Наш последний разговор был за день до его смерти. До этого мы не созванивались несколько месяцев, и, повесив трубку, я написал однокурснику Руслану Братову: «Позвони ему! У него будто прояснилось сознание».

Леонид Хейфец.

Леонид Ефимович болел последние несколько лет, ослеп. Ему, с его жаждой жизни и преподавания («буду преподавать, пока не сдохну»), было действительно непомерно тяжко принять свою старость. «Это полный п… ц, Саша», — замечал он в наших разговорах, которые, кажется, ненадолго отвлекали его от затяжных депрессий. Я пишу об этом, потому что тяга к честному разговору о физических терзаниях, о смерти, болезни, безысходности — результат его педагогики. Может быть, если бы я учился у какого-то оптимистичного мастера, который видит жизнь в розовом свете, в голову бы не пришло упоминать последние дни его жизни, но Леонид Ефимович жил этими черными сторонами человеческого бытия столько, сколько мы его знали. Он тыкал нас носом в эти адские стороны человека, ненавидел, когда играют «эльфов и фей», но об этом — чуть ниже.

«Я никогда не думал, что слово „война“ так близко коснется вашего поколения», — запомнилось из этого последнего разговора. Финальные 50 дней жизни он постоянно слушал новости, это выводило его из пассивности, в которой он жил несколько лет, насколько я знаю, он ожил, но, видимо, тело уже не готово было пройти новое испытание.

Вся его жизнь — испытания, причем не условные: чего стоит рейдерский захват его театра (когда он был худруком Театра Советской Армии, в квартиру влетели люди в масках, уткнули семью мордой в пол, ему пришлось покинуть пост). Когда он преподавал на Осетинском курсе, показывая, как нужно играть человека с ножом, воткнул нож себе в ногу. Когда делал первый спектакль, поехал в устье какой-то сибирской реки, нашел там строителей, которые жили буквально в норах, поселился с ними и на основе этих впечатлений, написал с молодым драматургом пьесу. И так далее.

Хейфец никогда не искал теплое место, ему нужно было облить себя холодной водой, завопить, покраснеть, лопнуть, объясняя нам, как играть суть. «До предела», «а если в самом деле», «до конца» — главные термины хейфецевской педагогики. Любимые сцены из кино: Лапшин сует руку в кипящее белье, пытаясь пережить отказ женщины, мрачные будни генерала Плоточкина из «Хрусталев машину» и т. п. Натуралистичный, ненавидящий ложь, принципиальный, жесткий мастер. Говорят, нам он еще достался добреньким. Конечно, на 2-м курсе мы взбунтовались, казалось, что все это несовременно, написали какое-то письмо ему о потере уважения к педагогам, а он собрал курс в десять утра и сказал: «Если мы с Натальей Алексеевной Зверевой (его верный соратник, второй педагог много лет), не являемся для вас мамой и папой, можете идти отсюда к е… е матери». Бунт сразу сошел на нет, а на его место пришла любовь.

Несмотря на то, что он постоянно ставил нас на какую-то грань полной потери веры в себя и желания уйти из профессии, как-то мастерски успевал вовремя дать пряник, надежду, и так закалял в нас сталь. «Петров! Я не вижу повода для твоей учебы в ГИТИСе», — сказал он восходящей звезде кино. «Молочников, если до конца 2-го курса ты не выйдешь из зажима, нужно подумать о смене профессии». И эти слова говорятся не в истерике, а очень спокойно, при всем курсе, так, что несколько дней не то чтобы очень хочется жить. «Молочников, я думал, ты будешь оставлять после себя на сцене лужу крови! Ты этого не делаешь, поэтому оценка за семестр — „4“». И ходишь потом все лето мокрой курицей… Наконец-то у нас хороший экзамен, конец 3-го курса, все счастливы, кафедра в восторге, входит мрачный Хейфец: знаете, как исчезают артисты? Как дымок крематория. Сколько я видел примеров тех, кто блистал на курсе и исчез, их не существует больше. Вы должны себе сыпать перца на хвост! Каждый день!«

Было ли это хоть на секунду неким самоутверждением? Никогда. Это была настоящая педагогика. Школа Пэй Мэя из «Убить Билла», где героиня вынуждена пробить доску кулаком с расстояния ладони. Конечно, это кончается только любовью. Безумной. Радостью, юмором, которого у Хейфеца был вагон, хоть это был зачастую очень жесткий юмор. Он безумно нас любил, и мы любили его. Когда на 4-м курсе поехали в Одессу, впервые из аудитории попали на большую сцену, он показывал, как нужно говорить на сцене тихо, но так, чтоб было слышно. Уже через год в моду вошли микрофоны-петлички, все стали существовать тихо и точно повсюду, а он добивался того же от нас без микрофона. Ненавидел наигрыш, подачу, фальшь, презирал сценическую речь, орал: «Я слышу хороший актерский голос, а мне нужно, чтоб ты знал, зачем делаешь первый шаг на сцену!»

Уже после выпуска я часто заходил к нему, старался общаться больше, просто потому что это всегда было интересно. В 2018-м у меня закрыли спектакль в МХТ, «Чайку», закрыли на уровне замысла. Пришел к мастеру, он говорит: «Расскажи». Я стал рассказывать, он откровенно зевал, вместо того чтобы подбодрить меня, задавал убийственные вопросы, намекал, что закрыли спектакль за дело, и так разозлил! Я стал доказывать, почему именно это решение кажется сегодняшним, почему оно необходимо, приводил примеры и вдруг он зацепился, глаз загорелся, а в конце он сказал: «Я тебя провоцировал, ты должен поставить этот спектакль, ты знаешь о чем, неважно, где». Вот сегодня мы получили за эту «Чайку» «Золотую маску».

Леонид Ефимович, надеюсь, Вы гордитесь. Люблю Вас навсегда.

— Что случииилось!

Вопрос который на курсе «хейфецов» звучал каждый раз, когда мастер входил в класс. Вопрос, с интонацией, знакомой каждому, кто когда либо встречался на занятиях с Леонидом Ефимовичем.

— Что случилось (далее в случайном порядке — Нина, Рома, Лёша, Жу, Максим, Саша, Натали, Ёэл), а что случилось!?

Вопрос выматывающий, градообразующий, целеполагающий преследует и сейчас, когда, невозможно найти ответы, выработать первое отношение, этот вопрос профессионально и личностно застревает в голове с единственной, только нам, его студентам, навсегда знакомой интонацией. С его сверлящей энергией добраться до единственного верного, безусловного ответа, пробраться в самую глубь любого процесса.

— А что случилось?

Интересно, как он мог точно услышать художественную природу каждого, сделать так, что каждый из его учеников смог стать самим собой, пойти вперед, даже в ту сторону, которая могла быть не близка ему самому, не сломать природу, а сделать так, что природа студента всегда была равна его индивидуальности, о которой даже сам студент не догадывался.

— А что случилось??

А случилось, что после окончания ГИТИСа, который он обожал до исступления, как и своих учителей Марию Осиповну и Алексея Дмитриевича, которые и были для него ГИТИС, он неотступно сопровождал тебя по жизни, порой с длительными перерывами, но этот звенящий вопрос преследует тебя в любой жизненной и творческой ситуации — и когда растерян и когда успешен. Человек один раз попавший под его обаяние, навсегда менял свою химическую формулу, становился мужественнее, строже, был готов держать удар.

И это правда удивительно, что его выпускники не стали дрянными людьми, и не важно, продолжают они работать на театре или строят свою жизнь в других областях, ведь есть важный вопрос:

— А что случилось (с тобой, с миром, с…)???

Прожив жесткий период на театре, готовил к борьбе. К борьбе художественной, творческой, готовил к тому, что за художественное нужно иметь силы бороться.

Его влияние огромно. Даже через много лет после окончания ГИТИСа в голове звучит все тот же вопрос и очень интересно: а что бы он сказал и как бы сказал о том, что ты делаешь? И это будет не сковывающее знание, а спор. И очень много доверия и любви.

— А что случилось?

А случилось, что вы ушли, и сегодня мы стали взрослые. Взрослые артисты и режиссеры. Случилось, что сегодня мы сами должны сохранить этот вопрос, передать его, не позволить раствориться всему накопленному, что стояло за той вашей интонацией, которая навсегда застряла в голове:

— Что случиииилось?

Что случилось?

В первый год учебы в ГИТИСе ты ночью просыпаешься от этих слов и интонации Хейфеца и не понимаешь, как можно жить по-другому и как ты жил, не задавая себе этого вопроса. Хейфец злит, раздражает, доводит до слез студенток, а порой и студентов. Понять, чего он хочет от нас, невозможно, мы должны встретиться с пространством, с временем, со стулом. Это специально, это издевательство, это тирания.

Он бывает очень разным: наивным, смешным, жестоким, глухим, открытым, искренним и наивным…

Наше знакомство произошло на первом режиссёрском прослушивании. Я читал актерскую программу, когда услышал голос, который произнёс: «Читайте мне». Я ответил: «Я не к вам поступаю, а к КнебелЮ». Видимо, этой необразованностью и запомнился. Тогда мне старшекурсники и объяснили, что я нахамил Леониду Ефимовичу.

Наше общение и знакомство происходило трудно. Я запутывался и хотел удивить, он не очень обращал внимание. Он был режиссёром с биографией. За ним были и Театр Армии, и телевизионные спектакли, и Малый театр, и Рига, и Минск. Он влетал в ГИТИС после репетиции, не успевая пообедать, и просил принести что-то из буфета. Чаще всего это была котлета на куске хлеба, и он, не чувствуя юмора, мог закричать «художник должен быть голодным».

Это сегодня я понимаю, что он пытался помочь нам при первом контакте с профессиональным театром. Он был абсолютным служителем «метода действенного анализа». Разбор для него был абсолютом. Тогда в нашей голове и сложилось это словосочетание: «Что случилось?» Оно варьировалось: «А на самом деле ЧТО случилось?»

Он говорил, что в театре может помочь только «черный хлеб профессии». Это было непростое время для Хейфеца. Нам казалось, что у него все в порядке, а он жил театральными и личными драмами и не переставая разбирал их, не щадя ни себя, ни нас. Малый театр толкал к компромиссам, ему достался курс Марии Осиповны Кнебель и надо было доказывать свою и нашу состоятельность.

31 декабря 1986 года был для нас очередным показом курса, а для него ПЕРВЫМ показом его курса. Мы готовились к празднику — он к бою. Показ закончился в 18:00 и начался разбор… Пять часов замечаний и в начале двенадцатого спокойный жесткий текст: «А теперь веселитесь, если можете… Работ у Вас нет, ещё один показ 2 января, попытайтесь спасти ситуацию и зачёт». И ушёл. На улице шёл дождь (такая зима). Несколько часов сна, нет, кошмарного забытья, и во всех комнатах общежития — репетиции. Все поют, пьют, танцуют — «хейфеца» репетируют. Так воспитывал нас он. Если что-то не получается, виноваты мы, а не он.

Так начинался новый этап жизни и творчества Леонида Хейфеца. Впереди оглушительный успех «Павла I», международные гастроли и много педагогических побед мастерской. С ним было непросто, кто-то оставался, кто-то уходил… Хейфец менялся… Его самый близкий друг и коллега Наталья Алексеевна Зверева размышляла о материале, из которого сделан человек. Если он хороший, то с возрастом человек становится лучше. Это в полной мере относится к Леониду Ефимовичу. Он менялся… Становился терпимее, принимал другую точку зрения, мог похвалить негромко и коротко, хотя раньше на это он время не тратил (даже душ — это время, которое отбиралось у театра).

Потом болезнь… Прогулки у дома и снова разговоры о профессии: «Как три сестры могут говорить о музыке, если только что убит человек? Как? Как?»

— Леонид Ефимович, что главное в профессии?
— Главное ЛЮБОВЬ…

И все равно на вопрос, почему не получилась репетиция, жесткий ответ: «Событие не разобрано!!!»
Что случилось?

Он ушёл…

Над Москвой дождь…