«Слава». В. Гусев.
БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина
«Слава» Константина Богомолова — блистательный спектакль, каких мало.
«Слава» Константина Богомолова — виртуозный акт глумления надо мной как зрителем.
Вот такой чудесный сплав.
Когда-то Богомолов делал в Петербурге «Лира», где в кремлевских интерьерах поедали друг друга советские монстры. Это был акт некрофильского расчленения советского режима, наблюдение над его агонией. Впрочем, это вообще долго было темой режиссера.
Через семь лет в Петербурге Богомолов сделал спектакль по эксгумированной им стихотворной пьесе большого сталинского стиля, написанной по всем лекалам крепкого соцарта. И над этой «Славой» сияет безоблачное небо, ни одно историческое облачко не тревожит лирический и героический покой справедливого и ясного небосклона в государстве прекрасных советских людей, а с горными лавинами они справляются. Это сказка о чистом и цельном мире настоящей любви и ежедневного большевистского подвига, не окрашенная ни единым мазком иронии. Разве что тихим, мягким юмором. Ерничество подозреваешь лишь в одной сцене: Усатова с искренней слезой произносит монолог о сыновьях, а фоном идет хорал «Господи, помилуй»: монолог советской рабочей матери нехорошо приравнен к молитве. В остальном — ни шаржа, ни эксцентрики, тут герои без страха и режиссер — без упрека.
В. Реутов (Очерет).
Фото — С. Левшин.
Богомолов, говоривший когда-то мне в интервью, что не верит в существование положительно-прекрасных людей типа Сарафанова из «Старшего сына», что это все придумано, что все это вранье, — теперь занялся виртуозной, ювелирной (просто беличья кисточка!) прорисовкой удивительно прекрасных советских людей из стихотворной агитки 1935 года, углубляя и психологизируя, очеловечивая текст и лирически оборачивая его. Актеры БДТ играют как никогда: все, всем составом, от Д. Воробьева, В. Реутова, А. Куликовой до юного Г. Блинова, упоительно тянущего в роли почтальона: «Наташааааа», — с ударением на последнюю гласную…
Ах, как пленительно разработан стих, как авторскую патетику режиссер сажает на обытовленные интонации покоя и печали, раздумий и сомнений, как вдохновенно разрабатывает текст в разных режимах, подключая всякие типы театра, тасуя эстетические карты! Он вдруг находит в Гусеве Бродского — и тогда артисты в монологах имитируют камлания самого Бродского, и вот уже Гусев — с ним наравне…
А как выстроены контрапункты! Вот выходит на трибуну Тарас Петрович Очерет (Василий Реутов). Сперва зловещий, но это ничего, это секундно, Очерет окажется мудрым, проницательным и усталым большевиком, видящим, кто настоящий человек, а кто так себе… Реутов выдержит крупные многосмысловые планы видеопроекции (при статике фигур в спектакле много сверхкрупных «говорящих голов») — как большой артист, виртуозно дав спектр чувств Тараса Очерета и отослав нас к множеству кинореференсов и не только: не так ли старые мхатовцы оснащали собой в 1930–1950-х какого-нибудь Корнейчука или Киршона?.. Так вот, Очерет говорит с трибуны тихо и буднично: сошла лавина, нашему институту поручено спасать людей… А фоном, контрапунктом звучит прокофьевская тема вражды из «Ромео и Джульетты», не давая забыть об идущей борьбе и дающая сцене благородное классическое напряжение… И смотреть на это, и слушать это — наслаждение.
А уж когда под вальс Штрауса семью Мотыльковых приглашает в Кремль сам Сталин — это полный полет, просто «Дети капитана Гранта» и ветер в паруса!
Сцена из спектакля.
Фото — С. Левшин.
То есть мировоззрение Богомолова (мне-то кажется, что оно есть и что он стопроцентный киник) развернулось на 180 градусов. Нечаянно это свершилось совершенно синхронно государственному развороту назад, к советским ценностям в их официозном понимании, к мифологизации тоталитарного мира и возрождению светлого мифа.
И, крутанувшись на своем режиссерском каблуке, Богомолов обратился к пьесе «сталинского сокола» В. Гусева. По детству помню, что двухтомник В. Гусева был первым отнесен в магазин «Букинист», когда родители стали паковать библиотеку для переезда в новую, но более тесную ленинградскую квартиру. К. Богомолов вынул В. Гусева из букинистической пыли и поставил в БДТ с лирической интонацией полного детского неведения о реальной отечественной истории. Ну, примерно с той, какую имитировал в «Веселых ребятах» режиссер Александров после ареста во время съемок сценариста Николая Эрдмана. Но у Александрова не было выхода.
Несомненно, чистая и светлая жизнь подрывников из пьесы Гусева, жизнь героических девушек-пилотов (вспоминаем быстро фильм «Добровольцы») была одним из слоев советской реальности. И эта юность комсомольцев-добровольцев, жизнь в полном неведении — вправду была до поры прекрасна. Историческая амнезия вообще многое облегчает, и детство-отрочество нескольких поколений грела печка теплой уверенности в то, что всегда карьерист Маяк раскается, а скромный коммунист Мотыльков окажется героем. «Слава» греет — как та печка, я помню ее тепло по пионерскому детству-отрочеству.
Спектакль Богомолова принципиально отказывается от реального исторического знания (если это только не эстетическое знание). Режиссер, с одной стороны, относится к Гусеву как к советскому Грибоедову, чистому классику, Поэту Поэтовичу, в котором не стоит искать правды, — а с другой, навевает сон золотой, погружает зал в теплую ванну забытой детской веры в возможность счастливой советской сказки. Вместе с героями «Славы» мы как будто идем в рядах «белоснежноодетых» красавцев в финале фильма «Цирк» и счастливо смеемся — один в один герои советско-голливудских сказок «Свинарка и пастух» и «В шесть часов вечера после войны», которые тоже написал Виктор Гусев, воспевавший в стихах не только двух товарищей («На север поедет один из нас, на Дальний Восток другой»), но и непосредственно сталинские репрессии:
Расстрелять изменников отчизны…
Расстрелять во имя нашей жизни.
И во имя счастья — истребить.
Черт с ними, с этими стихами. Как сказал один молодой критик, «если я ем вкусный сэндвич, мне все равно, кто его сделал». А уж судить искусство Богомолова по законам мира, имеющего нравственную константу, — нонсенс, он игрок без этих правил.
Д. Воробьев (Медведев).
Фото — С. Левшин.
Вот правда, на «Славе» забываешь обо всем. Кроме одного. Сценическая подлинность может выдать за правду (в том числе правду искусства) любую ложь, оживить мертвую материю, любую гнусную идеологему. Виктор Гусев, несомненно, был талантливым поэтом, но свой дар положил к ногам власти, лишь чуть-чуть сдобрив стихи интеллигентной иронией по незначительным поводам. Она-то и не дает сделать из «Славы» плакат, капустник про монстров, но это совсем не меняет сути дела. Талантливая идеологема еще коварнее, чем бесталанная, как опасен и талантливый спектакль, до последней клетки подлинный в сценических законах, но обрабатывающий заведомую фальшивку.
Актеры БДТ давно не играли так вдохновенно, мягко, под сурдинку, держа и меняя психологический, бытовой, поэтический планы, лукаво выглядывая из роли (выдающийся Дмитрий Воробьев в роли актера старой школы Медведева «помнит» своего Незнамова и одновременно похож на Дружникова). Богомолов не оставляет и травестии: профессора-хирурга по фамилии Черных, философа, отдающего свою кровь Мотылькову, играет Елена Попова. Профессор говорит о себе в мужском роде и вырастает в трагического героя-олимпийца, вершительницу судеб. Гусев в «Славе» — классицист (классицистом был и ранний Арбузов, у которого долг всегда побеждал чувства), так что античность тут весьма кстати.
На роли молодых подрывников, скромняги Мотылькова и карьериста Маяка, Богомолов назначил Валерия Дегтяря и Анатолия Петрова. Возрастное несовпадение, но зато оба помнят, как были комсомольцами, а Петров так и до сих пор не утратил коммунистического жара. Словом, тут много мягкой театральной игры, типажной тонкости, которой отдаешься с радостью.
А. Куликова (Медведева), В. Дегтярь (Мотыльков).
Фото — С. Левшин.
Изысканная, грациозная, виртуозная ткань спектакля вызывает подлинный эстетический восторг, за который, сидя в зале, презираешь себя, поскольку наслаждаешься фальшивым сладким китчем 1930-х годов, эстетизирующим эпоху большого террора не только под вальсы Штрауса.
Короче, тебя насилуют, а ты получаешь удовольствие. Предполагаю, это вполне входило в казуистическую режиссерскую сверхзадачу. Другой не вижу. И если в каких-то спектаклях Богомолова провокативным предметом манипуляции служили автор, идея или композиция, то теперь он «расчленяет» исключительно зрителя. Советские герои, «все в белом», опоэтизированы, с ними Богомолов работает «тонко и точно», безо всякого глумления над возвышенными персонажными чувствами («Сталин — сын трудового народа, а я трудового народа дочь»), над патетикой. А вот зритель подвергается той самой «расчлененке», расщеплению сознания: зал искренне аплодирует «трудового народа дочери» Нине Усатовой, имени Сталина и приглашению героев в Кремль. Режиссер втюхивает залу довольно гадкую историческую фальшивку, как бы наблюдая за реакцией: друзья, не правда ли, эстетическое побеждает немыслимую идеологическую ложь, если театр обволакивает ее актерскими прелестями и режиссерскими обольстительными ходами?
В итоге испытываешь стыд за полученное неподдельное удовольствие, но хочешь посмотреть спектакль еще раз. Эстетическое совершенство притягивает, идеология приводит в ярость. Кто понимает и рефлексирует — распят, кто ничего не знает о 1935-м — не понимает и смотрит некий «Ла-ла-лэнд», кто хочет возврата прошлого — радуется. Если режиссер желал этого (а он явно желал) — его цель достигнута. Только тут бой идет не ради «Славы», а ради чего-то другого…
Про полное отсутствие иронии не соглашусь — она тут всё же есть — но в строго дозированном и откровенно «вставном» формате. Это ирония из области «как бы чего не вышло». Вот напишет М.Ю.Дмитревская, что К.Богомолов на голубом глазу возрождает сталинский ампир на театре, а ей возразят: ну как же — вот, и Гусева блеем на манер Бродского (что не уравнивает их, разумеется, ни в малейшей мере), и Д.Воробьёв в роли трагика старой школы доходит до откровенно пародийной выспренности (даром, что у остальных исполнителей этой самой выспренности ничуть не меньше — просто она иронически не маркирована), и в сцене приглашения семейства Мотыльковых к Сталину идёт откровенный намёк, что повезут не к Сталину в Кремль, а на Лубянку (шутки всё старые и не очень смешные — но тут других и не требуется). А в остальном да — возрождаем «большой стиль» всей технической и актёрской мощью сегодняшнего БДТ. Вот только сравнение Гусева с Грибоедовым меня сильно смущает. Дерьмо (даже если подморозить его до каменной твёрдости) нельзя превратить в гранит
Поэтику своего жизнетворчества сам Богомолов нынче определил фейсбучным постом в поддержку Собянина, доверенным лицом которого с гордостью стал. Прокричим сто раз «ура», а потом скажем, что сто раз — это перебор и постмодернистская ирония. Но постмодернизм увял, на дворе метамодерн, если что, так что, товарищи, приемы товарища Богомолова всем ясны и мы, настоящие большевики, всегда отличим Маяка Богомолова от истинных борцов за большой стиль.
Этот спектакль – другой природы, не рассказывание истории, воплощённой в лицах. В основе противоречие текста и его воплощения. Сам текст не даёт возможности ни на минуту воспринять его естественным, невозможно забыть, что он принадлежит другому измерению культуры и сознания. Мы смотрим его всё время полностью остраннённым. Попытка «оправдания» невозможного (теперь, для нас) хода сознания, процесс актерского вживания в психологию принципиально абсурдную (для нас, теперь) постоянно подчеркивает противоречие, в этом состоит драматургия спектакля. Способ актерского существования сталкивается со стилем текста. Надтекст Гусева не предполагал психологического подтекста, актера сбросили с котурн, к лицу приблизили камеру и позволили думать и переживать перед тем, как он продекламирует, во время, и после тоже. А это порождает, как в иероглифе, другое качество, третий смысл.
Существом драмы (у режиссёра и артистов) стали вымышленные чувства. Чувства, загруженные в бессознательное из идеологии. Неискреннее ставшее искренним. (Кстати, не так уж далеко от состояния современного человека). Или странные чувства, не обязательно из трафаретов общественной системы, а из собственного внутреннего конструктора (тоже бывает, и часто, и страшно кончается). В новой «новой» драме мы так привыкли к изображению людских странностей и дикостей, что реагируем на них уже вяло, как на данность. А вот прочитывая внимательно как «жизнь человеческого духа» эпос про лётчиков-героев и «трудового народа дочь», обнаруживаешь новое и глубоко печальное в природе человека.
И раньше у Богомолова были в основе режиссуры непрямые отношения с текстом (хотя бы «Лир»). Рядом в пост-неклассическом театре принцип отношений перформера и текста хотя бы в драмах Вырыпаева, хотя бы в спектаклях Волкострелова… Тут прибавляется план актерского психологизма артистов БДТ.
В «Лире» и «Карамазовых» Богомолова был очевидный гротеск: трагическое комическое (как один феномен), реальное условное (как один феномен), в преувеличении… В «Славе» тоже трагическое комическое, но без жанровой яркости, без преувеличения, а как бы незаметно. Конечно, тот случай, когда зритель ДОЛЖЕН испытывать протест по отношению к одному из планов спектакля. В прямом смысле по Товстоногову: «сверхзадача спектакля существует в зрительном зале». Когда зрительница старшего поколения во время действия громко посылает «в жопу» засмеявшуюся рядом соседку – это не казус, это ещё один смысловой план спектакля как перформативного события Об этом интересно думать.
Не приобщившись пока к поводу, мастерский сарказм в истории соблазнения критика формой все равно нельзя не отметить… Даже просится название «Опасные связи» 😉 Берегите себя, дорогие коллеги!
Николаю Песочинскому. Просто репличка: Коля, огурец — иногда просто огурец. Когда зрительница любого возраста во время любого действия посылает в жопу — это да, не казус.Это — просто туши свет. Не уверена, что думать и об этом интересно. )))))
Справедливости ради надо отметить, что «зрительница старшего поколения» всё же учла в своей рецензии замечание посланной в жопу соседки
Николаю Песочинскому. Никто не утверждает, что этот спектакль — «рассказывание истории, воплощённой в лицах», мне кажется, к театру уже давно никто так не относится, хотя и в «Славе» истории никто не отменял.
А вот почему только в нем — «в основе противоречие текста и его воплощения» — не понимаю. Стихотворный текст обработан по-новому и разнообразно, современно, но разве на поле поэтических пьес именно так и не происходит? Разве текст «Горе от ума», который — как и любая стихотворная драма, возьми хоть кого — «даёт возможность воспринять его естественным»? Ну, по определению? Стихотворные тексты не только не стремятся к правдоподобию, а программно уходят от него. «Слава», написанная в стихах, как и «Синав и Трувор», по определению «принадлежит другому измерению культуры и сознания». Разве, имея дело с «Сирано де Бержераком» в разных переводах или с «Царем Федором», мы не имеем дело ровно с тем же и не «смотрим его всё время полностью остраннённым»? И разве тот же Чацкий или Гамлет в виде пастернака — не «психология принципиально абсурдная (для нас, теперь)»? В них «способ актерского существования сталкивается со стилем текста» — ровно так же, это происходит в любом творческом прочтении стихотворной драмы, да и всякого архаического текста в принципе.
А вот что находится в этой прельстительной обертке «Славы»— это уже вопрос другой.
Все вышедшие статьи рассуждают про разное. Вот совсем — про разное. Очевидно, киническая философия предполагает это и «Слава» принципиально сторонится высказывания. Но ведь есть социальный контекст -мединская программа возрождения советской мифологии, начиная с панфиловцев — и так дальше. Противоречие изысканного эстетического ряда и попадания его в политическую парадигму времени — вот тема, над которой интересно думать…
Хочется подумать вслед за всем народом, что явил нам Богомолов в спектакле «Слава». Вроде бы ясно – эмблему нашей настоящей и будущей жизни. Взял из «звериной» эпохи 30-х драматурга с самым «человеческим лицом» В. Гусева, советского мифолога даже с элементами соцсимволизма. В одной из его пьес о Второй мировой войне говорят три реки, причем Эльба (Эльба, Эльба, мать родная) рыдает о детях рейха, своих сыновьях. И ничего.
Этот Гусев действительно не такой супостат как многие другие, и пишет все в рифму («ла-ла-ла – Лэнд» — Богомолов). Стихами это назвать трудно, но это у него такое, типа диареи, когда одно зацепляется за другое и пошло-поехало, как песня песней.
Коллега, мы все спорим, это ирония или патриотизм? – Патриотизм, патриотизм, не сомневайтесь. Это театр после конца света. Вот наступил конец света и в театре поставили драму Гусева, как знак перехода к другой эпохе. А эту уже «погребли». Только не надо мне говорить, что это «смешанное», что есть боль и некое восхищение героической историей. Ничего этого нет. Есть холод и чувство: а интересно, как будут спорить правые и левые, черные и белые, какие у них будут дискуссии, как у жуков в банке. Прозорливость и усталый интерес вивисектора. Мне как раз нравится, я не люблю гуманизм. А здесь уж точно им не пахнет. Он преподносит нам чашечку с ядом.
Это еще в большой степени эстетическое упражнение. Экзерсисы на тему стиля и актерскихъ штампов. Все эти штампы и ходульности разыграны высококлассными, блистательными артистами. Валерий Дегтярь, в этом «достоевском» артисте коктейль черте чего. Дмитрий Воробьев – фигура не районного масштаба, заставляет вспомнить крупных артистов БДТ, впечатляющий диапазон. Елена Попова – молодец. К. Петров – замечательный, Реутов – древнеримская скульптура, Нерон. Нину Усатову зрители встречают аплодисментами не только как замечательную артистку, но как социалистическую богоматерь. Ощущение потустороннее. Опасная провокация для незамутненного сознания.
Прелюбопытная контроверза на той же сцене «Трём толстякам» (да и всему репертуару). Спектакль лучше смотреть издали (попробовала). Он сознательно искусствен от начала до конца, этим прельщает и этим же отталкивает. Послевкусие неприятное. Кусок мыла, скользящий в руках. Но. Мощные артисты добиваются сильного впечатления, на первом месте Василий Реутов и Елена Попова, в этом ряду и Александра Куликова. И вот это реальное: преодоление человеческой природы, вот она, скальная порода. Мемориальная идея обратиться к старой пьесе, где сталкиваются хорошее с лучшим, и вскрыть действительную драму человека во времени — здесь достигает цели. Остальные артисты работают прекрасно, — но мыло Виктора Гусева и лукавой режиссуры всё-таки мыло, индивидуальные движения вязнут в этой субстанции, не становятся никаким мотивом. Режиссёр сам себя перелукавил, это такой брэнд. Или рок. Поставить в финале шеренгу персонажей как бы к стенке — увы, лишь остроумно, и тогда это пошлость.
Мнение пожилой дамы, не подозревающей, что пьеса написана в 30-е годы, но знающей историю, в том числе и через историю своей семьи. Спектакль прекрасный , актеры играют замечательно, крупный экранный план расшифровывает общее действие. Мысль о внедрении в сознание зрителей сказки о «прекрасных сталинских соколах и безоблачных советских днях» мне кажется более чем преувеличенной. Это очень бережный гротеск, срез советской эпохи, Но он сделан с огромным уважением и деликатностью.Спектакль, имеющий многоуровневый контекст, Спектакль о личностях и идеологии. Об искренней вере в идеалы (адекватность не рассматриваю: :»сын трудового народа и дочь трудового народа») , о соотношении общественного и личного, .Спектакль очень современный, дающей возможность отстраненно посмотреть в советское прошлое и вычленить через массу абсурда и зашеренности то, что было действительно хорошего: коллективизм, патриотизм, гордость за свою страну. Эстетика спектакля графически элегантна, бережно обрамляет действие, не допуская ничего лишнего. Спектакль смотрится на одном дыханье. Много одиозного читала о К,Богомолове, но после этого спектакля буду по возможности смотреть его новые работы. Талант , интересен, не вульгарен. Успехов ему!