«Каждый умирает в одиночку». Х. Фаллада.
Драматургия Кристины Беллинген.
Театр «Талия» (Гамбург).
В рамках Зимнего международного фестиваля.
Режиссер Люк Персеваль, декорации Аннетты Курц.

Открытка первая. Герои спектакля «Каждый умирает в одиночку» по одноименному антифашистскому роману Ханса Фаллады — супружеская пара Отто и Анна Квангель — ничем не примечательная среднестатистическая немецкая семья, в целом даже лояльная к гитлеровскому режиму. Но однажды все меняется. Они узнают о том, что их единственный сын погиб. Погиб на никому не нужной войне. Погиб, как написано в похоронке, героически, за Родину. Все это неправда, они ведь помнят, как уходил он в армию со слезами, и вообще больше всего на свете он любил возиться с радиоприборами.

Вторая. На адресованное им равнодушной государственной машиной послание они решают ответить. Никому конкретно и одновременно всем. Сразу всему человечеству.

Третья. За два последующих года они пишут 276 открыток и девять писем с призывами к сопротивлению, неприятию фашистской идеологии. Подписывают и оставляют открытки с надеждой на то, что нашедшего затронет содержание. В финале, уже на допросе, они узнают, что только 18 открыток не попали в руки полиции. Меньше двух десятков людей не сдали их, найдя, «куда следует» и, возможно, даже разделили их гуманистический посыл. В сцене, когда супругов приговаривают к смертной казни, задаешься вопросом: 18 — много это или мало? «Достаточно», — отвечаешь к финалу и становишься как бы 19-м. За тобой следует 20-й — комиссар Эшерих, который вел дело, он в итоге тоже «дрогнул».

Сцена из спектакля.
Фото — Annette Kurtz.

Четвертая. 18 коротких абзацев — словно эти 18 открыток с их простым бесхитростным содержанием.

Пятая. В Петербурге гамбургский театр «Талия» этой осенью гостил дважды. Относительно новые спектакли художественного руководителя театра Люка Персеваля стали участниками масштабных фестивалей: традиционного «Балтийский дом» и первого Зимнего Международного. Некоторым повезло посмотреть в промежутке между октябрьскими и ноябрьскими гастролями еще и третью привезенную работу — спектакль «Там за дверью» по пьесе Вольфганга Борхерта на «Сезонах Станиславского» в Москве.

Шестая. Естественно, каждый раз предвкушали наслаждение от немецкого театра высшей пробы. Все случилось. Может быть, без особенных открытий и с узнаваниями уже хорошо знакомых примет. Может быть, с повторениями режиссерских конструкций и без притязаний на оригинальные концепции. Зато без обмана: строго, сухо, великолепный ансамбль, блестящие актерские работы, вдумчивое прочтение большой литературы. Все больше свободы слову, все меньше — действию.

Седьмая. Если сравнивать, то «Братьев Карамазовых», пожалуй, скорее «рассматривали», чем «слушали» (там много образов, решенных широкими, яркими, оригинальными мазками, да и сюжет хорошо знаком). На спектакле «Каждый умирает в одиночку» все больше мотали головами. Приходилось то и дело выбирать между синхронным переводом на электронном табло и актером на сцене.

Восьмая. «Негодяи» сделаны, как это обычно бывает, красочнее и разнообразнее «хорошистов»: гротескно, выпукло, карикатурно. Зритель наблюдает за ними безотрывно, жертвуя пробегающими титрами. Когда появляются положительные герои, то все больше тянешься к тексту, к переводу, не поспевающему зачастую за четко, быстро, упрямо произносимыми словами. Все это происходит на авансцене в излюбленной режиссером мизансцене — фронтальной, лицом к зрителю, через него.

Девятая. Между артистами и текстом высится монументальная стена. Ее орнамент составлен из личных вещей жертв кровожадной идеологии Третьего рейха, которая, как ненасытный людоед, требует еще и еще. Предметы валяются и у подножия — словно остатки отрыжки. Контраст с этим обелиском подчеркивает уязвимость и, казалось бы, несостоятельность отдельно взятого человека перед государственной машиной.

Десятая. Спектакль не выходит на диалог. По темпу он сделан как один затянутый (из-за повторений, не темы) монолог. Монолог, обращенный в зал. Слова — жесткие, безапелляционные, скромные и пафосные — пулеметной очередью летят в зрителя. Что предполагается в ответ? Слезы? Навряд ли. Персеваль работает строго, сухо, очень экономно. Сентиментальности он не приемлет.

Сцена из спектакля.
Фото — Annette Kurtz.

Одиннадцатая. Нужно согласие? Зачем? Тема личного противостояния решена однозначно. В лоб. И не то чтобы нам требуется другая точка зрения, но внутренняя однозначность сводит сообщение к агитке.

Двенадцатая. Это, впрочем, не умаляет мощи и обаяния от увиденного в целом и от актерского искусства в частности. Прекрасны сцены с тунеядцем Энно Клуге и приютившей его вдовой, хозяйкой зоомагазина Хете Гэберле. Когда он говорит ей, что у него есть жена — в этот момент они сидят рядышком на столе, — она резко поворачивается боком и прикрывает грудь. Очень просто, точно, театрально. Для того чтобы показать их близость, последующую неспешную болтовню, вырвавшееся признание и ответные смятение, растерянность, режиссеру не нужно ни раздевать героев, ни сооружать кровать, ни городить диалог. В этом жесте — крест-накрест сложенные на высокой груди руки — и обнаруженная уязвимость, и протест, и некоторая даже «поза».

Тринадцатая. Смешат и пугают сцены доносчика Боркхаузена с его сыном. Отец колотит малолетнего паразита, осмелившегося на шантаж, затем сам оказывается жестоко избитым им и его друзьями. Толпа подростков (практически все задействованные в спектакле артисты выходят в этой сцене, на них — заправленные в короткие штанишки рубашечки, шапочки) подходит к Боркхаузену со спины. Словно в замедленной съемке они оттаскивают его от своего предводителя (хватает за плечо один, но жест этот в его сторону делают все) и уволакивают в угол. Приподнимая согнутые в коленях ноги над лежащим мужчиной, они не касаются его даже, лишь цокают каблуками об пол. Этот ритмичный, мелодичный, даже как бы детский звук страшнее глухих ударов по плоти.

Четырнадцатая. Комиссара гестапо исполняет актриса, она же играет и советника Фрома, который в финале приносит приговоренным супругам по ампуле с цианистым калием. На допросе перед нами не просто разнузданный пьяный мужчина (олицетворение всех сразу «начальников») — это существо на шарнирах, которое то и дело норовит упасть. Спасает ситуацию стол, на который он облокачивается всем корпусом, но продолжает двигаться: шевелятся без конца руки, ноги, челюсть. В образе советника это, наоборот, сгорбившийся, ссохшийся, едва переставляющий ноги беззубый старик, уход которого после посещения Отто и Анны Квангелей в тюрьме обставлен как медленный, чрезвычайно медленный проход через всю сцену. Словно сама смерть зашла в коридор гестапо и уходит в растерянности.

Пятнадцатая. Режиссер располагает на сцене (кроме стены) всего один предмет — стол. Он — и кровать для новоиспеченных любовников, и повозка для убежавшего из-под родительского крова младшего Боркхаузена, и укрытие для Энно Круге. На нем будет казнен Отто. После казни и во время рассказа о том, что Анна погибла при бомбежке, не дождавшись своей очереди и не узнав об исполнении приговора над мужем, стол переворачивают. Перекликаясь со своим «старшим братом», стоит на ребре эта уменьшенная копия памятника террору. Как символ того, что каждый, каждый внес и свою маленькую лепту… нет, не в разрушение, а именно в потворство этой системе. И речь не только о прямых доносах. Нет. Страх, трусость. Да просто отвернулся.

Шестнадцатая. Несколько раз повторяются массовые сцены: казалось бы, хаотичное движение артистов должно читаться как, скажем, беззаботная прогулка горожан, но их траектории движения пронизаны несвободой. Точно сказал об этом художественный руководитель фестиваля Лев Додин: «…когда фашизм разлит в каждой капле воздуха внутри тебя и с каждым глотком этого воздуха пропитывает тебя самого». Все и равнодушны друг к другу, и в то же время любопытны. Все замирают и смотрят, например, когда Отто разговаривает с бывшей невестой своего сына Трудель Хезергель. Кстати, потом она не рассказывает своему мужу об этом разговоре, об увиденной открытке. А муж, в свою очередь, не говорит о чемодане, который он согласился спрятать на время отъезда приятеля. Круговая порука. Круговой обман. Круговой страх за себя и своих близких. Страх, который втягивает в неравный бой и самого человека, и всех, кто ему дорог. На допросе Анна проговорится про Трудель, и ту тоже сажают (в итоге она, не выдержав, кончает с собой), за ней — и ее мужа (он умирает от побоев).

Семнадцатая. Поднятая Персевалем тема много шире одной отдельно взятой репрессивной идеологии, она о тоталитаризме и страхах как таковых, в том числе и внутри каждого человека. Она о сопротивлении им, и сопротивлении частном, ежесекундном. И в конце встаешь и хлопаешь этому пронзительному признанию в слабости и силе человека.

Восемнадцатая. Каждому — смерть в одиночестве. И каждому — целая жизнь до нее.