Сегодня вся страна, во всех ее закоулках, включая столицы и усадьбы, а также страны, входящие в список недружественных, имеют право выпить. И непременно театры от Камчатки до Калининграда выпьют за здоровье великого деятеля Олега Лоевского. Сам он в это время окажется проездом в Норильске по дороге в Сочи и тоже бухнет, потому что в Норильске муксун и есть чем закусить… Когда-то они с Мариной Дмитревской осуществили лучший свой диалог о прекрасном — именно на продовольственно-закусочную тему.

Сам Лоевский вряд ли будет юбилей праздновать, жить осталось два понедельника, не до юбилеев, надо успеть понять, как там дела у Абулкатинова, Гуревича и студентов курса Козлова, а ведь скоро Малые города…

Последние лет 20 невозможно объяснить, кто такой Лоевский. Мы пытались, и первым это блестяще сформулировал когда-то Анатолий Праудин.

Но это было в прошлом веке и в прошлой жизни, после которой (в Свердловском ТЮЗе, в азарте, уюте, молодости и свободе) Алик Лоевский прожил еще несколько жизней. И с ними мы тоже пытались разобраться лет десять назад. Но не разобрались. Потому что разбором себя владеет только сам Олег Семенович, сделавший театральную Россию немножко другой. И это знают все, хотя не могут сформулировать, кто этот человек.
Не будем и мы, хотя именно ПТЖ больше всех и раньше всех писал о Лоевском и делах его. Не скроем — наш главный редактор М. Ю. Дмитревская и О. С. Лоевский — это Бим и Бом, они четверть века на арене, и если на обсуждении спектакля вдруг не произойдет их репризного скандала — считайте, что и обсуждения не было…

Однажды фестиваль «Реальный театр», который 130 лет проводит Лоевский, прошел без стычек. И на последнем обсуждении в первом ряду сели молрежи, и Павел Зобнин спросил в упор: «А что, фестиваль вот так и закончится? Так и пройдет? И вы не поругаетесь? Нет уж, давайте. Зачем же мы приезжали?..»

Наша редакция увешана фотографиями: Лоевский спит (он тут жил), Лоевский ест, Лоевский пьет… «Чем поздравить Алика?» — думали мы. Рылись-рылись — и отрыли в архивах ПТЖ незаконченную и неудачную, с ватной композицией и тупыми диалогами документальную пьесу драматурга Похмелика «Друг мой Алька». С картинками. Дальнейшая судьба Похмелика неизвестна.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Заброшенный уголок театральной России. Каморка завлита Свердловского ТЮЗа, середина 90-х. За столом перед бутылкой водки сидят приезжий критик Марина Дмитревская и завлит театра Олег Лоевский. Они практически незнакомы. Поэтому иногда выезжают в аэропорт, но самолет в Питер опять не летит — и они возвращаются с новой бутылкой и закусью, чтобы познакомиться.

Л о е в с к и й. Марина, Сафронов поручил мне вас проводить на самолет, но это невозможно. Для вас даже самолеты отменены. Поэтому поговорим, ластонька. Я помню, Марина, с юных лет вашу статью о мелодраме в «Современной драматургии». Я учил ее наизусть. И я никак не могу понять: почему, создав ПТЖ, вы стали так плохо писать? Мне уже совершенно нечего учить наизусть… Закройте этот бессмысленный журнал и пишите сама. Как раньше.

Входит композитор Пантыкин.

П а н т ы к и н. Давайте вызовем хоум-сервис, нам будет что вспомнить, а то сидите-пьете просто так…

Л о е в с к и й. Саша, не перебивай. Мы знакомимся. И я хочу понять — она все время врет или только иногда? (Выпивает.)

Д м и т р е в с к а я. Я, Олег, вообще не вру. На вранье нужны силы, нужно помнить, кому и когда ты наврал, чтобы не запутаться. У меня таких сил нет. Я много болею. Поэтому мне проще не врать совсем… (Выпивает.)

Л о е в с к и й. Марина, я потрясен. Потому что у меня много сил. Но мы теперь будем дружить. Ты лучшая. Саша, вызывай хоум-сервис, чтобы нам было что вспомнить.

Но Пантыкин уже спит на диване.

Л о е в с к и й. Выпьем, Маринище.

Д м и т р е в с к а я. Выпьем, Алище.

Л о е в с к и й. Будем ездить обсуждать спектакли, все над нами будут смеяться, ты позовешь меня в «Сибирский транзит», а я тебя буду звать на «Реальный театр». Однажды мы даже встретимся в аэропорту.

Д м и т р е в с к а я. Только не бей. Я и так болею…

Л о е в с к и й. Обязательно буду. Я всех бью, буду и тебя. В Саратовском ТЮЗе выбью по-дружески позвонок, и тебя будет лечить массажист Женя, а в Самаре шарахну головой об пол в аквапарке, и наша с тобой лучшая подруга Тимашева будет кричать, что у тебя сотрясение.

Но от моих побоев у тебя со временем прояснится сознание, и это оценит вся страна. Авторы начнут писать в ПТЖ, все будут дружить так крепко, как я с Маринкой Тимашевой, которая никогда не будет защищать всякую официальную херню, как некоторые, которая всегда будет оппозиционерка, потому что мы с ней рокеры и не предадим своих убеждений. Выпьем за Тимашеву, ты с ней тоже дружишь, вы обе пионерки, и это примиряет меня с тобой. (Выпивают.) Но ты не рокер. Поэтому в тебе я не уверен.

Д м и т р е в с к а я. Да, я много болею…

Л о е в с к и й. Я вылечу тебя. Пей больше. Особенно тебе в будущем поможет клюковка из кабинета Боякова, которую мы выпьем с тобой однажды после рабочего дня вместе, литр натощак… Только дай мне слово, что не будешь на мой юбилей писать всякую хрень.

Д м и т р е в с к а я. Не буду.

Л о е в с к и й. Руку, товарищ…

Пантыкин просыпается и поет, затем идет купаться в проруби и становится начальником Союза композиторов… Проходят годы.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Декорация напоминает первую сцену пьесы Хмелика «Друг мой Колька». Стена Екатеринбургского ТЮЗа. Справа — забор с заколоченной калиткой, не позволяющий молодым режиссерам входить на территорию спортплощадки общероссийского театрального процесса. Листья театральной действительности пожелтели и опадают. Стену кто-то начинает проламывать. Из пролома с антикварной саблей в руках вылезает Алька. Из окна выглядывает Натка. Все — как у Гайдара.

А л ь к а (потрясая саблей). Эй же вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или вам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? Выходите, курсы Гинкаса и Козлова, Женовача и Захарова, возьмите в реквизите винтовки и пушки и зарядите их настоящими лабораторными патронами да ядрами. Пульните по русской классике и репертуарному театру! На первую пристрелку позовем бабушку русского театра бесполезную Маринище с ее бессмысленным журналом. Толку никакого, потом поменяем на кого-нибудь более осмысленного. (Звонит.) «Привет, ум, совесть и спесь нашей эпохи, Маринище! Не звонил, потому что загулял. Теперь бросил. Скучаю. От скуки решил провести лабораторию. Что это? Не знаю. Не все ли равно. Приезжай, забухаем и выясним. Поговорим о студентах, смысле жизни, усталости и что так жить нельзя, потому что сбываются все желания и невозможно совершить ошибки. Я проехал маршрут Екатеринбург — Лысьва — Пермь — Чайковский — Пермь — Екатеринбург — Ташкент — Самарканд — Екатеринбург — Челябинск — Москва — Стокгольм — Сандсвел — Москва — Будапешт (Венгрия) — Арад (Румыния) — Сибиу — Клуж — Будапешт — Москва — Екатеринбург — Тобольск — Екатеринбург и решил сделать лабораторию. Осталось сгонять завтра в Южно-Сахалинск, сгоняй и ты, например, на Камчатку, а потом к нам. Бывай здорова, хотя здорова ты не бываешь». (Потрясая антикварной саблей.) Эй же вы, мальчиши, мальчиши-малыши! Или вам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать!

В калитку стеснительно просачиваются курсы Гинкаса и Козлова, Женовача и Захарова, берут в реквизите винтовки и пушки, заряжают их ядрами. Загорается и гремит по всей России лабораторное движение, полыхают его знамена, оно идет и ширится. С рюкзаком, градусником под мышкой, на костыле и сдвинутой на 0,1 градуса шеей появляется Маринище и нелепо пишет про все это в ПТЖ.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Весь российский театр занят молодыми режиссерами, некоторые спят на столе в кабинете Кокорина, сушат носки и футболки на батарее в кабинете Лоевского, там ими устлан весь небольшой пол, что вскоре заставит театр уйти на капремонт. Все бесконечно пьют и стенают: «Дайте работу!»

Лоевский и Дмитревская сидят в единственно тихом месте — на последней ступеньке пожарной лестницы Екатеринбургского ТЮЗа, и пьют водку, уйдя от всех. Не закусывая.

Л о е в с к и й. Пьянь болотная, похоронят тебя в коробке из-под телевизора. Потому что ты не хочешь бросить журнал, разогнать студентов, вообще всех разогнать, понять, что все тебя ненавидят, что все бессмысленно и сбываются наши истинные желания.

Д м и т р е в с к а я. Да, Алька, ты прав, еще один номер и все. Одна Караганда.

Л о е в с к и й. При чем здесь Караганда, повторяешь за мной чушь всякую, своих мыслей нет! Как ты мне надоела — не сразу, а моментально. Жизнь прошла, словно и не жил, осталось сгонять завтра в Калининград, оттуда в Краснодар… (Заглядывает в айфон.) Подожди, сейчас на аукционе еще одну саблю куплю… (Покупает.) Что я говорил? Потом в Норильск, Пермь, Тыву. Правда, шаманка там умерла. Выпила со мной водки в 9 утра и умерла…

Д м и т р е в с к а я. Жалко, может, и меня бы вылечила…

Л о е в с к и й. Тебя вылечить нельзя. За твое здоровье мы пили с Гришкой, Эльмо, Юркой, Мишкой, Толяном, Камилем, но на тебя даже это не подействовало… За тебя! (Выпивают.) Лаборатории надоели. Уже и Паша их делает, и Саша, и Маша, и Глаша, и Клаша… Надо бросать. Вот еще двести пять проведу и брошу. Постепенно темы превратились в байки, а сюжеты в тосты. Хотя кому интересны эти жанры, кроме ПТЖ, которому интересно все по долгу службы, и то не подолгу. Пойду попляшу с нашей подругой Тимашевой в красных штанах. Надо успеть. Вдруг потом дружить перестанем? (Уходит и пляшет.)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Все еще идет «Реальный театр». Лоевский лежит на сцене.

Дмитревская тихо вводит за собой очередных студентов.

Л о е в с к и й (глядя в айфон и покупая очередную саблю). Заходите, глупые и необразованные безмолвные гномы. Хотя вас сюда завезли как свежих, вы все равно ничего не знаете, формулировать не умеете, вы — такие же, как ваша учительница. Валите отовсюду кулем, пока не поздно.

К а т я   Г о р о х о в с к а я. Хорошо, Олег Семенович, я тогда в режиссеры перейду…

Л о е в с к и й. Вот это правильно, Катька, я тебя сразу в Нягань пошлю. Куда подальше.

Л е н а   С т р о г а л е в а. А я вас просто так любить буду. Как в тот вечер на «Балтийском доме», когда вы с Жолдаком подрались, а я с Бояковым гуляла…

Л о е в с к и й. Люби. Но все проходит.

К р и с т и н а   М а т в и е н к о. А мне насрать. И на вас, и на саблю вашу, и на весь театр, в том числе реальный. А уж на Марину Юрьевну насрать особенно.

О к с а н а   К у ш л я е в а. А я реально не уйду, несмотря на то что Кристине насрать на нас, студентов, и Коляде тоже. Я ездить буду.

Л о е в с к и й. Это правильно. Тебя тоже пошлю куда подальше. Обсуждать.

А с я   В о л о ш и н а. Куда подальше лучше не меня. Я лучше — к Скороход…

Л о е в с к и й. К Скороход — это правильно. Помню, в 1992 году сидим мы с Толяном Праудиным, пьем спирт «Рояль», заходит Скороход и говорит: «Пока вы тут пьете, люди себе состояние сколачивают». Посмотрели мы на нее, сказали «иди ты, Наташка» и продолжили пить. Но она-то была права. Сколько сабель я бы себе купил, если бы ее тогда послушал…

А р и н а   Х е к   и   А л и с а Ф е л ь д б л ю м. Вы нас тут, во-первых, не пугайте. Во-вторых, не оскорбляйте, а скажите лучше, чего делать надо! (Вынимают сабельки и помахивают ими.)

Л о е в с к и й (потрясен). Надо же, Маринка, первый раз гномы оказались говорящие! Так слушайте тогда мою речь.

РЕЧЬ ЛОЕВСКОГО ПЕРЕД СТУДЕНТАМИ

Вы агрессивно никому не нужны. Сейчас — особенно.

Главная забота нашего государства — упрощение. Тонкая душевная организация запрещена на территории нашего государства. Все сложное должно исчезнуть. Это упрощение сводит вашу профессию до уровня бессмыслицы. В этом году выпустится 103 режиссера — кто эти люди? Кому они нужны? Это даже не ненужность, а вредительство.

Нужно осознавать, что твоя жизнь — это твой проект. Им нужно заниматься. Если не будешь заниматься своим проектом, придется заниматься чужим. Надо задавать себе вопросы: кто я? что я делаю? чем я хочу заниматься?
Нет кабинета — есть свобода (совет завлиту — избавься от кабинета).

Важно сообщество и важна внутренняя формулировка себя. Кто я, что я хочу, что я здесь делаю, все ли я делаю правильно — все эти вопросы нужно задавать себе раз в год. И, сформулировав себя, вам будет значительно легче заниматься тем, что вы для себя выбрали. Без этого двигаться можно, но это будет не жизнь, а хаос.

Что касается сегодняшнего дня: ничего не изменилось и изменилось все. В провинции — полный зал. Нелюбимый мной народ поперся зачем-то в театр. Театр, как известно, дело бессмысленное. Но я не понимаю, с кем и о чем мне теперь разговаривать. Самым частым вопросом на обсуждениях был «а чему учит этот спектакль?». А театр вообще ничему не учит — это бессмысленно. Чему можно учить после Евангелия?

Театр не учит, он должен произвести впечатление (какое-то), и театр должен дать понять зрителю, что мир сложен и будет только сложнее. Мир сложен, и вы часть этой сложности, вам в ней жить.

Моя главная задача — не встретиться с государством.

Важно двигаться по времени, не застревать.

Мое самое большое достижение в жизни — я никогда не работал, но и никогда не отдыхал. Моя деятельность — это не напряг. Меня это не парит. Ездить обсуждать — это трип. Это приехать, выпить водки, сходить в буддистский храм, потом посмотреть спектакль и сказать, что они все делают неправильно.

Главный закон жизни — кто обиделся, тот проиграл. Любая обида непродуктивна. Обида — это проигрыш жизни, это то, чем ты не рулишь.
Проблема государства — в отсутствии реальности. Есть призрачное прошлое и туманное будущее, а настоящее слишком сложно, чтобы с ним разбираться. Поэтому я занимаюсь современной драматургией — она занимается настоящим.

Фокус комедии положений в том, что там все бессмысленно. Содержание — мастерство артиста. Скорость не дает выпасть из трюка — тройное сальто содержательно, оно не просто так.

Артист контрабандой проносит на сцену современность. Даже в самом убогом месте ты можешь увидеть артиста, который играет про настоящее.
Современная драматургия — связь с настоящим.

Каждый режиссер хочет поставить свой плохой спектакль. Не поможешь — не помешаешь.

Нет плохих артистов, есть плохие режиссеры.

Театр — часть крепостного права. Перед тобой режиссер, Гитлер и Сталин. У тебя пистолет с двумя патронами: в кого ты выстрелишь? Понятно, что первый в режиссера, а второй в кого?

Все замолкает… Театр продолжает бороться за право работать плохо, критики — за право не вмешиваться в жизнь честных контрабандистов, студенты — за возможность уйти из профессии, а Алище и Маринище — за возможность сесть и выпить как люди, отпраздновать предпоследний понедельник…