я — только второстепенный персонаж» — говорит в спектакле Изотов. И это он, то и дело лихо, напористо демонстрирующий собственную полнокровную витальность: «Говорю я вот так! Сижу я вот так! Лежу я вот так! Вставать я не хочу!» — ну да, потому и приходится фиксировать, напоминать, чтобы самому не забыть, не потеряться, чтобы о тебе не забыли.

«Я — Изотов!» — Виталий Коваленко мастерски одновременно играет взаимоисключающие состояния: вызова, отчетливого, насыщенного присутствия и трогательной неуверенности. «Раньше это казалось парадоксом, но не в наш век», под шумок подправим мы Шекспира. То есть сама по себе рассказываемая история про возвращение и т. д. довольно проста, но чья это история? — вопрос весьма болезненный, особенно для писателя.

Андрей Могучий совсем не склонен отдавать авторство Изотову — пусть вполне ощутит собственную «второстепенность». Претендентов на авторство в спектакле немало. Начинают его фокусники — неподражаемые Николай Мартон и Рудольф Кульд — они честно достают платки из цилиндров и крутят летающую трость, пока не «превратятся», нацепив массивные белоснежные крылья, в многомудрых ангелов-затейников. Пора заняться делом: и дорогу успешному писателю, совершающему приятный вояж к забытым пенатам, перебегает только что извлеченный из цилиндра заяц. С человеческим лицом. Собственно, с лицом самого писателя (в этой роли Коваленко бесподобен).

Повествование ведется самым изощренным образом, для чего режиссеру нужны и видеопроекции (вот как давешний зайка), и наклонный помост, затянутый белыми или черными полотнищами (их попеременно, как страницы, «переворачивает» Изотов), и прорезь «черного кабинета» в глубине сцены (декорации Александра Шишкина чарующе функциональны). На «белом листе» сцены невидимая рука (посредством видеопроектора) рисует «кружки и стрелы», топографию сюжета: хоть научные выкладки местного звездочета (много-много стрелочек), хоть туалет по требованию Лизы (смешной дачный сортир, с надписью). И капризная нимфа (с дивным комизмом, счастливо обнаружившимся в Юлии Марченко) сосредоточенно принимается осваиваться в рисунке, то и дело съезжая на попе вниз и целеустремленно карабкаясь обратно.

Кто тут распоряжается? Кто дачу нарисовал, кто девушку катает? Не Изотов — он ведь и сам пугается (еще бы — ему ведь приходится, в частности, вести диалог с женщиной без головы)? Или все-таки Изотов — ему вполне комфортно в беспредметном мире, ему ведомы лазейки в чертеже, он и коньяку невидимого хлебнет, и в шахматы невидимые всех обыгрывает? Автор он или второстепенный персонаж, от которого «ничего не зависит, кроме как вовремя сказать: „Прости меня!“» Ему есть кому это сказать (темная история с покинутой девушкой и ее утонувшим маленьким братом), и он говорит, что должно.

Впрочем, это только грустный осенний спектакль заканчивается покаянием и, как следствие, освобождением Изотова, растворением его, сопровождаемого ангелами, в морском пейзаже. Отчего и весь спектакль задним числом воспринимается как замогильные каникулы в чистилище. Весной главным оставался концерт — дядя самых честных правил, великий музыкант все-таки соглашался сыграть его. Разумеется, слушателям была дарована лишь пауза.

И пусть Изотов не услышал тогда ни единой ноты, сама возможность гармонии давала надежду. На присутствие в нашей «второстепенной» жизни — пусть и незримое — главных персонажей. От того, первоначального решения в спектакле остался помост, изображающий клавиши гигантского рояля. Музыка еще возможна.