В новом спектакле Александринского театра «Изотов», поставленном Андреем Могучим, отчетливо желание поймать за хвост само время: заглянув в прошлое, остановить на секунду настоящее и понять себя. Время здесь — категория не только сущностная, но и стилеобразующая. О времени и пьеса Михаила Дурненкова «Заповедник», совместными стараниями режиссера и драматурга превращенная в поэтический, почти лишенный нарратива, текст «Изотова». Успешный писатель решает однажды порвать со своим благополучным московским настоящим и отправляется в родовое «имение», на старую дачу в Комарово — место, именуемое Могучим и Дурненковым заповедником в быстро разрушающемся мире. Захватив с собой красотку-любовницу Лизу, Изотов приезжает на свою малую родину с тем, чтобы уже не возвращаться отсюда, добровольно превратившись в элемент пейзажа.

Влечет героя и неподдельный интерес к родному дяде — комаровскому затворнику, музыканту-гению, сумасброду «с тонким высоким голосом», который много лет назад, поссорившись с отцом Изотова, разделил дом надвое бетонной стеной. В детстве, рассказывает герой Лизе, он ложился в ванну на чердаке дома и нырял на дно с трубкой — чтобы услышать, как дядя осторожно ходил по своей половине дома, как садился за фортепиано и пробовал звук, издавая первый дикий аккорд, или же переигрывал на свой странный, разрушительный лад советские хиты.

Прообраз дяди Изотова легко угадывается — композитор Олег Каравайчук, комаровский житель — эксцентричный и легендарный (он автор музыки к спектаклю Могучего). В конце концов, Изотов ставит дяде условие — сыграть для писательских вдов и прочих комаровских обитателей концерт. Тогда он, Изотов, отдаст дяде вторую половину дома — бесплатно. Лиза же уезжает с голландцем в заграничный домик с маленьким садиком и пишет оттуда меланхоличное письмо своему бывшему, «самому лучшему отличнику», которого засосала вневременная «зона», утянуло на дно местное Щучье озеро.

Мерцающий переход из настоящего в прошлое, из жизни — в смерть, из игры — в реальность в спектакле воплощен с потрясающей воображение эффектностью. Для всего этого режиссером и художником Александром Шишкиным выбрано кино. Кино — это смерть, остановка во времени, мгновение между минувшим и настоящим. Кино — стилевой ориентир. А музыка — в данном случае изысканные минималистские «гаммы» Каравайчука и Шопен в его исполнении — точка отсчета, мерило прекрасного. Элегантный союз кино и музыки, помещенный в театральную рамку, и есть формула спектакля Могучего — рефлексии художника на тему места человека в мире начала 2000-х.

Спектакль начинается с чисто игрового, почти циркового затакта: стоя на авансцене, двое старейшин Александринки, Николай Мартон и Рудольф Кульд, с «ангельскими» крыльями за спиной, невозмутимо показывают публике фокусы с шелковыми лентами, игрушечным зайцем, вытянутым за уши из черного цилиндра, спрятанными шарами. Зал благодарно аплодирует простым шуткам «братьев Изотовых».

По-настоящему же зритель ахает, когда за сдернутым занавесом обнаруживается огромный белый склон, в центре которого — вырезанное окошко для кинопроекций и прочих «фокусов». Спектакль Могучего начинается, по сути, как раз с проекции: красивое женское лицо Лизы (Юлия Марченко), бритый наголо Изотов (Виталий Коваленко), плотная спина шофера Николая (Сергей Паршин) — трое едут в автомобиле. Потом в экране открывается еще одно, внутреннее окошко — и в нем те же пассажиры, но уже в «живом» плане. Мы же слышим только вялый разговор Изотова с таксистом и редкие реплики сонной Лизы. Вдруг раздается визг тормозов, ойканье Лизы, и из окошка на «склон» вываливается картонный автомобиль. А следом выползают пострадавшие в аварии Изотов и Николай. Бездыханная Лиза лежит рядом. Кино и откровенная театральность ведут в спектакле Могучего хитрую игру.

Выстроенная художником Шишкиным высокая гора-экран, на котором быстрым росчерком ставятся отметки, как на кадре, рисуются нужные по ходу действия туалет, несколько ведерок с водой, лестница в дом Изотова. Наконец, жирной черной чертой пространство делится надвое: словно в память о недавних «Иванах», где закадычные друзья-соседи тоже воевали друг с другом.

Первая встреча Изотова с «компаньоном» дяди-отшельника, астрономом Сергеем Сергеичем (Семен Сытник), происходит как раз у черты. Не решившись переступить границу, астроном просто обходит ее — и попадает на «вражескую» половину. Астроном и таксист Николай, озабоченный вопросом — почему в таком-то году он видел из окошка задрипанную воинскую часть, подумал, не дай бог сюда попасть, а спустя время был распределен именно в нее, играют в шахматы. Астроном безбожно проигрывает, но зато объясняет конкретную ситуацию с воинской частью всеобщим релятивизмом: все частное является следствием чего-то общего, нам не видимого, но, безусловно, существующего. Шофер злится, скидывает фигуры с доски и топчет их ногой, спрашивая у флегматичного астронома — а вот если он его сейчас поколотит, это тоже будет объяснено логикой космоса?

С точки зрения обывателя обитатели заповедного места, от невидимого дяди, объяснившего Изотову еще в детстве, что «четверочники» — никчемные серости, до незадачливого шахматиста-астронома, уволенного со своих «Пулковских высот» (где Дурненков и в самом деле нашел своего персонажа), и усталой библиотекарши Ольги (Наталья Панина) — люди со странностями. С точки зрения вечности — вполне счастливые мудрецы, с буддийским спокойствием наблюдающие за миром. Поэтому понятно, когда шофер Николай признается, что больше всего он переживает, как бы кто из его пассажиров не разрушил их мирный уголок. И испытывает облегчение, отвозя попутчика в город. Каждой такой «зоне» грозит цивилизация, как Пулковским высотам — телевизионщики, устроившие там реалити-шоу. И только заповедник оберегаем гением места, вредным изотовским дядей.

В сложносочиненной структуре спектакля Могучего сон сменяется явью, обыденные разборки мужчины с женщиной — сомнамбулическими прогулками Лизы в чужих платьях и даже без головы, а главное — все происходит одновременно, в точности по принципу параллельного монтажа. Найдя теткины платья на чердаке, Лиза ахает от восторга и тут же напяливает понравившееся. На белый планшет сцены с колосников падают бесконечные цветастые платья. А рядом проявляются цифры — платья пронумерованы.

Однажды Лиза вернется домой… без головы. То есть голова будет разговаривать отдельно, на столе, а тело — сидеть перед разозленным Изотовым, который объяснит Лизе, что нельзя расхаживать по улице в теткином платье, потому что дядя ее слишком любил. Сюрреалистическое «располовинивание» Лизы на две части — говорящую голову и вполне подвижное тело — напоминает о прошлом самого Могучего, лет десять-пятнадцать назад вместе с артистами Формального театра устраивавшего уличные феерии с огнем, средневековыми рыцарями и «оживающими» принтерами. Могучему и тогда был подвластен мир вещей, природных катаклизмов и паранормальных явлений.

В нынешнем «Изотове» сдвиг становится всеобщим законом. Насмеш-лив художник, заставляющий Лизу карабкаться к нарисованному деревянному туалету и беспомощно скатываться вниз; ироничен режиссер, обставляющий сцены объяснения Изотова с Лизой киношниками с камерами и «пушками»; саркастичен композитор, играющий свою версию «А я иду, шагаю по Москве…» Смешно и обаятельно жеманничает актриса Юлия Марченко, ковыляющая на каблуках по неудобному пологому склону. Наконец, и в тексте Дурненкова мучительная рефлексия главного героя, нервно подбирающегося к самому главному — к встрече с таинственным дядей, а на самом деле — со своим прошлым и самим собой, подается иронически. Венчает этот «сюр» финальное сборище гостей-зрителей, которые прямо как в чеховской «Чайке» собираются смотреть нечто странное: усевшись в глубине рамки, обитатели заповедника и приезжие голландцы, забредшие сюда в надежде заполучить записи великого композитора, глядят прямо в зал. Так и не увидев «дядю», мы слышим его музыку, а Изотов сдернет последний покров со склона, и под ним обнаружится огромная, во всю ширину планшета, увеличенная многократно дека рояля. Туда, одной из клавиш, и уляжется измученный Изотов, чтобы плавно исчезнуть где-то в глубине трюма. Но и этот, чисто театральный трюк, не конец.

В конце Изотов, уже с крылышками, как и фокусники-ангелы, направится прямо в окошко-экран, куда транслируется черно-белое видео моря. Так кино в итоге стало пространством небытия для главного героя. Редкое по точности сопряжение двух искусств дало почувствовать время как ощутимую субстанцию. Кино с легкостью возвращает зрителя в прошлое, в кино мгновение настоящего зафиксировано навсегда, и оно не меняется. Поэтика, миражи кино, его существо увлекли режиссера и художника настолько, что стали определяющими в спектакле. И уход героя в сон ли, в смерть — тоже принадлежат сладкому и трагическому миру синема, в котором все умирают, но на пленке остаются навсегда.