«Мещане». М. Горький.
Воронежский Камерный театр.
Режиссер и художник Михаил Бычков.

Неприлично начинать с самоцитаты, но начну. «Михаил Бычков ходит в последние годы на поиски в русской классике отечественных констант, несгораемых ментальных кодов и неизменных форм русского мира. Он примеряет платья классической драматургии на фигуры советских людей — наших, близких, знакомых. И находит созвучность Чехова и Островского советским реалиям. Таким был „Дядя Ваня“ из 1970-х. Такой была „Гроза“ из 1930–1950-х. Триптих завершился в этом сезоне „Бальзаминовым“. И то сказать — завершился ли, ведь возможна и тетралогия… Гоголь?»

Сцена из спектакля.
Фото — А. Бычков.

Не иначе — надо идти в предсказатели, потому что написано это было после «Бальзаминова» в 2019 году, а недавно действительно возникла четвертая часть тетралогии по русской классике Михаила Бычкова. Казалось бы, не Гоголь — Горький, «Мещане», но это как посмотреть: в «Дядю Ваню» Бычков шел когда-то через Вампилова, а в Горького теперь — через Гоголя. И даже сценический «гоголевский» родственник есть у этого спектакля. В давнем, начала ХХI века, прекрасном «Ревизоре» Алвиса Херманиса, тоже переселенном в мир советского человека и прочитанном, кстати сказать, тоже не прямо, а отчасти через Вампилова (вот такие круги…), фигуры героев были буквально «вылеплены» из поролона, одеты в костюмы и образовывали сытые попы и животы чиновников, фигуристые ножки-бочонки дам, отъевшихся при сытом месте (все происходило в советской столовой). А по сцене тогда ходили редкой красоты гигантские куры в шароварчиках — какая-то такая порода с обворожительными пышными задами и бедрами. Люди и куры были зарифмованы как представители одной и той же фауны.

Так что, когда перед разными советскими телевизорами (у каждого свой) на пустой сцене уселись герои бычковских «Мещан» с гипертрофированными, «рассиженными» годами и десятилетиями у экранов попами и толстыми вялыми боками, когда включились «Семнадцать мгновений весны» и всякие прочие «В мире животных» (в том числе «животный» Малахов), когда раздался пронзительный обезьяний крик «Жить здорово!», — я вдруг вспомнила того давнего Гоголя. Хотя экран, транслирующий в глубине великих, трагических товстоноговских «Мещан», усердно напоминал поначалу: не путай, это Горький, это серьезно.

Ю. Овчинников (Бессеменов), Н. Шевченко (Акулина Ивановна).
Фото — А. Бычков.

В общем, автор на «Г», и играют комедию. Так и написано в программке. «Мещане». Комедия. Вроде «Дураков на периферии» (был у Бычкова прекрасный спектакль по Платонову).

Такую путаницу Бычков вообще любит. Собственно говоря, не только «Дядя Ваня» был решен как Вампилов, но и «Гроза» могла называться «В поисках радости», и «Бальзаминов» отсвечивал «Провинциальными анекдотами». Но по пути от «Дяди Вани» через «Грозу» и «Бальзаминова» к «Мещанам» взгляд на русский/советский мир у Бычкова (и это абсолютно логично) становился все более саркастическим (почти как у Платонова в «Дураках»). Он уже не ищет психологических сложностей и все больше схематизирует, типизирует черты глубинного народа с его несгораемыми ментальными кодами. «Маленькие жалкие людишки ходят по земле моей отчизны», — писал Алексей Максимыч. Бычков ставит спектакль в русле этого горького обличения (а уж что «буревестник» был недобр, знает каждый ребенок).

Мир рефлексирующих героев Чехова/Вампилова постепенно становится миром не столько людей, сколько отечественной фауны. Каждый герой нынешних «Мещан» похож на кого-то из животных. Это выглядит поначалу гротесковым преувеличением, но в антракте в фойе видишь похожих существ — с откляченными задами от долгого сидения у экрана, с пивными животами и мало понимающим взглядом. Ум вообще в дефиците, мир в целом опрощается и примитивизируется, глупеет, и это трагический процесс. А значит — анимализируется. Мир в целом. Но в русском лесу свои, глубоко национальные, охраняемые законом медведи и бобры. Вот пожилой чиновник Бессеменов (Юрий Овчинников), сокрушающийся «не быть мне депутатом» (в пьесе он горюет, что ему не быть цеховым старостой), в габардиновом пальто или обвязанный дома оренбургским платком, похож то ли на слона с красными ушками, то ли на конусообразного ждуна. Но в основном в отечестве преобладают курицы с соответствующими породе куриными мозгами и глупым кудахтаньем, как у Акулины Ивановны — Натальи Шевченко и Татьяны — Яны Кузиной с одинаковыми начесами-хохолками на головах. В их птичьем дворе есть еще глупая-глупая грудастая и попастая цесарка Елена — Людмила Гуськова.

Л. Гуськова (Елена), К. Тукаев (Тетерев).
Фото — А. Бычков.

И на всех героях — следы вырождения. И все — по пивасику и чипсам у экрана. И все — в мягких шлепанцах, делающих их еще больше похожими на гусей. «Мать ваша — как утка», — говорит Бессеменов. Так что Бычков точно следует характеристикам драматурга. Только у него этим людям отказано в драме. Комедия.

Недавно эконом-географ Наталья Зубаревич, давая анализ сегодняшней экономической ситуации, говорила, что меняется к худшему что-то только в «первой России» (большие города), а во второй (средние), третьей и четвертой (малые города, райцентры, села) не меняется ничего. И не менялось ни в 70-е, ни в 90-е, ни в нулевые. Как выживали тогда — так и сейчас. Поскольку реальной жизни нет, выживают, в частности — в иномирии, у телевизоров разных марок. Ими и уставлена сцена Камерного театра (это уже не Зубаревич, это уже сценография самого М. Бычкова).

«Маленькие, краденые мысли» (Горький) и немудрящие повадки и проблемы составляют визуальный портрет глубинного советско-мещанского народа, жизнь которого проходит то ли в 80-е, то ли заходит в нулевые, то ли протекает сейчас, но поскольку идет в остановившемся времени, то исключительно — перед зомбоящиком. Они — его отражение, их лица светятся не мыслями и чувствами, а голубым огоньком экрана: придя домой, человек сразу включает телек — и блики очередной передачи освещают своим потусторонним мертвенным светом его лицо, облучая мозг. Это позывные, ставшие базовыми рефлексами, вся жизнь соотечественника откликается воспоминанием при звуках «Иронии судьбы», «Служебного романа» или «Дикого ангела». «Что такое мы, наша Россия?» — соответственно классическому тексту спрашивает Петр, исключенный из университета за участие в волнениях (Олег Луконин играет полудебильного вырожденца, истекающего слюной при виде Елены). Так вот же вы и ваша Россия… Потом еще как-то по-новому прозвучат рассуждения Тетерева о том, что зло — дело врожденное, а добро нет…

О. Луконин (Петр), Я. Кузина (Татьяна).
Фото — А. Бычков.

Этот Тетерев (в отличном ансамбле воронежских актеров не могу не сказать отдельно о блеске, с которым сделана/выделана роль у Камиля Тукаева) — пожалуй, единственный, чей взгляд полон осмысленной иронической тоски и скуки. Он (тоже, надо сказать, из мира животных, похожий то ли на бобра, то ли на усатого тюленя) здесь, конечно, не певчий, а выпускник Новочеркасского музыкального училища, трубач-ударник, певший голосом Высоцкого, ныне владелец ИП «И в радости, и в горе». Он играет, как можно догадаться, на танцах и похоронах, но он не Сарафанов… Зная, что Тукаев занят в «Мещанах», но не зная, в какой роли, я ждала увидеть его Бессеменовым. Но герои появлялись один за другим, включая Тетерева, а Камиля все не было… Верьте — я узнала его еле-еле. Характерность возведена в неузнаваемость: длинные патлы участника какого-то застойного ВИА, огромные пиджачные плечи, черные очки, широкий шаг и гротесковый шик… Тетерев натягивает шарф (шарфов у него несколько) — как гриф гитары, и, ерничая, пропевает свои рассуждения о жизни. В отличие от всех остальных, Тетерев — хоть чуть-чуть творческое лицо — абсолютно свободен и потому не уродлив, а прекрасен, хотя и смешон. В спектакле Товстоногова Павел Панков потрясающе играл момент понимания, что Поля для него потеряна, следовательно — потеряна жизнь. Тетерев-Тукаев, конечно, расстроен тем, что девушку увели, но не больно-то и хотелось. Не все ли равно, в общем, ведь он выше всех этих мещан, и у него не зад, а плечи…

К. Тукаев (Тетерев).
Фото — А. Бычков.

А жалко все-таки старших Бессеменовых: и добряка-слона Василия Васильевича, и по-куриному моргающую Акулину Ивановну. Так бывает жалко глупых и верных добропорядочных дворовых псов, которые остаются осенью одни в поселке и лают неизвестно в чью сторону… Впрочем, жизнь в этом доме не кончится, Тетерев прав: Петр «переставит мебель и — будет жить в сознании, что долг свой перед жизнью и людьми отлично выполнил. Он ведь такой же, как и ты…» Мещанская русская хтонь бесконечна, векова, мягка, как тапочки, по-своему уютна, она — хорошо удобряет почву для зла. И телевизор бесконечно будет повторять, что «Вашингтонская администрация пытается подпрыгивать…», а русский человек будет сидеть у телевизора ватным задом и подпрыгивать не будет: «Ой, Вань, гляди, какие клоуны…» (кстати, почем я не сделала это эпиграфом?). Ментальный такой код, и ключ от него потерян. Впрочем, про ключ — это уже совсем другая пьеса…