Очередной сезон здесь открывают спектаклем «Лес» в постановке Кирилла Вытоптова. А не так давно мы беседовали с Александром Новиковым об итогах театрального двадцатилетия. О «Лесе», премьера которого только-только состоялась на тот момент, разговор тоже шел — но, что называется, не для печати. Решили, что рановато комментировать и обсуждать, спектакль еще «не встал на ноги». И все же, как было не задать исполнителю роли Счастливцева вопрос о лицедействе? Мне казалось, что эта тема, так неожиданно «развернувшаяся» в спектакле молодого режиссера, должна быть близка ученику Игоря Петровича Владимирова. Бывает, даже приходится слышать: «Боже, как замечательно, совсем как в том, старом «Ленсовете!». Возможно, я как-то неудачно задала вопрос, задев больную тему, но следующий взволнованный монолог, думаю, будет интересен читателям и коллегам:

— Атмосфера, которая была на репетициях у Владимирова, исчезла безвозвратно. Ее нет больше. И это абсолютно нормально, потому что театр, конечно же, не музей. Когда случается смена лидера, в театре должно поменяться ВСЕ. Только тогда можно ждать, что он воскреснет, уже в новом качестве. Самое страшное, что может произойти в театре, это когда уже без ушедшего руководителя какие-то люди начинают говорить, что будут нести его знамя. Вот так погибло очень много замечательных театров, и продолжает погибать… потому что этим ужасным доктринам кто-то верит. Человека уже нет! А другие, со знаменами, заявляют: «Мы продолжим его дело!» И десять, двадцать лет, пока это происходит, театр умирает, превращается в ничто. Ситуация, думаю, очень прозрачная. Поэтому, когда я слышу разговоры — они то и дело возникают — мол, это в традиции Владимирова, а это не в традиции… это повергает в оцепенение! Нет никакой традиции Владимирова, потому что нет Владимирова! Нет в репетиционном зале ни Алисы Фрейндлих, ни Анатолия Равиковича, ни Михаила Боярского, ни Алексея Петренко… А какая может быть традиция Агамирзяна, если нет Станислава Ландграфа? Что хранить, спасать, скажите на милость?! Кроме амбиций — нечего. Единственный путь, которым может двигаться театр, это обретение СИЛЬНЫМ лидером СВОЕЙ команды. И начинать «с нуля».

Александр Новиков (Счастливцев), Дмитрий Лысенков (Несчастливцев) в спектакле «Лес». Фото из архива театра

Какой должна быть команда — в этом случае не просто важно. В «Макбете» Юрия Бутусова, заявленном как первая премьера наступающего сезона (октябрь), партнерами Новикова станут молодые актеры, в том числе новички труппы. Сказать, что этот спектакль ждет весь Петербург — ничего не сказать… На Малой сцене артист будет занят в спектакле Марии Романовой «Тень дерева» по пьесе Е. Нарши (кстати, в списке исполнителей и Марианна Мокшина-Бычковская, партнерша Новикова по предыдущему спектаклю М. Романовой «Казимир и Каролина», сыгравшая Каролину).

— Одна из самых счастливых встреч с режиссерами в моей жизни — это встреча с Владимиром Петровым. Довелось нам выпустить два спектакля, один из которых («Кровать для троих») по сей день остается самым любимым в моей жизни. Петрову, приглашенному режиссеру, непостижимым образом удалось собрать такую компанию… что я был просто влюблен в каждого из них! Анна Ковальчук, Наталья Шамина, Олег Федоров, Георгий Траугот, и еще Лаура Лаури и Анастасия Самарская, игравшие роли поменьше. И на этом спектакле, помимо моей огромной любви к Павичу, стало понятно: то, с кем ты выходишь на сцену очень часто и становится главным сюжетом. Поняв и прочувствовав это (именно тогда!), потом я много раз убеждался в истинности этой мысли, и до сих пор ничего важнее для себя не открыл. КТО с тобой рядом на сцене — и есть то, ЧТО ты играешь. И с любимым партнером играть в пустяковой пьесе лучше, чем в «Гамлете» с нелюбимым. Ничего не получится… Именно с «Кровати для троих» началась моя бесконечная любовь к Олегу Федорову, с которым, слава богу, в последние годы мне удается играть вместе. Мечтал бы сыграть что-нибудь с Наташей Шаминой, обожаю ее неповторимую актерскую индивидуальность… Я очарован Ирой Савицковой, которая была моей «сценической супругой» в двух спектаклях («Мавр» и «Смешные деньги»). Дело в том, что пока в них была Савицкова, никаких вопросов для меня не существовало. Такова ее способность создавать стиль спектакля. Еще одна счастливая встреча — это «Паника» с Александром Баргманом, где присутствие на сцене его и Виталия Коваленко собственно и создает играемый нами сюжет. Ну, и конечно, Ульяна Фомичева. Предмет моего бесконечного поклонения. Талантище от макушки до мизинца, чудесная и нигде не заменимая, рядом с которой на сцене невозможно испытывать ничего, кроме радости.

Петр Шерешевский. Фото из архива театра

На пресс-конференции в Каминном фойе 30 июля были оглашены творческие планы на предстоящий театральный год. Премьеры большой сцены: «Театральный роман» М. Булгакова в инсценировке и постановке Игоря Ларина, «Август: графство Осейдж» Т. Леттса в постановке Петра Шерешевского и «Месяц в деревне» И. Тургенева в постановке Евгения Марчелли.

Шерешевского в Петербурге хорошо знают, да и театру им. Ленсовета он не чужой — в репертуаре «С Рождеством, мистер Россман!» («Америка-2» Биляны Срблянович). О себе он говорить не особенно любит, предпочитая обсуждать увиденное и прочитанное. Тем не менее, вот фрагмент нашей беседы для готовящегося молодежного № 69 «ПТЖ» (полностью ее можно будет прочитать в номере):

— Я как-то в самолетном журнале прочел интервью с Мамоновым. Так вот, он там говорит, что искусство на человека влияния никакого не оказывает, к сожалению. Потому что если бы оказывало, мы бы давно жили в раю. Мысль печальная, но отчасти верная. Очень незначительно воздействие художественного произведения на человека. Даже когда сам ставишь про что-то, месяцами думаешь об этом, что-то для себя уясняешь, живешь все равно сикось-накось. Не хватает сил в жизни следовать, не говоря уже о том, что воздействует на тебя со стороны. Посмотрел поразивший тебя фильм, спектакль, книгу прочел, вышел и сделал какую-нибудь гадость. Ровно противоречащую тому, о чем только что думал. Слаб человек… «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Но я как-то все равно верю, что любой художник, через какое бы отрицание, негатив или эпатаж он не высказывался, внутри все равно стоит на позиции нравственной. И душа у него за человека болит. Иначе не художник он, и в эту сферу деятельности не занесет его. А если начать мыслить в плоскости «Мальчик прочитает книжку про Раскольникова и пойдет старушек мочить», то надо все запрещать и не пущать. Чем наши законодатели и принялись потихонечку заниматься. А это — введение фактически цензуры — страшнее любого негативного воздействия художественного произведения. Ведь надо понимать, что любая драматургия, так уж она устроена, — это история заблуждений, ошибок. И их осознания или не осознания, что еще страшнее должно воздействовать на зрителя. Про святых пьесу не напишешь и не поставишь. Нравственный закон, как правило, входит в нас «от противного». Мы узнаем в историях, нам рассказываемых, собственные несовершенства, подлости, гадости. И это осознание проблемы, болячки — уже первый шаг на пути исцеления.