«Война близко». По текстам Д. Бела, М. Равенхилла и Е. Греминой.
Театр. doc.
Режиссер Елена Гремина.

Елена Гремина, взявшаяся персонально спасать свой театр и взвалившая на себя еще и груз режиссера, от раза к разу совершенствует постановочную технику. Нынешний спектакль более организован, в нем меньше необязательного, расслабленного, артисты чувствуют форму. Яснее всего это заметно в первой части, где воспроизводится дневник жителя Луганска. Обычный мелкий коммерсант прислал его именно в московский театр, вероятно, понимая, что только тут его поймут и выразят позицию без примесей идеологии. Такой дневник мог бы составить Беранже из «Носорогов» Ионеско. Автор дневника Дмитрий Бел начинает с того, что, например, совпадает и с моей точкой зрения: чума на оба ваши дома, «я не верю никаким государственным мужам». И вот такой человек бесхитростно и спокойно взирает на то, как медленно война захватывает его город. И уже выпускной бал дочери празднует на кухне. Почему важна параллель с «Носорогами»? Потому что человеческое сознание, как и в осмыслении фашизации континента в 1930-х, до самого конца оттягивает понимание того, что «война близко». В дневнике это явственно: и это временно, и это на день, и вот-вот все восстановится. Война как непродолжительные каникулы — приедешь домой через неделю, а тут все то же, что и было. Надо переждать. И вот уже это «надо переждать» зависает на годы. Человеческое сознание никак не может осознать, где та грань, за которой отчаяние и безверие, неотвратимость.

Сцена из спектакля.
Фото — Н. Ротсен.

Эту робость, как и отсутствие уныния и сильных эмоций, прекрасно передают Константин Кожевников и Николай Мулаков — иронично, беззлобно, приглушенно, словно боясь расплескать… Чуть появляется пафос — он тут же сбрасывается. Чуть возникает диалог — он рассыпается. Явные метафоры минуются. Волнение появляется только в истории со спасением собаки — то, во что можно лично вмешаться, пока ополченцы, бывшие коллеги и друзья, стали обыкновенными рейдерами и оголтелой властью, требующей бесплатного обслуживания. И остается к финалу только один-единственный стон-вздох, адресованный всем и никому: «За что убиваете? Новая власть, почему нас не защищаете?»

В спектакле есть богатый образ: стулья сваливаются в кучу, образуя баррикаду и перестают быть собственно стульями. У Греминой свое обоснование (это инсталляции и перформансы власти, которая тоже стала художником), у меня свое: человек все равно садится на стул, который оказался непригоден. Как мягкие скульптуры Класа Олденбурга. Война делает мир неудобным и нефункциональным, но человек все равно находит свое место в куче переломанной мебели, обустраивает свое пространство среди баррикадированной утвари. Мы всегда продолжаем жить в сколь угодно неудобном мире, что бы ни случилось, — такова конформистская природа человека. Неважно, что ножки стульев впиваются в бока, все равно можно устроиться на бесформенной их куче, как в шезлонге.

К. Кожевников в сцене из спектакля.
Фото — Н. Ротсен.

Серединная часть спектакля — текст Марка Равенхилла о сирийской войне. Григорий Перель уверенно читает рубленые, обрезанные строки, как детскую считалку. Эта мини-пьеса продолжает идеи Shoot/Get Treasure/Repeat, где было важно, что война в современном мире дается нам только отраженной манипулятивным миром СМИ. Вот есть фигура мальчика, убитого химическим оружием. Факт ужаса смерти растворяется в бессмысленной болтовне расследования, кто виноват.

Третья часть — об Олеге Сенцове — мне показалась наименее убедительной. Там есть документализм, но нет ясности сюжета и точно выбранной художественной формы, способа существования артиста.

Спектакль «Война близко» входит в любимую мною идею Елены Греминой о «вынужденном герое» современности: героизм современного человека — не его личный выбор, а случайный вызов эпохи. Все персонажи этого спектакля не хотели быть героями, но стали таковыми, оказались втянутыми «в игру». И весь вопрос, до какой степени ты активен, а до какой пассивен в потоке событий, где ты становишься добровольной жертвой, а где отбиваешься от манипуляций. В финале спектакля остаются поднятая рука как символ сопротивления и последнее слово Олега Сенцова: «Я хотел бы попросить россиян не бояться».