Когда же Римас Туминас вошел в нашу театральную жизнь? Такое ощущение, что — со спектаклем «Улыбнись нам, Господи», показанном на Балтийском доме (о нем в юном «ПТЖ»-1996 писала тогда Е. Горфункель). А в 2000 на наших страницах появилось интервью с Римасом, сделанное М. Тимашевой. Туминас ассоциировался тогда только с Литвой, ее великим театром, всех занимало его соревнование с Някрошюсом, а следом уже шел Коршуновас…
Римас Туминас.
Фото — D. Matvejevo.
Последнее десятилетие, конечно, — эпоха Туминаса в Вахтанговском, их дуэт с К. Кроком, великий, неохватываемый, вдохновенный «Евгений Онегин», и вот недавно — «Война и мир» (читайте большую стать М. Дмитревской в последнем номере журнала).
Мы поздравляем Римаса Туминаса с юбилеем и хотим, чтобы в день рождения прозвучал его собственный голос, поэтому открываем интервью с ним Марины Дмитревской годичной давности…
«РЕЖИССЕР ВЕДЬ И ЕСТЬ ЗЕМЛЕКОП»
БЕСЕДУ С РИМАСОМ ТУМИНАСОМ ВЕДЕТ МАРИНА ДМИТРЕВСКАЯ
В середине сентября Вахтанговский театр позвал гостей на открытый сбор труппы. Потому что это был СОТЫЙ сбор.
Сперва открывали памятник Евгению Богратионовичу. Он скромно, без пафоса и воздетых рук, притулился у фасада театра, соразмерно одной из ниш.
Сразу было видно, что автором памятника стал не только скульптор (Александр Рукавишников), но и человек театральный — главный художник театра Максим Обрезков (не забудем и архитектора Игоря Воскресенского). Памятник театр сделал исключительно на собственные деньги. Теперь эта «бронзовая птица» (а ведь был Вахтангов похож на птицу?) сидит так, как сидел молодой Евгений, будущий Богратионович, на старой фотографии — той, где он путешествует с Сулержицким и все у него еще впереди. Он ждет. В памятнике есть настоящий театральный вкус и смысл.
Р. Туминас на репетиции. Фото из архива театра
Театр собрался после огромной карантинной паузы. И, как положено на сборе труппы, награждали своих, тех, кто проработал 50 лет, 40. Грамоты были министерские, но вел все директор Кирилл Игоревич Крок. И по тому, с какой разной интонацией (как правило, со всеми мужиками — на ты) он выкликал, например, Викторию Куль (а труппа скандировала «Вика, Вика!») или Владислава Гандрабуру, — было все понятно про «дом», про ответственность каждого. Когда цеховые поднимаются на сцену, а им хлопают те, кого они обслуживают, — начинаешь любить и понимать эту театральную жизнь, этих людей, которые десятилетиями гордо стирают, приносят, глядят, гримируют, причесывают. Гордо.
Был и победный отчет по прошлому сезону (несмотря на эпидемию, состоялись Баку—Париж—Франкфурт—Рязань—Вильнюс—Тамбов—Екатеринбург—снова Париж—Тель-Авив и далее везде), и важны слова Крока о том, что именно такой нечеловеческий режим работы (в семь утра прилетел — вечером спектакль) позволил театру прожить полгода пандемии, не урезав ни на копейку ни одну зарплату (труппа стоячей овацией благодарила своего директора).
Все лето шла смена светового оборудования. И это тоже одно из завоеваний Кирилла Крока. Под музыку Фаустаса Латенаса на сцене возникла настоящая световая феерия. Я бы показывала ее зрителям.
В общем, все сияло. Люстра почищена, все отремонтировано, и… и… Но последним выступал Римас Туминас. Сначала он показал фрагмент из феллиниевского «8 1/2». А потом грустно и иронично говорил о том, что исписал много страниц нехорошими словами и обидами на театр, который при этом дал ему больше, чем он мог дать театру. И что он отбросил эти листы, потому что, тем не менее, приходя в театр, становится лучше, становится красивее. И что как будто все прекрасно, здорово, задорно, но вот ушли тусклые прожектора прошлого, ушла пыль со штанкетов… И что он тоскует по этой пыли, и тоскует по умершей Галине Коноваловой, и ему не хватает уехавшей в ДВС завлита Остропольской. И что, наверное, надо смиренно принимать новое, но грандиозное оборудование, скорее, не для него, Туминаса (хотя хочется — как Бондарчуку…). Скорее, оно подходит Бутусову (так прямо и видно, как в спектакле энергично опускается штанкетная плоскость ровных линий, а под ней извивается артист…). Туминас говорил, что театр — единственный остров, где можно сохранить все лучшее, хотя мир ожесточился и стал хуже. Он говорил о сомнениях и тоске — и это был прекрасный драматический контрапункт к предыдущей феерии. И стало понятно, что именно театральная рефлексия движет театром как искусством…
С той речи на труппе мы и начали разговор.
Марина Дмитревская Римас, на собрании труппы вы говорили о том, что не знаете, зачем нужен театр. Это накопительная усталость, это пришло сейчас или это давняя экзистенциальная проблема?
Римас Туминас Нет, не усталость. Это вопрос давний. Когда я начал свою карьеру в театре, — был уверен, что найду ответ и скажу. Но поскольку время уходит, я перестал ждать ответа. Может, это и хорошо. Нет, это не от усталости, а от такого, знаете, даже приветственного чувства: должна быть такая неясность, загадка, такое вселенское молчание на этот вопрос. Если бы знал — может, и не работал бы. Рассказывал бы про «зачем» студентам, излагал в интервью, но театром бы не занимался. Нет, не усталость, а тихое разумное заключение: не утруждать себя этим вопросом. Но есть и некая надежда — вдруг тайна откроется, когда ты совсем не ждешь…
Р. Туминас на репетиции. Фото Д. Дубинского
Дмитревская Вы работаете в Вахтанговском театре. Разговоры о традициях, о вахтанговской школе — это фигуры речи или под ними настоящее содержание? Похоже ли это на то, что мы рассказываем студентам, есть ли это особое качество реально в труппе, в способе сценического существования, передающемся «из рук в руки», из поколения в поколение, в умениях и манерах или это утеряно и осталась только некая романтическая фраза — «вахтанговские традиции»?
Туминас Я не думаю, что можно сказать «это вахтанговское», как не можем мы сказать что-то внятное и про традиции. Быть интересным, нужным, талантливым, быть творцом — вот это и традиция. Самая великая. Ну, а если о школе… Это, скорее всего, была не школа, а метод работы. А школа (если мы собственно о школе) выходит из серебряного века: Мейерхольд, Вахтангов, Таиров. После долгих лет из этого века возникли другие: Эфрос, Товстоногов, Любимов, Гончаров. Они ушли — и снова промежуток тишины. Сейчас опять должна возникнуть плеяда. Что же произошло в серебряном веке и чего никак не мог понять Станиславский (хотя в конце жизни, конечно, понял и сделал попытки при разборе пьес придавать игре условность)? Это идея давать игре — игру.
Дмитревская При этом шло и встречное движение: если посмотреть репетиции «Бориса Годунова» Мейерхольда и не знать, что это Мейерхольд, — можно подумать, что это Станиславский, так скрупулезно он прорабатывает «правдоподобие чувствований в предлагаемых обстоятельствах», детали (какое-нибудь перышко Пимена).
Р. Туминас. Фото М. Земнова
Туминас Вот именно. А когда Мейерхольд задумывал «Отелло»? Вот ковер, в углу ковра — платочек, а на платочке вышиты инициалы Дездемоны. Вот какая точность и подробность, внимание к обстоятельствам, и это у зрелого Мейерхольда. Но счастлив, наверное, все-таки Вахтангов, который так и остался, так и умер в серебряном веке. Дальнейшее время не коснулось его, когда кто-то изменился, кто-то предал, кто-то отказался. Он остался — как был, и его школа — играть в игру. Удвоить игру, умножить человека на три и на пять — в этом он остался. В игре подразумевается отстраненность, абстрактное мышление, незамкнутость в психологическом реализме. Игровой метод Вахтангова — это поиск радости в игре, радости в жизни, праздник жизни, праздник игры. Но школа не замыкается в одном Вахтангове, тут и Таиров, и Мейерхольд — не могу их отделить. Причем эти качества не связаны прямо с конкретной школой, это шире, вот таким был Олег Табаков. Он приезжал как-то давно ко мне в Вильнюс, хотел пригласить на постановку, а я воспользовался моментом, чтобы встретить его со студентами. Конечно, он, как всегда, говорил в шутливом тоне. И сказал: если не чувствуете удовольствия игры — уходите, не надо заниматься не своим делом. Я помню эту его интонацию… А кристаллизация игрового театра произошла здесь, в Вахтанговском — благодаря Рубену Симонову. Они сохранили изюминку игры как красоты, как интеллигентного праздника. Игра ведь подразумевает яркость, вкус, темперамент — все это аристократ Рубен Николаевич окрасил своей жизнью, своим искусством, своей воспитанностью, протянул нить из века красоты, а ведь Вахтангов был проповедником красоты серебряного века. Рубен Симонов, несмотря на соцреализм, сумел это сохранить, все глядели немножко косо на вахтанговцев и явно завидовали: как это в социалистическую эпоху все такие красивые, почему так нарядны актрисы и так элегантны актеры? Они даже через поиск праздника в театре стали немножко диссидентами. И ощущали свою исключительность и эстетическое диссидентство.
Комментарии (0)