Дорота Масловская «Двое бедных румын, говорящих по-польски».
«Этюд-театр».
Режиссер — Евгения Сафонова
«Мы — двое бедных румын, говорящих по-польски», ― все время повторяет Парха, герой пьесы Дороты Масловской. С этого «заклинания» и начинается их с Джиной путешествие по «шоссе в никуда», с этого самого момента уже не ясно, на каком ты свете, уже не важно, кто ты на самом деле и уже нет дороги назад…
Режиссер Евгения Сафонова выбирает для своей первой постановки в «Этюд-театре» крайне непростой и совершенно неизвестный петербургской публике текст. «Двое бедных румын, говорящих по-польски» ― пьеса, изобилующая знаками и символами другой, малознакомой культуры, пьеса, логика которой не очень-то понятна для непосвященных. Да и как понять: зачем двое молодых поляков («сериальный» актер и мать-одиночка), закинувшись наркотой и обрядившись в грязные тряпки, едут автостопом неизвестно куда, представляясь семейной парой бедных румын, почему, единожды принятые, эти роли, навсегда отнимают у них реальность, а главное, почему на польском автобане бедный румын-гастарбайтер — есть сверхчеловек, почти полубог?
Однако Сафонова делает так, что это незнакомое заклинание «двое бедных румын», этот польский аналог «сим-сим, откройся», действует не только на испуганного водителя, подвозящего сумасшедшую парочку, но и на нас, сидящих в зале, невольных попутчиков, не говорящих ни на румынском, ни на польском языке.
Чем дальше мы путешествуем с двумя поляками, принявшими на себя роль румын, тем больше универсального появляется во всей этой страшной польской сказке.
Универсален и режиссерский язык. Спектакль выдержан в стиле психоделического «роуд-муви». Невольно приходят ассоциации с фильмами Джармуша, Гиллиама, Линча. Полумрак, глубокое с низкими потолками театральное пространство лаборатории «On. театра», минимум декораций, на стене в глубине зала изредка появляется проекция пустого шоссе, а автомобили, которые подвозят героев, обозначает черное офисное кресло.
Постоянное присутствие отстраненного, по-европейски холодного режиссерского взгляда так же ощутимо, как операторская работа в хорошем кино. Все второстепенные персонажи, будь то малодушный шофер (Иван Бровин), официантка в придорожном кафе (Алесандра Джунтини) или пьяная владелица автомобиля «Opel Vektra» (Анна Донченко) ― страшные, гротескные, будто увиденные через искажающую линзу, а вернее глазами главных героев, которые постоянно под кайфом.
Кирилл Варакса (Парха), Надежда Толубеева (Джина).
Фото — из архива театра
С виртуозной точностью существуют в спектакле Кирилл Варакса и Надежда Толубеева в роли Пархи и Джины. Режиссер сообщает им психологически, а вернее психо-физиологически достоверное поведение, но благодаря условной мизансцене, и жесткому ритму, уводит историю от всякого жизнеподобия, не оставляя спектаклю даже шанса свернуть в русло социальной проблематики. Джина в розовом синтетическом парике, лицо которой сковано кокаиновой маской и, как будто, ничего не выражает, и Парха — вечно на взводе, на пределе нервных ресурсов, впадают то в одно наркотическое состояние, то в другое. Однако темы наркомании, матерей-одиночек, бедных румынских гастарбайтеров и классового неравенства — не являются сколько-нибудь значимыми здесь.
Весь путь Пархи и Джины (символический и реальный) — попытка вернуться к себе, самоидентификация, обреченная на провал. Игра, которую затеяли герои, вышла из под контроля, и теперь уже они её жертвы и заложники, а вовсе не всемогущие «румыны». Сбросив маски бесстрашных люмпенов, герои не обнаружили за ними ничего, а, уехав из Варшавы, не могут вернуться обратно, словно никакой Варшавы уже не существует. Парха твердит лишь, что он — ксендз Гжегож из телевизионного сериала, и это все, что он может сформулировать о себе. Джина не может и этого, она помнит только, что три дня назад отвела ребенка в детский сад и, кажется, забыла забрать.
В пьесе — важна тема Польши, страны, съеденной и переваренной корпорацией «Европа», страны трагически не способной к самоидентификации. В спектакле — это история о нас, таких же обреченных на пути к себе, заблудившихся, не уверенных ни в пункте отправления, ни в пункте назначения, о нас, испытывающих только смутное желание куда-то вернуться, что-то заново обрести, о чем-то вспомнить. Вот только о чем? И это мучительное припоминание, читающееся в глазах немногословной, безэмоциональной Джины-Толубеевой, наверное, самое страшное, что я видела за последнее время в театре.
Актерский состав, так напомнивший «Прекрасное далеко», создал ожидание чего-то настолько же доброе и светлого. Поэтому с течением действия смотреть спектакль становилось все страшнее и было трудно смириться с тем, что в этом спектакле ничего доброго не будет.
Обычно конвульсии театра и его зрителей происходят от несбалансированности задач/притязаний и реальных возможностей воплощения. Тяжеловесы выступают в легком весе, легковасы надрываются поднять тыщу кг…
Этот спектакль хорош тем, что соразмерен сам себе. Тип героев, их мироощущение, понимание их природы поколенчески близко этюдовцам. А Е. Сафонова очень по-умному соединяет драйв, напор, ртутность К. Вараксы с «аутичным» молчанием Н. Толубеевой (обе работы отличные). И то и другое состояние современных людей схвачены точно.
Спектакль ладно скроен, прочно сшит режиссерски и кажется очень крепким и нужным «кирпичем» в строящемся здании Этюд-театра.
Есть ощущение, что это спектакль — больше, чем ладно скроенный пиджак. Он оказался стопроцентно моим спектаклем и собирается вообще-то стать чуть ли не первым в списке предпочтений — по той энергии и тем смыслам, которые он несет в себе.
Европейский минимализм, три стула и экран на задней стене, на котором размытый, ночной провал дороги. Высокоточная работа с текстом: начиная с комедии абсурда, , когда в машину к добропорядочному поляку садятся «двое бедных румын, плохо говорящих по польски», режиссер с каждым сюжетным поворотом мощно и плотно вгоняет винты в «крышку гроба» героев, усиливая состояние экзистенциального ужаса героя Кирилла Вараксы, Эти переходы от страшного к ужасному через трагикомизм и гротеск Кирилл Варакса отыгрывает потрясающе. Здесь одновременно думаешь о социальном, экзистенциальном, но не менее тонко простроены отношения между мужчиной и женщиной — режиссер на протяжении всего спектакля не дает ни единой возможности героям сблизиться, вступить хоть в какое-то соединение. Чем дальше, тем чаще звучит фраза — как некий код: где твой ребенок, ты забыла ребенка, она забрала моего ребенка? Она обычно забирает, когда я не могу… ни секса, ни страсти, ни желания, ни интереса, ни жалости между двумя. остается лишь один «атавизм» нормальной человеческой жизни — ребенок. Пустышка, фантом, живущий где-то у бабушки. И к тому времени, когда герой вдруг вспомнит слово «любовь» и произнесет его, героиня уже закончит свое путешествие.
«Вы такие красивые» — говорит несущаяся в свою преисподню пьяная замужняя мадам на вектре. Красивые, играющие абсолютно безнадежную и беспощадную историю о конце жизни, лишенной не то, что любви, но даже воспоминания о ней — это сильное впечатление, эта пара новых Бонни и Клайд, мчащихся по шоссе в никуда.
Лена, я с Вами целиком согласна. Подозреваю, что адрес этого спектакля не вполне я ( я могу лишь оценить качество выделки и живую честность театра, который «сегодня, сейчас. здесь»), что он сильно заряжен возрастно, поколенчески, временнО. Я это чувствую, но у Вас, естественно, большая территория для идентификации. И это прекрасно. При выходе из зала я встретила такую же реакцию некоторых моих студентов, т.ч. Вы не одиноки в ощущении «своего» спектакля. Если такое присвоение происходит — можно только поздравить Женю Сафонову, актеров и Этюд-театр. Ведь правда?
Марина Юрьевна, да, думаю, что правда. Даже хочется пожалеть себя — с чем ты, вдруг идентифицируешься ^) То есть говоришь — пишешь о вере, любви, искусстве, человеке, а потом вселенная схлопывается и на самом деле — вот оно — междуречье.
Спектакль хороший, особенно для молодой аудитории, но мне кажется, Лена, ты несколько преувеличиваешь его удельный вес. Дорота Масловская что-то вроде нашей Гай-Германики, любит поэпатровать буржуазию темой наркотиков, ранних беременностей, подростковой жестокости и проч. Она написала роман «Польско-русская война под бело-красным флагом», по которому был тут же поставлен фильм, прокатившийся по разным фестивалям, смотреть который невозможно дольше пяти минут (пафос обнажения социальных язв там фальшив и скучен). И в этой пьесе, мне кажется, не хватило чего-то настоящего, подлинной боли (для меня стало разочарованием узнать, что герой не румын, а зажравшийся сериальный артист, вроде участника группы На-на, которому надо сочувствовать по той причине, что на него вешаются женщины). Уже не веришь и в покинутого в детском саду ребенка (может, героиня — тоже актриса в образе?), и как-то вся эта история разворачивается криво. Что, конечно, не отменяет актерских достижений и режиссерского соответствия профессии — уже редкость по нашим дням)
Ну, Оля, тебе кажется так, мне — иначе. Я все знаю про Масловскую, но я пишу про спектакль. В спектакле нет эпатажа, там есть смещение от социальности и как раз сочувствовать герою начинаешь зодолго до его финального монолога. Кстати, именно финальные «социальные монологи» выглядят в спектакле «бонусом» они не обязательны в том смысле, что не добавляют героям, не становятсмя потрясением. все произошло на пути к дому. И это как раз для меня ценно, что здесь не горизонтального слоедования биографии героев, а есть очень ясная и трезвая оценка тупика, который между строк, точнее — в паузах. Если человек может так точно узловые точки поколения и времени нащупать — это очень много. Спустя 15 лет начинаешь ценить подлинную энергию — вот это редкость настоящая.