В Варшаве с 7 по 17 ноября впервые проходит зарубежный фестиваль «Коляда-plays»

«Коляда-plays» в Польше — это не то что «Коляда-plays» в Екатеринбурге. Куратор Агнешка Любомира Пиотровска — давний друг и переводчик Коляды и других пьес уральской школы — придумала свой концепт фестиваля, где в фокусе все же Коляда-театральный, а не только и не столько драматургический. Каждый день идут читки переведенных ею пьес уральских драматургов — учеников Николая Владимировича (точнее учениц, поскольку сознательный акцент — на женскую составляющую: Пулинович, Батурина, Васьковская), будет круглый стол, где они встретятся с польскими режиссерами. Но Николай Коляда дает мастер-класс (тоже ежедневный) не как драматург, а как режиссер — репетирует с польскими актерами «Фронтовичку» Анны Батуриной, и, главное, вся вечерняя афиша фестиваля — спектакли «Коляда-Театра» по классическим текстам: такой парад-алле — «Годунов», «Гамлет», «Трамвай „Желание“», «Вишневый сад»… Будут, кстати, на фестивале и фильмы Алексея Федорченко, и концерты «Курары». Стремление организаторов понятно и замечательно: показать польскому зрителю, что в российской культуре есть не только Москва-Петербург, но — что особенно может быть важно — суметь провести такой фестиваль именно сейчас, когда социально-политическая ситуация диктует европейцам в отношении России совсем другие желания.

«REWIZOR». Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Началось все, правда, не с «Коляда-театра», а с варшавского театра STUDIO, на базе которого, в самом центре Варшавы, и разворачивается фестиваль. Он открылся премьерой «REWIZOR» Николая Коляды. На мой взгляд, «Ревизор», появившийся в убогом подвале на заре туманной юности «Коляда-Театра», когда еще мало кто верил в эту «полусамодеятельность», — один из лучших его спектаклей. На крошечной сцене, из живой настоящей грязи (потом — и в том театре, и в этом, польском, — она стала какой-то сублимированной), из дребезжащего голоска «в лунном сиянии ночь серебрится», из всех этих полотенец с лебедями, мочалок, падающих заборов пронзительно и мощно прорастала Россия. Она прорастала в бабах с умильно-глуповатыми улыбками, укутанных в старые шали, в мужиках с татарскими тюбетейками («поскреби русского…»), пьяных суетливых дурнях, в пустоте забот бытовых и трагедии несовпадений бытийных. Ее, дурочку, было и жалко до слез, и страшно было, и сердце дрожало от любви и сострадания.

Здесь, на большой сцене крупного театра, среди варшавских небоскребов, широченных, ревущих машинами уличных магистралей «Ревизор» родился совсем другим. Думаю, Коляда калькировать просто неспособен, даже когда использует конструкцию. Слишком зависит от воздуха, которым дышит, от ритмов, интонаций, настроений, которые улавливает здесь и сейчас. Так и в данном случае: все то же — и грязь, и песни (даже «тихо в лесу, только не спит барсук» оставил), и полотенца с забором и мочалками, и все — не то. Там Россия — сердце спектакля, здесь — только стиль. Молодые румяные девки в цветных платках, а то и простоволосые лихо моют полы, едва не отплясывая с ведрами-тряпками. Чиновники «выступают» каждый со своим, мастерски сыгранным номером (особенно выразителен зацикленный на собственном имени «Земля-Ника» Lukasz Lewandowski). Бобчинский/Добчинский (Lukas Simlat/Modest Rusinski) — чудесные милые братья-клоуны. А Городничий (Krzysztof Stelmaszyk) хоть и в восточном халате — крепкий председатель «уездного» колхоза.

«REWIZOR». Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Главная радость спектакля, Eryk Kulm — Хлестаков, как оказалось, студент, которого Николай Владимирович откопал среди 90(!) претендентов, благодаря опять же, видимо, сверхчувствительной реакции на все, что дышит. Ощущение, что мальчик просто родился на сцене. Стильный, ломкий, влюбленный в свое то и дело выпрыгивающее из летящего халата модно-ухоженное тело, он купается в роли, как младенец, взахлеб. Конечно, Хлестаков — Ягодин и тоньше, и инфернальней, и страшней, наверное («ля-ля-ля-аааааа»), но этот тоже по-своему завораживает своей юной наглой дуростью («га-га-гаааааааа»). Может быть, поэтому самой страшной сценой становится не та, где Хлестаков, поставив попами кверху Марью Антонну (Dorota Landowska) и Анну Андревну (Natalia Rybiska), пользует их, шлепая лепешки грязи на ослепительно-белые капроновые платья, — шалость мерзкая, но предсказуемая. А вот когда Городничий в финале, после реплики «как я мог?..», долго молча смотрит на стоящее в центре сцены пустое перевернутое ведро с тряпкой сверху, тихо спрашивает: «А кто первый сказал?», — тогда понеслось. Радостное массовое расследование и истеричное счастье, когда «козлы» — трогательно-клоунская природа здешних Боб-Добчинских срабатывает сильно — найдены, когда они буквально «разоблачены», и в них, совсем голых, судорожно скрюченных в стыдливой позе, можно с наслаждением, всей толпой кидать, кидать, кидать комья грязи. Контраст финала с веселым, ярким, ерническим спектаклем — ошеломляет! Польский зал, очень внимательный, тонко реагирующий, но эмоционально более сдержанный, буквально замер — повисла, что называется, оглушительная тишина. Тогда приходит осознание, что ведь на протяжении всего действия за всей этой веселухой как бы легким пунктиром проходит и тема конца, кончины, смерти: все — и девушки, и чиновники — как будто невзначай лепят одни и те же холмики-могилки из грязи. Грязи-земли, грязи-денег, грязи отношений. Так финальная точка вдруг переворачивает все виденное на 180 градусов, и проступает общечеловеческая трагедия бытийного несовпадения мелочности, жестокости, агрессивности желаний людей и неизбежности Конца.

Пошли первые рецензии, полярные. Кто-то пишет, что такого ужаса и не помнит на сцене STUDIO, кто-то, наоборот, радуется и поздравляет театр. Самая страшная реакция для искусства Коляды — теплохладность. Жесткое, эпатирующее, оно не может нравиться всем. Так что пока здесь все нормально. Сейчас иду на мастер-класс по «Фронтовичке», они проходят очень весело — Коля лежит с артистами, целуется, матерится, делает балетные па и формулирует законы театра.