Переписка М. Дмитревской и Е. Вольгуст

«С вечера до полудня». В. Розов.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Марфа Горвиц, художник Дмитрий Разумов.

М. Дмитревская — Е. Вольгуст. 23.15.

Ну, вот и вечер. Только что вошла — и предлагаю тебе в режиме реального времени, с этого самого позднего вечера (сейчас, когда я начинаю, — 22.47) до завтрашнего полудня обменяться письменными впечатлениями о премьере-спектакле Марфы Горвиц по старой пьесе Розова. Когда-то где-то видела, но не помню, в отличие, скажем, от «Традиционного сбора»…

Герои Розова, семья из престижной московской высотки, успевают с вечера до полудня пережить судьбоносные переломы.

Кондовый советский писатель (такой Георгий Марков или Кочетов) по фамилии Жарков сжигает только что написанный производственный роман, сравнявшись, наконец, с Гоголем.

Его дочь Нина терпит очередной крах своих чувств к внезапно появившемуся в доме ученому Льву, которого когда-то до смерти и самоубийства любила.

Сын Жаркова, неудачник-спортсмен Ким, отпускает в буржуазный Лондон с бывшей женой Аллой сына Альберта, которого он вырастил после развода и сделал человеком…

То есть, персонажи успевают пережить многое. Попробуем и мы «пережить» спектакль?

Марфа Горвиц несколько лет назад уже подступалась к этой пьесе на лаборатории, посвященной драматургии Розова. О. Кушляева писала тогда, что эскиз взрывает текст изнутри, «дает ужаснуться его фальши и искусственности персонажей и сюжетных коллизий», что это «спектакль-капустник, разоблачительная акция на тему Розова», в котором только последняя сцена давала намек на какое-то человеческое содержание пьесы. Эскиз был обставлен сценическим обсуждением и текста, и времени.

Но лаборатория — дело добровольно-принудительное, а взять и поставить пьесу безо всякого принуждения — это уже нечто другое.

Мне-то вообще кажется, что классический Розов совершенно не фальшив, а вполне искренен, только он остался в своем времени — сначала прекрасном, с шашками наголо, потом в не прекрасном, но, в отличие от Володина и даже от Арбузова с его иллюзорным искусственным миром, в сегодня Виктор Сергеевич Розов не перешел. Театр пытается подобрать к нему ключи. Поэтому на спектакль я шла с пионерским задором, заранее понимая, что пьесу не будут ставить прямо и «психологично», что с нею станут играть, строя мостики между началом 70-х и сегодня. Что неизбежно нас ждут стилизация, отстранение, ирония. Сразу скажу: видимо, за годы, прошедшие с эскиза, у Горвиц убавилось иронии и разоблачительности, а стилизации и лирики прибавилось…

Вообще это поколение режиссеров очень тяготеет к разборкам с советской действительностью (вот, скажем, К. Богомолов не только ставил «Гнездо глухаря», но везде и всегда предъявляет счет времени своего советского рождения). Многие увлекаются советской эстетикой, типажами и мифами, кто ставит Довлатова, кто подбирается к «Тане». В прошлых режиссерских генерациях этого не наблюдалось. Может быть, потому, что исторический этап не был завершен, а времена рождения Любимова или Эфроса могли трактоваться только патетически, вне иронического и стилизаторского поля. Для нынешних режиссеров картинка «совка» не только сформировалась, мифологизировалась и стала вполне абстрактной тетрадкой для домашних заданий «раскрась сам», но параллельно покрылась патиной времени, а патина — это всегда почва для лирики… А лирики не хватает. И когда в спектакле звучат строчки сожаления о том, как уходит из нашей жизни человеческое тепло (а это ощущение 1970 года), как побеждают в нем деловитость и прагматизм, из сегодняшнего «холодильника» слушаешь их не без интереса:неужели тогда кто-то это ощущал? Нынче-то уже совсем не в чести слово «вместе», а в тренде агрессивная защита каждым своего личного пространства.

Марфа Горвиц стилизовала «С вечера до полудня» под комедийный «кукольный» театр, «театр социальной маски», хотя не очень-то и социальной. Что думаешь?

Е. Вольгуст — М. Дмитревской.  00. 30.

Подумала внезапно вот о чем: год создания пьесы — 1970-й.

Отлично помню это эмиграционное время. Исход евреев и других, сумевших доказательно вспомнить прапрапрабабушку, был массовым.

Власть отъезжантам вставляла не палки в их хилые колеса. Дубины. Выход на прощальное застолье к друзьям для многих, навсегда испуганных, казался актом нешуточной отваги.

Сегодня очень хочется думать, что большой наш советский драматург безо всякой оглядки на цензурную порку начинил произведение свободолюбивым, практически диссидентским смыслом. Отец, дед, тетушка отпускают сына, внука, племянника в Англию. Понятно, что не на три месяца поучиться. Навсегда. С кем?

С матерью, семь лет назад изменившей мужу, дому, устоям, Родине. В заграничный акулий мир. Выпускают не так, как деревенские мальчишки своих голубей: легко, с присвистом, кайфом. Мучительно. С ощущением непереносимой, в сущности, боли.

Но это «через колено» как раз таки происходит потому, что вся семейная троица — наши, советские без червоточинки люди — не вдруг, но осознают: здесь душно, душно.

В фильме К. Худякова по этой пьесе Ким Леонида Филатова вопит, что английскому мальчика научат в Москве, как ни одному англичанину не снилось разговаривать. И сквозь этот вопль подтекст: «Ну, что же я так вру, вру, вру…»

Сегодня вопрос, ехать ли в лондОны или оставаться близ домов на набережных, не стоит вообще.

Значит, берем и ставим за ради другого.

Впервые вижу режиссуру Марфы Горвиц, где-то прочитала, что она из тех, кто точно знает, чего хочет, и добивается своего кровь из носу.

Но тут, если честно, я не поняла, чего именно добивается Марфа?

Шарж перестает радовать быстро. Шарж при этом какой-то избирательный.

М. Дмитревская — Е. Вольгуст. 00. 50.

Ну, знаешь, я бы не наполняла пьесу таким безумным драматизмом. Нет в ней материала, на котором можно сыграть трагедию времени — с исходом евреев и непереносимостью застоя. Не Трифонов, чай… И вообще, при чем здесь эмиграция? Мать Альберта Алла (играет ее Е. Васильева) — не эмигрантка, а карьеристка, и состоит на советской дипломатической службе, имеет право увезти ребенка с собой. Нет-нет, здесь про другое, про карьеристское («всадниками» называет карьеристов Ким) и нравственное. Как всегда у Розова. И «розовский мальчик» имеется… Уж если «прекрасно помнящие» время, как ты, путаются в реалиях и темах сюжета, — то что спрашивать со следующих поколений?

Марфа Горвиц делает спектакль, по-моему, очень не сложный, вполне комедийный, легкий, с отношением к персонажам, как к куклам своего детства. С куклами она и играет. Это спектакль с общеупотребимой «игрушечной» советской символикой (звезды на пилястрах московской высотки, стол заседаний вместо домашнего стола, хрусталь — знак советского достатка). Герои появляются в нелепых париках с советскими стрижками, как Нина (Е. Калинина) и Лев (Р. Барабанов), или напоминают театральные маски «ученых» (Жарков — прекрасный И. Волков точь-в-точь какой-нибудь профессор Окаемов из «Машеньки»). Никаких тут драм, все выходят в прологе под добрый голос режиссера, сразу характеризующий их весело, задушевно-иронически. А в финале откомментированы и дальнейшие судьбы — кто когда умер и кем стал мальчик Алик (В. Коробицын). Все просто.

Я думала, что будет или сложнее, и время — 1970-е — скинет маску, обнаружив хоть краем что-то реальное, или еще проще: однажды персонажи скинут парики — и актеры сыграют лирическую, человеческую драму. То есть, ждала контрапункта. Ведь режиссер относится к персонажам с сочувствием, без сарказма (как можно издеваться над плюшевым мишкой своего детства, даже если он — Олимпийский?). Но нет, Горвиц до конца продержалась в поле иронической игры как игры, не сняв парики ни с времени, ни с героев, хотя в последней сцене чуть меньше стало комедийности. При этом игра в одном регистре явно затягивается… «В самом центре Москвы не заснул человек», — подвывает Пьеха…

Е. Вольгуст — М. Дмитревской. 01. 15. Если идти по чисто внешнему ряду. Лев Груздев (Р. Барабанов) на деревянных ногах, в нелепом парике и с подчеркнуто огромным воротником сорочки образца 1970-х — так «тростевым» человечком и остается до финала.

Альберт (В. Коробицын) в чудовищном, почти «олегпоповском» парике, с леденцом на палочке во рту и блуждающей улыбкой. Ехать — не ехать, мамапапачувства, «всадник», по определению Кима, то есть холодный, карьерный? Или человек? Нет ответа. Так мальчиком-подмастерьем клоуна и добредает до финала.

Егорьев (Г. Алимпиев) упакован в одну из райкинских масок, однако нелепый внешний вид явлен нам на фоне серьезной актерской игры: он увлечен Ниной, он верен другу-писателю, он — умен, так как понимает толк в литературе, он тактичен, так как не хочет честным словом добить гребаного писателя. Честное слово вырывается, однако. Но с языка не злого, развязанного граммами спиртного. Образ, однако. Прекрасно сыгранный.

Возникает вопрос: к чему столь идиотский внешний вид? Какие резоны?

Алла (Екатерина Васильева) — очень молода. Красива окончательно и бесповоротно. Ни толики шаржа, ни нотки кукольности. Разве что финальный поцелуй Кима взасос забавен своей нарочитостью, искусственностью. Вполне возможно, Алла только Кима и любит всю жизнь, но в эти отношения режиссер нас не посвящает.

Нина (Елена Калинина), пожалуй, да: механическая куколка от первого появления до финала. Механическое закуривание одной сигареты от другой, лишенные человеческой интонации реплики вплоть до сокровенного монолога (хочу от тебя — Левы Груздева — ребенка), механическая сервировка стола (тема хрусталя раскрыта блестяще).

Дед Жарков (Игорь Волков) вовсе не шаржирован. Он читает главы своего романа, отчетливо понимая, что «коза кричит нечеловеческим голосом» в каждой строчке. Он, как мне кажется, и этим чтением, и криком истошным на сына играет и глубоко, и сложно.

Кима Александра Глебова не обсуждаю. Неинтересно. Прошу прощения.

В сухом для меня остатке: драмы нет, ок. Жанр определен как трагикомедия. Видимо, по умолчанию, на траги — delete). Комедийного не усмотрела.

По мне так лучше бы сняли парики. Решительно лучше!

М. Дмитревская — Е. Вольгуст. 01. 45.

Идиотский вид называется отстранением)

Думаю, что спектакль претендует на игру — и только. Нина посыпает Льва Груздева лепестками роз, режиссер озвучивает ремаркой драматические моменты: «В этот момент, по замыслу режиссера, слеза Левы падает на щеку Кима»… Есть ли во всем этом смысл? Быть может, он в неагрессивности отношения к этим болванчикам в человеческий рост, а значит — и к нашей общей недавней истории. К финалу даже пробивается некая лирика. Но, конечно, парадоксальных контрапунктов в аранжировке Розова могло бы быть больше. Иначе — для чего было тревожить не самую лучшую его пьесу?..

Е. Вольгуст — М. Дмитревской. 02.15. Знаешь, я бы ни в жисть не стала сегодня смотреть фильм Худякова. Производственная необходимость (как же нам без контекста?) сподвигла…

Первый час просмотра прошел в тяжелейших ломках. Выключить. Невозможно слышать эти сентенции! Но дальше… к финалу до натуральных слез.

Многослойность мной не придумана. Она там, в этом кино, есть. Вспомнить ни одну из театральных постановок того времени, увы, не могу.

Мне вовсе не кажутся «болванчиками в человеческий рост» эти персонажи. Они совершенно живые: литератор рефлексирует, женщины (обе две) жаждут ребенка, мужчинам тошно от расставания с любимыми.

Так было вчера. Так и сегодня. С утра и до ночи)))

М. Дмитревская — Е. Вольгуст. 11.30. Ой, боюсь, заблуждаешься. Сегодня не так. Сегодня рефлексия отменена. И потому они милые заводные ретро-игрушки. Собственно, как и мы с тобой))