3 и 4 октября на сцене Театра «Мюзик-Холл» в рамках программы XX Международного театрального фестиваля «Балтийский Дом» состоится показ спектакля «Долгая жизнь» режиссера Алвиса Херманиса.
Мы анонсируем показ рецензией Евгении Тропп, опубликованной в № 38, «Репликой» Елены Строгалевой и «Междометием» Марины Дмитревской опубликованными в № 46 «Петербургского театрального журнала».
К опубликованным текстам (рецензии, реплике и междометию) авторов журнала прилагаю свою, по-видимому, жалобу.
На спектакле мы с товарищем Борей Павловичем сидели совсем сбоку-припеку.
Мы все тянули шеи, желая хоть слегка посмеяться или там опечалиться, как зрители в центре зала. Они уж и похохатывали, и прихлопывали, и даже давились со смеху в то время как персонажи синхронно и нелепо обживали очередной день своей долгой-предолгой жизни.
А мы только смиренно догадывались, о чем речь.
О том, что за чувства от происходящего там, у них, должны возникать у нас.
Такие хорошие, человеческие, но неудобные чувства.
Это как если встаешь в метро, желая уступить место бабушке или дедушке. Встаешь осторожно, не целиком, а как бы наполовину, скрывая это место это от телочек на шпильках, стоишь, значит, и рукой еще указываешь тому, кому место предназначено – садитесь, дескать. А он/она поспешает, бедняга, к заветному сидению, а ты чувствуешь и жалость, и, наверное, стеснение, и еще то, что ты не такой уж плохой человек.
Или как медленнее переходишь по пешеходному переходу, чтобы тот, кому трудно идти, не чувствовал себя таким оставленным.
Вот и эти герои «Долгой жизни». Как приговоренные всегда двигаться по определенной траектории фигурки музыкальной шкатулки. Как заржавевшие роботы.
После спектакля мы остались у сцены, поразглядывали их быт. Упаковки от презервативов, бумажные цветы, винил, открыточные клочки, журнальные вырезки фигуристых женщин – всю эту убогую и бесценную коллекцию вещей, результат прилежного многолетнего собирательства. И мне было жаль нашей недосмотренности. Не доставало увиденного из угла.
И тут я читаю подробную рецензию Евгении Тропп и понимаю, что ладно мы там чего-то не увидели, мы еще и не унюхали (буквально) ни-че-го, а потому были лишены ВАЖНОЙ ДОЛИ СМЫСЛА.
В этом спектакле не было запаха. А должен был быть.
Цитирую (про раннюю постановку «Долгой жизни»):
«Одна сцена спектакля довела публику чуть ли не до припадка: любитель пения поставил на плитку сковороду, раскалил на ней прогорклое масло (сам в это время успел одеться и спуститься к почтовому ящику за газетами) и стал жарить какую-то самую дешевую, «кошачью», рыбу. Невыносимый смрад постепенно распространился по залу, зрители чихали, кашляли, затыкали нос платками, впадали в истерику… Вообще, Херманис не собирается щадить публику и хоть как-то облегчать ей восприятие: нам приходится долго смотреть на все то, чего бы мы предпочли не видеть, думать о том, что мы хотели бы не знать. На протяжении всего действия с тревогой ждешь чего-то страшного, какого-то неумолимого вмешательства извне (из-за границ обыденного), которое должно прервать едва теплящуюся «долгую жизнь» этих стариков».
Верните нам эту сцену. Налейте прогорклое масло, зажарьте кошачью рыбу, устройте зрителям припадок. А то смысл пропадает.
Еще, говорят, когда-то там пахло корвалолом.
Корвалол – это тоже супер пункт. Напоминание о смерти.
Был бы буфет на сцене не просто начиненный, заставленный, загроможденный вещами, а еще и набухший запахами лекарств… Старый, антикварный, резной, ценный, даже после ухода владельцев хранящий все их болезни памятник.
Но у нас не было корвалола!
Замечательный, виртуозный по звуку спектакль Херманиса (голосовое бульканье, курлыканье «стариков» в отсутствие сто раз проговоренных за жизнь слов, игра с микрофоном, гундеж телевизора, треск и несмыкание контактов в музыкальной системе одного из персонажей) в 2010 году на сцене Балтдома был лишен запаха.
Зачем так делать?
Что-то я, Света, ничего не уловила из пассажа кроме того, что места были самые неудачные. Где логика, в чем смысл?
Если бы был запах, а не только звук и ничего не видно, то (мне) было бы значительно лучше. а так — посмотрела, предметы поразглядывала (и то — после спектакля), но ничего не почувствовала. хотелось иначе.