В третьем александринском спектакле Андрей Могучий продолжает развивать ключевую тему своего театра: «Изотов», поставленный по пьесе современного тольяттинского драматурга Михаила Дурненкова, вышел сочинением о кризисе идентичности, об утрате человеком понимания своего места в мире, о потере ощущения самоценности и автономности бытия.

Заглавный герой, преуспевающий писатель Изотов — современный Тригорин, перегоняющий собственную жизнь в сюжеты для небольших рассказов. Перефразируя Александра Васильева, Изотов не столько живет, сколько отстраненно «следит за собственной жизни развитием». Стены его дома украшены рентгеновскими снимками: Изотов насквозь просвечивает человеческую плоть, переводя ее тепло в холодную графику слов и пробелов. Сделав всеобщим достоянием интимное и растеряв индивидуальность, движимый потребностью самоидентификации герой цепляется за то последнее что принадлежит только ему — прошлое. Из суетливой Москвы Изотов отправляется на затерянную под Петербургом родину, прихватив с собой такую же потерянную и неуверенную в собственной жизни спутницу Лизу, камуфлирующую пустоту своего сознания цитатами из Чехова и Кэролла.

В «Изотове» Могучий рисует устрашающе прекрасную картину распадающейся вселенной — не столь избыточную, как в «Иванах», но от того впечатляющую едва ли не больше. Костюмы героев будто бы взяты из разных наборов, к залихватскому смокингу и бабочке режиссерский дресс-код велит надеть валенки или кеды. Головы существуют отдельно от тел, голоса — отдельно от от людей. Автоматически повторяются вырванные из контекста породившей их ситуации фразы, слова утрачивают свой смысл: ключевые тезисы пробалтываются идиотически скоро, незначительные бытовые реплики декламируются с микрофонным усилением. Коммуникация утрачена, общение затруднено, понять кто, кому и что говорит в какой-то момент становится невозможно. Фигуранты спектакля существуют в мире фантомов: перелезают через отсутствующий забор, играют в несуществующие шахматы и выпивают воображаемый коньяк.

Сценограф Александр Шишкин поселил героев постановки в живущее по собственным законам искривленное пространство — на сцене Александринки установлен напоминающий гигантский трамплин покатый склон, покрытый белой материей. История «Изотова» буквально пишется с чистого листа: конструкция используется как экран для видеопроекций и компьютерной графики, условно намечающей многочисленные места действия и обозначающей их указательными надписями («Дача Изотова», «Библиотека», etc). На протяжении всего спектакля сначала рабочие сцены, а потом и сам Изотов срывают слои белой и черной ткани, комкая и выбрасывая неудавшиеся главному герою страницы романа его жизни. За снятым ближе к финалу последним покровом обнаруживается дека рояля — того, вероятно, на котором дядя Изотова должен был, нарушив многолетнее молчание, сыграть публичный концерт. О явлении гениального пианиста-затворника сообщается лишь на словах, сценически событие никак не артикулируется. Между тем фортепианная музыка Олега Каравайчука звучит с первой и до последней минуты спектакля: герои «Изотова» не слышат ее прекрасно-корявой гармонии, но от этого она не перестает существовать.

Это едва ли не главный режиссерский тезис: распаду человеческой сущности и окружающего ее пространства сегодня и всегда противостоит надмирная гармония сфер. Невидимая, неслышимая и неосязаемая, она единственная может сообщить современному миру цельность.

Эффектно-броское, физически весомое звучание рояля Каравайчука — незыблемое остинато «Изотова». Все прочее ускользает из рук: актеры вроде бы играют в бытовой психологической манере, но то и дело норовят выпрыгнуть из кожи своего персонажа. Режиссура ежесекундно ломает иллюзию жизнеподобности, неустанно напоминая об условности происходящего. По бокам сцены стоит батарея софитов — как на съемочной площадке, есть и операторская тележка с кинокамерой, и снующие с микрофонами ассистенты. Чтобы показать метель, на подмостки выкатывают снегодувную машину, чтобы изобразить ДТП — выбрасывают на сцену картонную модель авто, а актеров просят распластаться в травматических позах. «Главных персонажей здесь нет, здесь есть живые и мертвые. Вопрос только в том, кто живой, а кто мертвый» — ответ на эту реплику одного из героев «Изотова» в спектакле отсутствует. Есть только рекомендация: не толковать, поскольку «созданное один раз произведение могут разрушить только созданные много раз версии». Могучий напоминает: смысл жизни, как и смысл театра — в них самих. И жизнь, и театр — творящееся здесь и сейчас чудо, любая попытка раскрыть природу которого бессмысленна. К жизни лучше всего относиться с той детской непосредственностью, с какой премьерный александринский зал реагировал на сеанс фокусов, с блеском проводящийся в начале спектакля корифеями труппы Николаем Мартоном и Рудольфом Кульдом. В финале заглавный герой отбрасывает изматывающую рефлексию и уходит купаться: жизнь слишком прекрасна и слишком коротка, чтобы тратить время на высокие словеса. Лучше заняться «переживанием делания вещи», как выразился бы Виктор Шкловский.