«Жизнь и смерть Ивана Ильича». По повести Л. Н. Толстого.
Экспериментальная Сцена п/р Анатолия Праудина.
Постановка Анатолия Праудина, художник Ксения Бурланкова, сценическая версия текста Наталии Дьяченко.

Это третье обращение Анатолия Праудина к прозе Льва Толстого: «Фальшивый купон» (2010), «Крейцерова соната» (2016), и вот «Смерть Ивана Ильича». Что-то вроде циклопической кладки, в самом деле. Праудинская Экспериментальная Сцена, существующая в недрах (а вернее сказать, в эмпиреях) «Балтийского дома», остается таковою, пока там ставит этот режиссер с этими артистами. Экспериментальное начало — суть того, что здесь делается, оно неистребимо. Сама технология работы над ролью и бурение вглубь материала максималистски связаны, за всем — стоическая философия Мастера. Здесь не отводят взгляда от реальной, экзистенциальной драматической сущности, касается ли это «театра детской скорби» (и как жаль чудесных, уже снятых с репертуара «Золушки», «Дома на Пуховой опушке») или, как в последней премьере, толстовской «диалектики души». Но ведь и сама история Ивана Ильича — не что иное как мощный толстовский эксперимент, да: с жизнью и смертью человека.

Сцена из спектакля.
Фото — Юрий Богатырев.

На пороге смерти прорезается, наконец, душа. Ее не было слышно, пока жизнь текла «легко, приятно и прилично». Спектакль отчетливо трехчастный. Пролог важен: это, как и в повести, похороны героя.

Нельзя не вспомнить начало «Человека в футляре» Георгия Васильева, восклицание Беликова — Валерия Дьяченко: «Это меня сейчас хоронили!» В хрестоматийном рассказе Чехова режиссер сделал акцент на первом слове в названии. Неуклюжего «Антропоса» окружали «нормальные» люди, которые вполне исчерпывались «футляром».

Здесь — иное. Александр Кабанов уверенно берет на себя роль рассказчика и не отпустит ее до конца, но поразят переходы в его игре, от части к части. Сдержанно-сатиричен пролог с описанием, так сказать, диалектики человеческого поведения — и вдовы, и коллег у гроба с никуда не уходящими суетными мыслями о карьерных подвижках и неотменимой вечерней игре в винт (которую сам Иван Ильич называл «умной и тонкой»)… Ироничный и парадоксальный сценографический мотив — плоские фанерные силуэты, заполняющие сцену на протяжении действия. Переносные, почти в человеческий рост (их выполнил Александр Плаксин). Их тасуют, как колоду. Они означают коллег, семью, затем вереницу подсудимых, судьба которых подвластна Ивану Ильичу.

Во второй части, собственно «жизни Ивана Ильича», легкие джазовые композиции как будто задают «легкий, приятный и непременно приличный» ритм истории героя. Александр Кабанов и сам то и дело подходит к ударной установке и контрабасу. Это попытка свинга — но она наглядно беззвучна. Сцепления с инструментом, как и реального сцепления с жизнью, не происходит. Толстовский текст, на самом деле, испепеляюще саркастичен, притом что по всем параметрам объективно бесстрастен. Кабанов подает этот текст без желчи, но с горечью и неким сочувствием герою: ведь диагноз именно тут. Передвижения Ивана Ильича — карьерные, во времени и в пространстве — бессмысленный процесс. В тот момент, когда герою мнится, что он особенно удачно подсуетился и не упустил блестящий шанс (вот уже снова звучит легкий блюз), его настигает катастрофа. После падения с лестницы во время устройства своей столичной квартиры («…гостиная его была похожа на все гостиные», — скажет, как отрежет, Толстой) развивается его болезнь. И это уже третья часть спектакля.

А. Кабанов (Иван Ильич Головин).
Фото — Юрий Богатырев.

С самого начала, и даже до него, в глубине затемненной сцены сидят бок о бок две артистки театра — Алла Еминцева и Маргарита Лоскутникова. Лишь в самом финале они сходят к герою, наступает их час. Это Смерть и Боль — вот такой мини-хор, молчаливо сопровождающий протагониста. Аллегорическое, артистически исполненное решение не противоречит толстовской притче с ее выявленной генерализацией основной идеи. И вступает уже иная музыка. Сначала скрежет скрипки, как вопль тела. И затем собственно выстраданная и уже настоящая музыка. Мы видим Ивана Ильича в присутствии Боли и Смерти, и еще — лишь упоминаемого молодого работника Герасима, ставшего ему нянькой и единственно родным среди мук. И как же далеко ушло прежнее триединое «легко, приятно и прилично».

Александр Кабанов существует в этой части спектакля как большой трагический артист — притом что он и здесь продолжает говорить о своем герое в третьем лице. Толстовское описание предсмертного опыта Ивана Ильича поразительно схоже со свидетельствами переживших клиническую смерть в книге Р. Моуди. Но суть в том, что физиология здесь становится метафизикой. Актер играет не страдание как таковое, а отчаянные попытки умирающего ответить на детский вопрос «зачем?». Ответа нет, но есть спектакль, который заставляет нас сострадать и снова и снова безответно вопрошать. Персонифицированные Боль и Смерть, лик Герасима на белом полотне — и сильная актерская работа, повторю, выходящая на метафизический уровень. (Во всех трех праудинских обращениях к Толстому участие Александра Кабанова существенно.)

А. Кабанов (Иван Ильич Головин).
Фото — Юрий Богатырев.

Может быть, музыка, пронизывающая финальную часть, и есть ответ — поскольку вербально это сделать невозможно. Зритель на этом спектакле Экспериментальной Сцены получает экзистенциальный опыт, достойный великой литературы и большого театра.

В эпилоге звучит печальный блюз, все фанерные силуэты становятся тенями за занавесом, витающими в нездешнем свете.