«„Чуш“ Астафьева, или Все, что осталось после нашей экспедиции на родину автора».
Театр «Современник».
Постановочная группа: Виктор Рыжаков, Татьяна Бурель, Марина Дровосекова, Светлана Иванова-Сергеева.

К концу фестиваля «Радуга» студенты курса Виктора Рыжакова, окончившие в этом году Школу-студию МХАТ, а теперь ставшие стажерской группой театра «Современник», показали спектакль «Чуш…» по произведениям Виктора Астафьева. Он создан, скорее, по мотивам рассказов, повестей, которые переплетаются, переходят друг в друга, невзначай обрываются… И общий сценический текст похож на корни травы, плотные, сросшиеся, не оторвать их друг от друга и не отделить. (А название «Чуш» — это реально существовавший маленький поселок Ярцево в Красноярском крае. Ну, и широко известный когда-то образ из «Царь-рыбы» — не уверена, знают ли этот когда-то знаменитый роман сейчас.) Помимо Виктора Рыжакова в постановочной группе — Татьяна Бурель, Марина Дровосекова, Светлана Иванова-Сергеева. Студенты, как это принято в хороших домах, совершили путешествие на родину Астафьева и даже прожили среди местных жителей две недели, впитывая, наблюдая, слушая. Отсюда и вторая часть названия: «…или Все, что осталось после нашей экспедиции на родину автора».

Сцена из спектакля.
Фото — Лана Павлова.

Я думаю, что для ребят, которые с января 2018 года участвовали в этом «проекте», как теперь принято называть подобные вещи, он станет важнейшим событием в их человеческом и профессиональном становлении. Как это было когда-то со студентами Кацмана и Додина при постановке романа Федора Абрамова. И тут даже не так важен художественный результат, конечно, не сопоставимый. А важно то, что благодаря этому недолгому «погружению» будущие артисты немного узнали свою родину. Может быть, кто-то и не впервые, а кто-то и в первый раз. В любом случае, для всех это очень важный человеческий опыт.

Что же «осталось после…»? В течение двух часов молодые играют молодых (и это получается у них очень хорошо) и совсем не молодых (и это получается гораздо хуже). Все начинается с воспоминания. С рассказа «Фотография, на которой меня нет». Эти потускневшие общие снимки, школьные или студенческие, с обломанными уголками, хранятся, наверное, в каждой семье. На них люди, которых давно уже нет на белом свете. Предвоенное и военное время. Молодые, красивые парни, которые уходят на фронт, юные девушки и жены, которые ждут их и скорее всего не дождутся, потому что война просто вырежет все это поколение. И хотя бы отдельные странички жизни этих давно погибших или просто умерших людей попытались восстановить молодые артисты. Про то, как они любили или не любили, как их убивали и калечили. И о том, как многие из них так и не дождались ни своей любви, ни своего будущего.

Истории обрываются, перескакивают с одной на другую, как воспоминания, которые всегда перебиваются другими. Иногда они начинаются с песен или ими заканчиваются. Поют хорошо, и песни все не затертые и не загаженные эстрадой. Песни «под аккордеон», который прямо передают из рук в руки, создают свою драматургию — в эстетике городского надрывного романса, пронзительной тоски (или «тОски»? Один из лучших эпизодов — про то, как убили, слишком быстро убили обладателя молодого голоса, певшего Пуччини).

Сцена из спектакля.
Фото — Лана Павлова.

Конечно, все играют очень ярко, крупными мазками, и иногда это очень эффектно. Музыка и создает этот взнервленный тон, и продолжает его. Действие движется быстро, эпизоды мгновенно сменяют друг друга, но, может быть, именно от этой непроработанности, неподробности очень быстро проявились штампы, которые обычно и возникают в сценах «из народной жизни». Визгливые интонации, стойка подбоченясь, передергивания плечиками, почесывания подбородка, кряхтенье. Почему-то именно так обычно играют в театрах деревенских жителей. (Хотя, казалось, эти штампы навсегда были вычеркнуты когда-то «Братьями и сестрами».)

Но все это проявилось больше во второй части спектакля, когда молодые и красивые герои исчезли, потому что были убиты, и появились другие — послевоенные люди, часто озлобленные, знающие, что цена человеческой жизни копейка, пьющие, томящиеся, не понимающие, как жить… «Мы знали, что многим из нас так и не удастся изведать этой невыдуманной любви…» И ведь правда, многие выжившие так ее и не изведали. Изломанные люди, с исковерканными судьбами из астафьевских «Затесей», из горьких его наблюдений за послевоенной жизнью, играть которых, конечно, сложнее, чем молодых и похожих на себя, и получились далеко не у всех. Особенно, когда приходилось изображать стариков с непременным шарканьем и шамканьем или кривоватых, пьющих мужиков. В некоторых эпизодах появлялось что-то репризное, и все больше действие стало напоминать среднестатистический спектакль по рассказам Шукшина с его чудиками. Но Астафьев ведь совсем другого замеса писатель. Не здесь рассуждать об этом, но мысли его о народе более жестоки и беспощадны. Наиболее точно и подлинно был сыгран рассказ про Туру. Про блаженную дурочку, совсем сбившуюся с круга после смерти сына, и про то, как артельные пожалели ее, научив пить.

Сцена из спектакля.
Фото — Лана Павлова.

К финалу спектакля возникает совсем не тот народ, о котором так звонко пели и играли в начале. Тот народ погиб, а те, кто остались жить, так и не дождались счастья. Или спились, не совладав с талантом, или не смогли совладать со своей жизнью. Финал спектакля довольно горький, как горек был финал жизни самого честного и самого мужественного писателя России. Последний эпизод — воспоминания об умершем отце. А память подбрасывает недоброе. И мыслью о том, как любить таких родителей, которые тебе достались, и такую родину, которая только одна у тебя и есть, заканчивается спектакль. Мысль эта считывается не сразу. Но она и есть, на мой взгляд, главное послание залу.