«Доктор Живаго». Б. Пастернак.
Театр имени В. Ф. Комиссаржевской.
Постановка и инсценировка Леонида Алимова, художник Анвар Гумаров.

Замахнуться на «Доктора Живаго» — тут, знаете ли, нужна отвага. Ведь не пересказывать же фабулу — самое неудавшееся в книге Пастернака. И ведь недаром Юрий Арабов под посвист недоброжелателей сводил фабульные концы с концами в своем сценарии к фильму Александра Прошкина. Кстати, этот сериал кажется мне наиболее удачным воплощением романа. Если не считать музыку Жарра к американскому фильму, получившую в свое время Оскар и ставшую классикой.

А вот театральных удач на территории «Доктора Живаго» видеть не доводилось. Не так давно достаточно кондовый мюзикл Журбина/ Мильграма в пермском «Театре-Театре» выдал «Живаго» вид на жительство в черте оседлости масскульта. Лет тридцать назад (о, боже) я видела банальный и повествовательный спектакль в Театре «На Литейном».

И ведь понятно, почему «Живаго» не дается театру: внутренний сюжет романа голыми сценическими руками не возьмешь. Ни поэзия, ни война, ни медицина, ни философия истории, ни «великолепная хирургия» революции — все, составляющее суть романа века, — в рампу не вмещаются, тем более не умещается символистская типология этого романа-поэмы с бесчисленными встречами всех со всеми, противоречащими логике реальной жизни. Тут обязательно требуется что-то «над». И для этого «над», конечно, у театра есть средства, но нужны тонкие инструменты.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Театр Комиссаржевской никаких «над» не признает, тонкие инструменты привычно держит в чулане, и Леонид Алимов тоже предпочитает ими не пользоваться, а, словно топором, вырубает фабулу, в которой актеры, наспех взяв мизансцены, строятся в живые картины динамичного комикса, озвученные отважной скороговоркой. Строятся они на фоне массивной стены во весь арьер, которая иногда поворачивается или открывает некие окна. Может быть, хотели вспомнить кочергинскую «стену государства Российского», сделанную когда-то на этой сцене (к трилогии А. К. Толстого), может, и нет, но работает она точно так же, к финалу тесня героев к авансцене.

Пафосный, но незамысловатый литературный монтаж с немалой декламационной скоростью (не путать с ритмом) перекидывает авторский текст от одного героя к другому: в таком-то году Юрий окончил университет, в таком-то понял, как дорога ему Тоня. Глаза — вдаль, связки напрягаются в чувствительном эмоциональном тремоло (особенно трепетно всхлипывает Варвара Репецкая — Тоня, которая вот только что в «Мизантропе» выглядела осмысленной молодой артисткой — и на тебе…). Даже знающее роман ухо трудно справляется со скоростью изложения романного материала.

Ведущих, как и положено в монтаже, в основном двое. Мужчина и, соответственно, женщина: это почему-то Николай Веденяпин (Георгий Корольчук) и Шура Шлезингер (Ольга Арикова). Почему именно на них пал тяжкий груз повествования — судить не берусь. Тем более, иногда включаются и все остальные: то заговорят о себе авторским текстом, то перейдут на стихи. Это самое поразительное — герои то и дело говорят стихами из «Тетради Юрия Живаго». Поэзией заражены здесь все поголовно, Комаровский вообще прямо с 1905 года шпарит — как по писанному.

«Как затопляет камыши
Волненье после шторма,
Ушли на дно его души

Ее черты и формы», — прекрасно характеризует он свое отношение к юной Ларе. А когда она уходит к Патуле Антипову — поэтический трагизм Комаровского вырывается гениальным:

«С порога смотрит человек,
Не узнавая дома.
Ее отъезд был как побег.
Везде следы разгрома».

То есть, стихи изначально отчуждены от Юрия Живаго — как отчуждены только что приведенные строки от Варыкино, от уехавшей Лары, ото всего, что любимо нами в романе и что узнается в конце из «Тетради». Представьте на минуту, что текст письма Татьяны декламировала бы Ольга — Ленскому. Вот-вот…

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

А тут мать семейства Громеко Анна Ивановна (Ольга Белявская), умильно и глуповато дающая на смертном одре наставления Юрию и Тоне, даже перед концом не может удержаться:

«По деревянным антресолям
Стоят цветочные горшки
С левкоем и желтофиолем,
И дышат комнаты привольем,
И пахнут пылью чердаки»…

Да что Анна Ивановна! Полупомешанный от крови к началу 1920-х красный командир Антипов-Стрельников (Александр Большаков) тоже настроен поэтически.

«Встарь, во время оно,
В сказочном краю
Пробирался конный
Степью да репью», — доверительно и именно такими словами рассказывает он свою революционно-расстрельную биографию Юрию Андреевичу во время их ночного свидания в Варыкино. И почему он кончает наутро с собой — понять нельзя, ведь только что был весь в объятиях поэтического…

Очевидно, стихи Живаго писал народ, а он, поэт, их только обрабатывал… Есть что-то диковатое в сцене, когда каждый из героев на свой лад восклицает: «Свеча горела на столе!» — как бы подсказывая что-то Юрию, а он никак не сориентируется и не родит второй строчки, несмотря на общий хор-подсказку. Но и это бы ладно, важнее, что классическая свеча тоже «переадресована» и, согласно режиссерской «находке», горит не в Варыкино, как ей полагается, нет, данная свеча освещает московское окно, мимо которого едет на елку к Свентицким Живаго, в то время как за окном беседуют Патуля Антипов и Лара…

В программке обозначен жанр «История любви». И тут еще одна странность — любовные линии явно подверглись ревизии. Здесь нет никакой любви Юрия Живаго и Лары (Елизавета Нилова). Лариса всей своей жизнью абсолютно посвящена Антипову и семейным ценностям, а Юрий — Тоне и тем же ценностям. Тут даже нет привычного Варыкино, то есть оно есть, но там царит полная идиллия Тони и Юрия («Я знаю, ты мне послан богом!» — декламирует Тоня: они перечитывают великую русскую литературу и совершенно счастливы вместе). Отношения же Ларисы Федоровны и Юрия формальны, в них нет физической тяги — и трудно представить себе те два башмачка, что падали со стуком на пол…

Е. Нилова (Лара), И. Гарбузов (Юрий).
Фото — архив театра.

Среди всего этого расклада существует доктор Живаго — Игорь Грабузов.

«В этом новом актере что-то есть» , — сказали справа от меня.

«А чего-то нет», — ответили слева.

И те и те были правы.

Впервые мы слышим его неприятный голос-фальцет в самом начале:

«Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавеси до дивана…»

Неприятно коробит женственно-манерная (или хипстерская) речь Живаго, удивляет как бы ничего не различающий глаз, смотрящий вдоль и поверх… По всей вероятности, Леонид Алимов так видит инакость Живаго, его странность и юродивость. Ни то ни другое, впрочем, не делает этого Юрия Андреевича ни поэтом, ни тем более доктором, как не раскрывает образа опустившегося в последних главах доктора пальто, застегнутое не на те пуговицы. Но обозначающий, констатирующий язык спектакля именно таков. И Живаго здесь точно не доктор и точно не поэт: стихи растащены, а хирургическая собранность изначально не присуща юродствующе-незрячей природе этого Юрия Андреевича.

Мне показалось, Грабузову удались в спектакле три места. Рассуждения о смерти и бессмертии, наступающем в момент рождения. Монолог о Сереже Ранцевиче и рассказ, как в ладанках и красных и белых был один и тот же 90-й псалом. И финальное — о склерозе сердечных сосудов как следствии криводушия. Три момента, в которых был смысл. Для длинного и многофигурного спектакля, согласитесь, немного.

Покидая зал, повторяешь пастернаковское из романа: «Ведь в России немыслима эта театральщина. Потому что ведь это театральщина, не правда ли?» Да, театральщина, и вот она, вполне мыслима и находима — в премьере Театра Комиссаржевской.