Сегодня исполняется 100 лет со дня рождения Анатолия Яковлевича Альтшуллера (1922 — 1996), выдающегося театроведа, историка театра, педагога, многолетнего заведующего сектором источниковедения Российского института истории искусств, автора замечательных книг и сотен научных публикаций по истории русского и советского театра, истории театральной критики, методологии театроведения.

Фундаментальные труды А. Я. Альтшуллера, посвященные истории Александринского театра («Театр прославленных мастеров», «Пять рассказов о великих актерах», «Александр Евстафьевич Мартынов. 1816–1860», «Юлия Линская. 1820–1871» и др.), до сих пор входят в списки обязательной литературы для студентов театральных институтов, и не только на театроведческих факультетах. Ценность этих книг не девальвирована временем, они не забыты. Совсем недавно театральный критик и педагог Павел Руднев, перечитывая «Пять рассказов о русских актерах», написал в своем личном блоге: «Какой замечательный ленинградский автор. Пишет сдержанно, но в каждом абзаце спружиненная, заархивированная мысль. Читать надо долго, не потому что сложно, а потому что насыщено информацией и чувствованием эпохи».

«Человек огромного обаяния, умевший мудро смотреть на жизнь и людей», — так вспоминали о нем коллеги. Надежда Таршис писала на страницах «Петербургского театрального журнала»: «Академическая основательность и живость натуры — не просто полюса, организующие поле его исследовательских пристрастий. А. Я. Альтшуллера именно глубоко интересовал феномен встречи, стыка разных жизненных сфер, их взаимодействие и, может быть, взаимооправдание. …он умел, мог и хотел держать свою тему и показать творческие контакты людей искусства как живую историю театра». Индивидуальность Анатолия Яковлевича, научная и человеческая, уникальна, и недаром его благодарно вспоминают и на Моховой в театральном институте, и на Исаакиевской (РИИИ).

В день юбилея А. Я. Альтшуллера мы публикуем тексты Ольги Хрусталевой и Ирины Шимбаревич из книги «Учителя. К 75-летию театроведческого факультета», выпущенной «Петербургским театральным журналом» совместно с СПГАТИ (ныне РГИСИ).

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Тема

Фотография — китель с иголочки, крылья погон — была похожа на открытку с известным киноактером — грозой и любимцем женщин. Дерзкая линия волевого подбородка. Смело очерченный рот. Уверенно-смеющийся взгляд. Разлетающиеся брови. И — будто еще длящееся — движение головы, обернувшейся на зов судьбы.
В сотый раз пробегая по фойе актерского корпуса Театрального института, я вновь и вновь скользила по ней глазами. Она притягивала иным, не родственным театроведческому факультету напором. Уверением — среди морока семидесятых — в существовании другой жизни: где любовь взаимна, романы реальны, мужчины ри(а)с- кованны, а гении признаны.

Вариации

Известная мне фамилия Альтшуллер с фотографией никак не ассоциировалась. Она стояла в беспробудно-хрестоматийном ряду Данилова—Державина. История Александринки. Ее — не интересовавшие меня вовсе — актеры. Нечто беспредельно далекое от сиреневых миров и лиловых туманов серебряного века.

Шел пятый курс. Я полтора месяца провалялась в пневмонии. Тема диплома решительно никого не устраивала. Предполагаемый научный руководитель ввиду долгой болезни от меня отказался. И тут — среди ситуации отчаянной — академической фамилией улыбнулась судьба: наш куратор Юрий Николаевич Чирва промолвил сакраментальное — «Поговорите с Анатолием Яковлевичем, с Альтшуллером. Он вас возьмет».

Про Альтшуллера было известно, что, если нигде не рискнут брать, нужно идти к нему. Позже он взял меня в аспирантуру с темой, по тем временам казавшейся фантастической. У него вообще был собственный — не всегда угадываемый — принцип отбора: так в аспирантуре одновременно оказались Татьяна Москвина и Сергей Шолохов.

Рассказывали: был у Альтшуллера роман в Москве. Утром он брал портфель и — ехал в аэропорт. А вечером прилетал обратно.

Альтшуллер сказал: «Ничего не понимаю в вашем Анненском. (Судорожный вздох (мой).) Главное, чтобы вы понимали». Выдох. Он никогда не скрывал незнания, непонимания, естественно и просто проводя границу «мое — не мое». К модернистским исканиям, сугубо концепционным выкладкам относился с настороженным уважением, вероятно желая как-то более реально ощутить эту «жизнь» идей.

Он вообще всегда отличался особым приятием жизни, какой-то благодарной радостью за многие или немногие подарки, которые она делала. Во всяком случае, он никогда не вспоминал (при мне) войну как тяжелое кровавое дело. Память сохранила не ужасы и кошмары, а победы и нечаянные радости: отбитый писчебумажный немецкий магазинчик, в котором были обнаружены сокровища немыслимые — белая бумага, карандаши, ручки.

«Надо придумать белую обезьяну, — сказал Альтшуллер, имея в виду тему диплома. — Что-то такое серьезное и концептуальное». Придумали: «К вопросу осмысления и бытования античной культуры в русском театральном искусстве конца XIX — начала XX века». В скобках заключалось нормальное: «Иннокентий Анненский — теоретик театра и драматург». Заседавшая кафедра потом минут сорок билась над словом «бытование», пока Виктор Петрович Якобсон (кстати, аспирант Альтшуллера) светло не озарился: «А давайте назовем диплом просто — „Иннокентий Анненский“…». Тему утвердили, и Альтшуллер кивнул без тени торжествующей улыбки. Ухмылялась и торжествовала победу я.

Дальше — совсем замечательно: лето, сквер, Альтшуллер с листами диплома на коленях. Он располагался на скамейке так естественно-вальяжно, словно она была единственно возможным местом для последней правки диплома. Это и потом (по сю пору) поражало: любое пространство оказывалось предназначенным именно и специально для него. Он был всегда и везде уместен, находясь с жизнью в особом контакте: все у него получалось, ладилось, складывалось. И почему-то это не вызывало ни зависти, ни раздражения окружающих, хотя удачников, даже просто нормально успешных людей в тогдашней интеллигентской среде недолюбливали: принято было страдать, отчаиваться, мучиться. И мне казалось, что к нему единственному подходило утверждение Скрябина «Я беру мир, как женщину».

Рабочая терминология Альтшуллера была плотоядна: «надкусить проблему», «подержать за щекой», «попробовать на вкус».

Его любовь к «мясу» истории, вероятно, проистекает из страстного интереса к людям, подробностям их быта: «Рассказывали, что Мартынов по походке, манере держаться и разговаривать определял чиновников разного класса. „Вот это титулярный советник, а это коллежский регистратор“, — говорил он. И не ошибался». Конечно, подобная способность должна была вызывать восхищение именно у Альтшуллера. Он и сам помнил массу вещей, имен, особых взаимосвязей, как будто русский театр есть разросшаяся если не семья, то община, в которой все состоит из тесных переплетений с пятью пудами любви, выяснениями отношений и плотностью контактов. Его память была превосходна и как-то профессионально разработана: он помнил не только второй, но и четвертый, если не шестой, ряд театральных деятелей. О величинах крупных он знал подробности такого толка, которые смахивают на персональное и довольно близкое знакомство. Во всяком случае, его рассказ о князе Урусове, возникший на заседании сектора как-то кстати, я помню до сих пор, как будто мне показали биографо-психологический фильм.

Однажды я получила от него письмо на адрес Моховой. Листок тонкой бумаги в половину обычного формата с бледно-зелеными краями и тремя строчками: приветствием, библиографическим описанием статьи «Символы „Вишневого сада“» и подписью.

Альтшуллер дорожит фактом, особо и чутко к нему требователен. Как он негодовал на мою лень и нежелание лишний раз заглянуть в периодику! Как он фыркал на тупость и незнание, неспособность сообразить, какие дореволюционные газеты взять, чтобы найти нужные рецензии!..

Его пристрастие к архивам абсолютно. Он, может быть, не слишком доверяет сугубо концепционному мышлению, когда и если оно держится не на фундаменте тщательно выверенных и кропотливо отысканных систематизированных фактов. Быть может, в этом есть реакция на время, с которым приходилось иметь дело, — на словесную ложь, умозрительные конструкции, в которых ни жизни, ни правды не было ни на йоту. Впрочем, кажется, единственный раз я слышала в его голосе откровенную гордость: он заметил, что врать никогда не хотел, а потому занимался исключительно дореволюционным театром.

Все его книги пронизывает сугубо специфическая интонация: в тексте как бы возникает цезура, выпускается глагол и образуется стоп-кадр, в котором факт высвечивается для читателя, как бы «выезжает» вперед. Темп речи притормаживается, словно автор не дает ей нестись вперед, заставляя мысль походить вокруг факта, просмаковать и прожить его. По книгам Альтшуллера потом легко вышивать интеллектуальные узоры — основное-то уже сделано, а накинуть высоколобый флер на собранный материал — кому ума не доставало.

Он как будто не любит выводов и расправляется с ними наскоро, почти отделываясь вдруг общими фразами. Будто язык не поворачивается объяснять самоочевидное.

Альтшуллер говаривал на секторе: «Ну, давайте, я сокращу. У меня рука не дрогнет». И сводил брови, как заправский злодей: «Нет текста, который нельзя было бы сократить».

В ореоле (ареале) его патриархальности женщины чувствуют себя как рыбы в воде. Вся ответственность, слава богу, реально и всерьез лежит на нем, скажем, как главе сектора источниковедения в Российском институте истории искусств. А потому — никаких интриг, скандалов, эксцессов, без которых, похоже, не обходится ни один по преимуществу женский коллектив. Они тлеют (природу-то никуда не деть) где-то на дне, если и вырываясь наружу, то лишь рдяно вспыхнувшим румянцем или подозрительно заблестевшими глазами.

Вообще в письме суховатый, как будто намеренно держащий в узде собственные соображения и не позволяющий им утекать далеко, с женщинами — что в жизни, что в исследовании — он как-то мягчеет и становится всерьез сострадателен. Его глава о Савиной в книге «Пять рассказов о знаменитых актерах» написана с любовью и пониманием: так старший по возрасту и, конечно, более мудрый мужчина заранее прощает и принимает нелепости и крайности женской судьбы.

«Все вспоминавшие Голицына отмечали его доброту, всепрощение, душевную незащищенность. Она [Савина], жившая всегда с ощущением происходящей вокруг борьбы, впервые встретила подобного человека. Ей еще играть Настасью Филипповну.

Она была невольной свидетельницей торга, который шел между Савиным и Голицыным. И пусть один из них преследовал благородные цели, всячески стремился не уронить ее достоинства, — все равно это было оскорбительно и постыдно. Ей еще играть Ларису Огудалову.

Голицын обещал оградить ее от всех мелких и больших забот, создать невиданные условия для творчества. Ей еще играть Негину…
Названные роли нельзя отнести к бесспорным удачам Савиной. То были не совсем ее героини и не ее романы. Но в конце богатого событиями 1876 года Савину настиг ее роман. <…> Савина не верила ему и все равно любила, не уважала и все равно любила, презирала и все равно любила».

Тут главное — акцент. Акцент на жизни, а не на сценической деятельности: творчество ведь тоже — какими бы божественными функциями мы его ни наделяли — лишь одно из проявлений жизни.

Татьяна Москвина заметила, что прочитала у Альтшуллера лучший ответ на многажды задаваемые вопросы типа «почему Толстой не дружил с Достоевским?» — «жизнь Каратыгина и Мартынова проходила в совершенно разных плоскостях, не говоря уже о том, что великие художники, как правило, вообще не испытывают потребности друг в друге».

Недавно Альтшуллер собрал сектор и объявил, что ему пора покинуть пост, который он занимал тридцать три года. Попытки протеста отмел сразу: «Я так решил». В общем, никто даже не посмел сопротивляться: если шеф сказал, что больше им не будет, — это и есть решение шефа. А спустя некоторое время он пришел на заседание как обычный сотрудник, и ни один мускул при официальной смене положения руководителя на подчиненного у него не дрогнул. Впрочем, шеф («chief» — вождь) — как президент. К его титулу никогда не добавляют эпитет «бывший».

1996 г.

У Анатолия Яковлевича Альтшуллера была своя особая мелодия жизни. Этого замечательного человека отличали удивительная чистота и деликатность, свойственные настоящим фронтовикам. Он, пройдя кошмары войны, как будто владел секретом, который давал ему необыкновенную жизненную силу. Его великодушная мудрость и знание истинной цены жизни сродни улыбке старика, утешающего ребенка. Разве это горе? Он прошел всю войну, но никогда не кичился тем, что был на фронте. Только радовался звонку и поздравлению в День Победы. В этот день хочется поздравить всех фронтовиков, но особенно, конечно, Учителей, тех, кому следуешь и в профессии, и в жизни. Такими людьми, общение с которыми мне подарила судьба, были два друга, два полных тезки: Анатолий Яковлевич Трабский, преподававший нам источниковедение, и Анатолий Яковлевич Альтшуллер. Их многое объединяло и роднило: дороги войны, дружба, порядочность, истинно мужская сдержанность и чувство собственного достоинства, доброта и доброжелательность к людям, любовь к профессии и театру, точность и обязательность во всем. Ни от одного Анатолия Яковлевича, ни от другого никогда я не слышала жалоб на плохое самочувствие, на боли в сердце. Война, человеческое горе рядом научили их не обращать внимания на свою боль: для них важна была боль чужая. Вернее, для них не было чужой боли… Сначала ушел Анатолий Яковлевич Трабский, потом — Анатолий Яковлевич Альтшуллер. Ушел в самый разгар лета, когда все были в отпуске, незаметно, как бы не желая доставить нам хлопот, сделал это по-альтшуллеровски — деликатно.

Мы познакомились с ним, когда я только начала работать в БДТ им. М. Горького. Анатолий Яковлевич пришел на встречу к Г. А. Товстоногову и ожидал в приемной. В этот момент мне позвонила мама и сказала, что у папы случился инфаркт. Я расплакалась, не сумев совладать с эмоциями. Анатолий Яковлевич сказал: «Поплачьте, поплачьте, Ирина, вам станет легче. Но вашему отцу сейчас нужна ваша помощь, а не слезы. Все будет хорошо. Вы увидите, он поправится. Вот, возьмите эти 200 рублей. Только не отказывайтесь, возьмите. Они вам пригодятся. И не думайте сейчас о том, что их нужно отдать. Когда сможете, отдадите. Я счастлив вам помочь».

С этого началось наше знакомство и, смею сказать, дружба. Неважных мелочей в характере и поступках человека не бывает. А. Я. отличался редким для нашего времени благородством души, щедростью, интуицией и умением поддержать тебя именно в тот момент, когда ты в этом больше всего нуждаешься. Он всегда «держал» тебя как бы на расстоянии. Но всегда знал, в порядке ты или нет.

Он умудрялся всегда найти оказию и с кем-нибудь переправить мне в больницу письмецо или книгу с дарственной надписью. Так было с «Рассказами об Александринских актерах»: «Милой Ирине с добрыми пожеланиями на Новый год! Не болейте! Ничем! Будьте благополучны! Ваш А. Альтшуллер». Как же можно не поправиться после такой поддержки! Спросишь: «Как вы себя чувствуете, Анатолий Яковлевич?» Отшутится: «Ничего-ничего. Главное, как вы? Как дочь? Родители?» Его интересовало все: как дела в театре, что мы репетируем, как чувствует себя Товстоногов, дружба с которым именно в силу особенностей характера А. Я., умевшего согреть, выслушать, окрепла к последним годам жизни. Анатолий Яковлевич был одним из немногих людей, скрасивших Георгию Александровичу последние годы.

Я всегда знала, что Анатолий Яковлевич рядом, одна мысль о нем придавала мне силы, согревала. И если не могла справиться с жизнью, стоило только набрать номер телефона…

1996 г.