«Женщина-Змея». К. Гоцци.
Театр им. В. Ф. Комиссаржевской.
Режиссер Григорий Дитятковский, художник Эмиль Капелюш.

У Григория Дитятковского видела до новой премьеры трех Гоцци: «Счастливых нищих» в Новосибирском «Глобусе», «Зеленую птичку» в петербургском ТЮЗе и «Ворона» в Малом драматическом (и оттуда прилетел в новую постановку Михаил Самочко), и это не полный список спектаклей режиссера по пьесам Гоцци.

Волшебство «Женщины-Змеи» не только и не столько в заглавной метаморфозе. Как раз это превращение происходит в Театре Комиссаржевской едва ли не с педантичной наглядностью. Героическую страдалицу фею Керестани (Евгения Игумнова) спеленывают туго, сей горестный процесс воздействует сильнее, чем гневное громыхание стихий посреди волшебной пустыни (художник по костюмам Ирина Цветкова).

И это существенно. Главное волшебство здесь — неистовое чувство Фаррускада, иррациональная одержимость любовью к фее Керестани. Это и есть чудо. Оно лишено прикрас, какой-либо внешней избыточности. Сергей Бызгу, который уж точно не нуждается в представлении, здесь у Дитятковского, на мой взгляд, абсолютно новаторствует. Не было такого Сергея Бызгу, и кажется, что вряд ли был такой Фаррускад, царь Тифлиса. То в застегнутом на все пуговицы мундире и треуголке, то почти расхристанный, в рубашке с открытым воротом — Фаррускад то сосредоточен и сдержан, как натянутая струна, то, напротив, открыт со своей нестерпимой болью.

С. Бызгу (Фаррускад), Е. Игумнова (Керестани).
Фото — архив театра.

Мы встречаемся здесь с максимализмом страсти едва ли не классицистским. В самом деле, что ж удивительного в том, что век спустя является у Гоцци в сказочном преломлении память о классицизме, о его сущностных императивах. (Более всего именно в «Женщине-Змее» — думается теперь.)

И что интересно. Репертуарные приоритеты Григория Дитятковского широки, но и отчетливы. Не случайна была «Федра» в БДТ, Расин в старинном русском переводе. Совсем недавно режиссер поставил «Мизантропа» Мольера в Театре Комиссаржевской. «Мизантроп» — спектакль, «вычерченный метко», и великолепно держит строгий рисунок роли Альцеста Владимир Крылов. Но: «свято место» этого горького и страстного «мизантропа», мощного героя культурного мифа на уровне Дон Кихота — все же осталось зиять. И вот тот же Владимир Крылов в «Женщине-Змее» — Тогрул, благородный советник Фаррускада. Артистичная работа, и, может быть, в художественном смысле это необходимое «эхо» партии главного героя, без чего образ принца был бы совсем неприкаянным. Круг «приближенных» на самом деле столь далек от него! Традиционные «маски» — Панталоне (Михаил Самочко), Труффальдино (Георгий Корольчук), Тарталья (Егор Бакулин), Смеральдина (Маргарита Бычкова) прелестны. Они колоритны, полны обаяния, это уютный мир завзятых шутников и балагуров, крепко и упрямо стоящих на земле (заметим: на земле, летящей в тартарары).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Царство Фаррускада осиротело, опустошено, разграблено — вследствие его «трагической вины». Иррациональная страсть Фаррускада — это целая партитура и подлинная драма. Неверный шаг (нарушение запрета и попытка отнять тайну у феи Керестани) был сделан еще до открытия занавеса. Исступление героя, потерявшего любимую по своей вине, доходит до кульминации — и сменяется новым катастрофическим нарушением клятвы.

Историю здесь не станем пересказывать, на то есть граф Гоцци и театр — концы с концами могут свести только они. Несчастный Фаррускад — смертный человек, ему не дано видеть суть происходящего. Чувство вины, долг государя, всепоглощающая любовь только что не разрывают его на части. Почти как апостол Петр, Фаррускад отрекается от любви, более того — проклинает свою Керестани. Но в финале собственно человеческая способность героически превозмочь самого себя спасает мир. Стайка милых и язвительных фей, небрежных к принцу и пекущихся лишь о том, чтобы Керестани пребывала с ними в стане бессмертных, остается ни с чем.

У Евгении Игумновой, играющей неземную Керестани, царицу Эльдорадо, с ними нет ничего общего. Бессмертие ей постыло, она хочет стать смертной, как любимый Фаррускад. Их счастливая жизнь до его рокового шага и после того, как он целует Змею, — за рамками фьябы. На сцене страдный путь обоих, и оба страшно далеки как от своего окружения, так и от клише сказочных Принца и Феи, которых, может быть, и рассчитывала увидеть публика.

Е. Игумнова (Керестани).
Фото — архив театра.

Добро и зло в спектакле, как во всякой сказке, видны воочию, даже персонифицированы. Впечатляющий акцент в финале — разоблачение министра-изменника Бадура (Родион Приходько) с его отравленным провиантом для изнуренного города. Но вплоть до финала возлюбленная Фаррускада не спешит переубеждать шумливую свиту масок, упорно видящих в ней злую колдунью.

Актриса с неженской силой передает мнимо-демоническую ипостась своей героини, противную ее сущности и явленную для того, чтобы искусить героя и тем самым отвратить ее от земной юдоли. Евгении Игумновой удается в партии феи Керестани сочетать высокую ноту противостояния року и при этом всю силу женственной, едва ли не материнской самоотдачи.

Эти двое, Фаррускад и Керестани, являют мыслимую бытийную, трагедийную вертикаль, тогда как чудесные маски составляют узнаваемую, ежедневную почву жизненного существования. Философский объем волшебной сказки — взят. И вот тут надо сказать, что Эмиль Капелюш создает театральный космос, вмещающий и предполагающий этот объем. Никакой бутафории, эпизоды членятся падающим мини-занавесом. Есть волшебные завесы, есть светящаяся стрелка, колеблющаяся у авансцены, словно в компасе, соответствуя колебаниям границы дольнего и волшебного миров и колебаниям, наконец, отчаяния и веры Фаррускада. Есть свет (Гидал Шугаев). И есть, наконец, музыка — Бах Глена Гульда. Режиссер, конечно же, не всуе вновь и вновь обращается к Гоцци. С его помощью Григорий Дитятковский пытается сотворить миф, способный показать современной публике действительный объем существования, и сегодня никак не сводимого к набившим оскомину тривиальностям, от которых рябит в глазах.