В казанском Татарском ТЮЗе им. Г. Кариева впервые прошла режиссерская лаборатория

Четыре приглашенных организатором Ниязом Игламовым к участию в лаборатории режиссера сами выбирали современный материал, а литчасть ТЮЗа перевела пьесы на татарский язык. Порядок расположения внутри одного дня четырех полноценных эскизов-заявок на спектакли можно охарактеризовать как драматургию «по восходящей». Эта «восходящая» обусловилась не качеством эскизов, не сложностью поставленных режиссерами задач, а обострением обстоятельств, степенью готовности зрителей татарского ТЮЗа принять их: от на «ура» всеми принятого «Лучшего друга собаки» Александры Ловянниковой до вызвавшей оторопь «Молчанки» уфимца Ильшата Мухутдинова.

В программу вошли три пьесы современных авторов, работающих на русском языке, и один переводной материал. И здесь невозможно обойтись без сравнения. Хотя в России сейчас очень много пишут для подростков и про подростков, мне кажется, адрес и цели этих посланий не всегда осознанно отрефлексированы их авторами. Я ни в коем случае не призываю к внешней цензуре, не ставлю вопрос дозволенности или непозволительности той или иной темы. Не важно, какую жесткую тему выбирает, какую острую проблему ставит автор, — важен способ ее решения. И здесь мне кажется, что большая часть переводной западной литературы для подростков — это литература высокой степени ответственности. Сознание 12—15-летнего человека, не говоря о более юном возрасте, требует от искусства, тем более искусства драматического, компенсации. Причем компенсация — это далеко не всегда хеппи-энд: это разрядка напряжения, разрешение проблемы, выход из ситуации, пусть даже трагический. Для каких-нибудь Антигоны или Федры этот выход осуществлялся ценой жизни, но античный зритель едва ли чувствовал себя обделенным.

Первый из четырех эскизов был разыгран в зрительском фойе. Взяв к постановке пьесу Александры Сальниковой «Лучший друг собаки», Аля Ловянникова использовала стойки гардероба и пространство за ними как ширмы кукольного театра: артисты появлялись из-за них как бы в окнах экрана, вскакивали, садились верхом, болтали ногами.

Пьеса-монолог Сальниковой — о неистребимом желании иметь собаку. Это желание здесь больше, чем прихоть, это действительно мечта, сквозной нитью прошивающая детскую биографию рассказчика и воплощающаяся только в зрелом возрасте. Ловянникова разбила поступательное движение истории на эпизоды, а рассказчика — на ряд действующих лиц, разного возраста и разных жизненных обстоятельств, от годовалой «малышки», в восторге кусающей здоровенного пса, обескураженного такой наглостью, до заторможенной девочки-подростка, в компании подружки — счастливой, но не осознающей своего счастья обладательницы живого пса, лениво жующей жвачку под укоризненным взглядом старой и мудрой таксы, или, наоборот, отличницы, берущей несговорчивых родителей «измором» своими почерпнутыми из подаренных ей энциклопедий знаниями собачьего мира. Подобный способ рассказывания позволил все время менять ракурс повествования: трогательная (у драматурга) история предстала как бы преломленной взглядами детей, родителей и даже собак.

«Лучший друг собаки».
Фото — архив театра.

Фрагментация монозрения на отдельных героев и эпизоды как бы демонстрирует: мечта осуществляется, но не обязательно здесь, не обязательно сейчас и далеко не у всех.

Режиссер Екатерина Корабельник написала инсценировку романа популярной французской писательницы Мари-Од Мюрай «Умник». В нем действие происходит в сквоте, пространство которого делят четыре парня и одна девушка. Однажды в квартире появляется новичок — старшеклассник Клебер с опекаемым им умственно отсталым 30-летним братом Барнабе.

В романе и инсценировке не единожды подчеркивается, что у Барнабе сознание трехлетнего ребенка. А трехлетний ребенок испытывает постоянную потребность в игре. И партнером Барнабе по играм, своеобразным трикстером становится любимая игрушка, кролик, «оживающий» и подталкивающий героя на всякие проказы в отсутствие «взрослых».

Барнабе по-настоящему естественный человек, чьи действия высвечивают то, на что не решаются «взрослые герои». Присутствие другого проявляет то, что герои скрывают от себя и своих партнеров, становится катализатором ответственных выборов и поступков. В каком-то смысле это роман-воспитание, в котором подопечный перевоспитывает своих «наставников».

Эскиз разыграли на Большой сцене театра, рассадив зрителей частично на самой сцене так, что получился своего рода форум. Корабельник не стала брать весь объем текста, представив и подробно проработав первую его часть и идя в решении главного героя от конкретного диагноза — аутизма. В эскизе Барнабе и его кролик — две стороны одного «я», и если рядом с другими герой зажат, скован снаружи будто скорлупой, избегает прямого взгляда и физического взаимодействия, то через контакт с кроликом, через видеографику и музыку открывается его «внутреннее пространство».

«Умник».
Фото — архив театра.

Артистам ТЮЗа не пришлось как-то переиначивать свою органику: по возрасту они не сильно далеко ушли от своих 18—20-летних героев. Возможно, в эскизе пространственно, мизансценически недостаточно четко прозвучало то, что, хотя герои делят жилье и постоянно находятся в прямом контакте, внутренне они отграничены, изолированы, их внешне беспечное сосуществование чревато конфликтами.

«Мой папа Питер Пэн» Керен Климовски (пьеса вошла в шорт-лист «Маленькой ремарки» и спустя неделю после татарстанского эскиза была представлена в рамках фестиваля «Арлекин» в Петербурге) — материал с подвохом. Если не задать ему ряд серьезных, взывающих к авторской ответственности вопросов, выходит милота. Правда, с летальным (буквально) исходом.

Пьеса совсем не детская, скорее драма-ретроспекция, в которой взрослый рассказчик адресует свое послание 9—летнему «я» в надежде быть услышанным. В прошлом развертывается история не очень счастливой семьи, где отец — кидалт и фантазер, — чтобы объяснить сыну свои периодические исчезновения, рассказывает, что на самом деле он — выросший Питер Пэн, и объясняет свои отлучки полетами в Нетландию.

Возможно, эскиз, будучи заявкой на спектакль, мог бы получиться более объемным, если бы в нем актерски были обозначены проблемы взрослого мужчины, наверное, не очень счастливого, наверное, не способного встроиться во взрослый мир, найти работу, взять на себя ответственность за семью. Но Тимур Файрузов сохранил особенности монозрения ребенка, где папа предстает выдумщиком и чудаком, папой-праздником, безусловно выигрывающим на фоне вечно озабоченной бытом матери. В финале отец уходит в окно, чтобы доказать сыну, что способен летать, а сын — при том, что мать внушает ему (кому хочется, чтобы ребенок увидел размазанного по асфальту отца?), что папа улетел, — остается с неизжитой детской травмой, чувством вины, что верил недостаточно, что не смог предотвратить самоубийство.

«Мой папа Питер Пэн».
Фото — архив театра.

Ситуационно режиссер Тимур Файрузов вроде бы на стороне отца. Не осуждает — точно. Вообще, герои, предстающие в воспоминаниях Дани, полярного окраса: легкомысленный Петр-Питер больше всего похож на шоумена; у Анны-Венди на лбу страдальческая складка и повышенные тона в голосе, молодая учительница, потенциально будущая Венди, все время держится за наглухо застегнутый воротник пальто, словно опасается, что его сорвут с нее. Пространство зрительского фойе похоже на подиум — зрители рассажены по обе стороны длинного коридора, где прохаживаются действующие лица, где встречаются герой-взрослый и герой-ребенок. Перипетии оформляют двое служителей сцены, по ходу действия перевоплощающиеся то в ангелов, помогающих герою воспарить, то в устрашающего вида ментов, избивающих его в момент продажи «эликсира счастья».

В финале отец поднимается вверх по лестнице, и мизансцена выстроена так, что за его головой появляется «нимб», организованный лучами стеклянного витража. Это красиво, но располагает к однозначности: покончивший с собой на глазах сына отец возводится в ранг святого, но сын-то уходит в будущее с чувством вины — разрядки драматического напряжения не случается.

В небольшой пьесе «Молчанка» уфимца Антона Бескоровайного напряжения более чем достаточно. Эта пьеса своей низовой лексикой напоминает драматургию уральской школы, а сюжет прям-таки перекликается с «Волчком» В. Сигарева. В центре — неблагополучная семья, мать-одиночка с двумя детьми, 16-летней Таней и ее младшим братом, одноглазым Мишкой.

Отличие от сюжетов начала 2000-х в том, что у подростка-современника есть вторая реальность: для Таньки это Инстаграм, где она выкладывает свои фото, тщательно избегая попадания в кадр унитаза: сфотографироваться можно только в туалете — там свет наиболее выгодный. На каких-то ресурсах можно найти подборки таких фото — воплощенных представлений провинциалок о красоте: девушки всех возрастов в соблазнительных позах на фоне залежалых чешских ковров, признака достатка 80-х.

Поначалу эскиз Ильшата Мухутдинова кажется точным и по языку, и по способу актерского существования, но не слишком перспективным, зарисовками «власти тьмы», из которой заведомо обреченным героям не выбраться. Повадка люмпенизированных героев — типичный образ вырождения, продукта потомственного алкоголизма: во время свидания Насти с ее «бойфрендом» на детской площадке речь из его горла вырывается с каким-то странным ржанием, хмыканьем, сопением, так, что перестает напоминать человеческую.

Тем ценнее на этом фоне скупая, стыдящаяся самой себя телесная ласка, которой обмениваются брат и сестра.

Однако режиссер почувствовал в пьесе структурные начатки трагедии. И поэтому приемы спектакля исподволь меняются, мутируют по ходу действия. Сквозь быт прорастают знаки: мать, типичная хабалка, извлекает из высокого пучка волос ножницы (здесь это атрибут «кастрирующей» женственности), а в Танькином сне выбирается из кофра, напоминающего гроб, с окровавленными руками, в сорочке, напоминающей саван, и т. д.

«Молчанка».
Фото — архив театра.

Поначалу кажется, что Таня здесь — главная героиня. Ее недовольство этой жизнью создает питательную среду для конфликта. Разоблачение Танькой причин увечья брата становится причиной новой трагедии. Кстати, редкая вещь: молодая актриса-травести очень убедительна и вместе с тем театральна в роли 10-летнего мальчика, доверчиво льнущего к своей суровой сестре. В финальном поединке матери и дочери язык спектакля становится совсем условным: героини, будто какие-то конфликтующие королевы «Игры престолов», втыкают по периметру железной кровати металлические штыри, угрожающе покачивающиеся, будто средневековые копья. Конечно, темпоритм от символического обозначения страдает. Но интенция режиссера понятна вполне.

Надо сказать, этот эскиз вызвал у зрителей что-то похожее на шок. Ход обсуждения выявил полярные точки зрения на происходящее и на возможность появления подобного спектакля в афише ТЮЗа. Карнавализирующийся, изживающий сам себя по ходу действия натурализм оказался зрителям в непривычку. Однако оторопь — куда более мощный движущий развитие зрителей фактор, нежели слезы умиления.

Одно точно: режиссура эскизов, выбранный авторами материал разносторонне показали возможности труппы. В своем финальном слове директор театра Гузель Сагитова пообещала, что хотя практически невозможно каждый эскиз воплотить в постановку, казанским зрителям надо дать возможность увидеть их еще хотя бы несколько раз — пусть и в полузакрытом формате.